Женщины, скандалы и войны. 1846–1847

Женщины, скандалы и войны. 1846–1847

В начале зимы 1846 года По опять переехал. Теперь его жилищем стал дом под номером 85 по Эмити-стрит. В отличие от других нью-йоркских адресов поэта этот существует и поныне. Примечательно, что в нескольких кварталах от него жила поэтесса Анна Линч (1815–1891). Тридцатилетняя, свободно мыслящая, образованная и обеспеченная, она была увлечена литературой, в частности литературой женской, и втайне считала, что в сфере изящной словесности женщины ничуть не хуже мужчин.

В «Литераторах Нью-Йорка» — скандальной серии очерков, которую По начал публиковать в мае 1846 года, он так характеризовал ее:

«Мисс Анна Шарлотта Линч написала мало — ее сочинений недостаточно, чтобы собрать даже небольшую книжку. Проза ее в основном публиковалась анонимно — главным образом это критика… В поэзии, однако, ее успехи впечатляют и являют примеры незаурядного дарования».

Там же присутствует и личностный (обязательный в «Литераторах Нью-Йорка») портрет поэтессы:

«Мисс Линч обладает характером, исполненным энтузиазма, рыцарства и самопожертвования… она способна даже принять мученическую смерть, если будет убеждена, что дело ее свято. У нее есть свои увлечения (идея долга и служения в них является главной), которые люди хитроумные легко используют в своих интересах…»

Описывает и ее внешность:

«Она немного выше среднего роста, стройная, с темными волосами и глазами — весь облик ее внушает мысль о нерядовом уме. Манеры ее благородны, жесты изящны и несколько томны. Она живет интересами литературы».

В целом портрет, нарисованный поэтом, верен. По был хорошо знаком с мисс Линч, встречался и общался с ней многократно.

Поскольку человеком она была общительным и деятельным, то вокруг нее — ее же собственными усилиями — составилось общество литературных дам, главным образом (как и пристало прекрасным созданиям) поэтесс. Среди единомышленниц были Маргарет Фуллер, упоминавшиеся прежде миссис Сигурни и мисс Дэлия Бэкон, знаменитая актриса Фанни Кэмбл, поэтессы Ф. Осгуд, Э. Эллет, Дж. Хоу, Э. Смит и многие другие «прекрасные музы». В биографиях поэта это дамское сообщество нередко именуют «синими чулками», что едва ли оправданно. Хотя им, разумеется, не были чужды идеи суфражизма, воинствующими феминистками они не были и разговоры вели не о науках и политике, как их британские коллеги второй половины XVIII столетия, а главным образом об изящной словесности. И тем более ничто в них не напоминало неряшливых, воинствующих, некрасивых, неженственных персонажей с карикатур Оноре Домье, зло высмеивавшего французских «синечулочниц». Напротив, они были весьма женственны и многие — красивы.

Во второй половине 1840-х — начале 1850-х годов по субботним вечерам дамы собирались у мисс Линч на квартире, приглашая в свой круг известных литераторов-мужчин, достойных общения. Среди тех, кто регулярно бывал у них, — Р. У. Эмерсон, У. К. Брайант, X. Грили, Н. Уиллис. С подачи последнего в салоне мисс Линч появился и Эдгар По. Произошло это примерно через год после ошеломляющего успеха «Ворона» и вскоре после выхода изрядно нашумевшего поэтического сборника «„Ворон“ и другие стихотворения». Понятно, что новую знаменитость «музы» пропустить не могли. Тем более что стихи некоторых из них он даже хвалил.

«Он нас восхитил, — вспоминала одна из деятельных участниц салона, миссис Элизабет Смит[324], — своими изысканными манерами и живым выражением эмоций. Он был благодарным слушателем и ненавязчивым наблюдателем. Мы помним интерес, что испытывали ко всему, что выходило из-под его пера, — это так разительно отличалось от той скуки, что обычно сочиняли писатели, — он писал решительно, свежо и многозначно. Его критику читали с жадностью — и вовсе не потому, что с ним соглашались, — но мы ощущали его талант и отвагу»[325].

Впрочем, некоторые из дам уже были знакомы с поэтом. Прежде всего, это миссис Ф. Осгуд и миссис Э. Эллет. Знакомство это, поначалу вполне литературное, привело затем к скандалу, который изрядно повредил всем его участникам и прежде всего серьезно ударил по репутации Эдгара По, рассорив его со многими.

Однако по порядку.

Как, вероятно, помнит читатель, вскоре после публикации «Ворона», в феврале 1845 года, По выступил с публичной лекцией, которая прошла при немалом скоплении публики и с большим успехом. На этот раз в отличие от предыдущих выступлений поэт, видимо, вполне удовлетворенный славой, ему выпавшей, больше хвалил, чем ругал своих собратьев по перу. Среди тех, кто удостоился похвалы, были упомянутые дамы. Особенно хорошо По отозвался о поэзии Фрэнсис Осгуд. Тогда они еще не были знакомы, но ее имя (как и ее строки) было ему известно: как раз в ту пору Э. По позировал ее супругу, художнику (довольно посредственному) С. Осгуду. Тот по заказу издательской фирмы «Уили и Путнэм» рисовал портрет писателя. Его планировали поместить в готовящийся сборник рассказов.

Миссис Осгуд должна была присутствовать на лекции поэта, но по какой-то причине не смогла прийти, о чем очень сожалела. Известие о похвале, конечно, достигло ее ушей немедленно. Она упросила Н. Уиллиса, хорошо знавшего поэта, как можно скорее познакомить ее с ним. И уже через несколько дней, вероятно, в первых числах марта, знакомство состоялось.

Через год после смерти Э. По в письме Р. Грисуолду сама Ф. Осгуд так описывала эту встречу:

«Моя первая встреча с поэтом произошла в отеле „Астор Хаус“. За несколько дней перед тем, за обедом, мистер Уиллис вручил мне то странное и завораживающее стихотворение „Ворон“, сказав, что автор желает знать мое мнение. Оно произвело на меня сокрушительное, совершенно уникальное впечатление — его неземная, чарующая мелодика почти испугала меня, и вот теперь я слышу, что автор хочет моего отзыва. Я не могла отказаться, поскольку непозволительно прослыть неблагодарной — до меня только что дошли вести, что он высоко отозвался о моих писаниях».

То есть мы видим, что инициативу знакомства миссис Осгуд возлагает на поэта. Странно было бы ожидать иной интерпретации событий: в ту целомудренную эпоху приличная женщина (замужняя, с двумя детьми!), конечно, не могла быть инициативной стороной. Тем не менее инициатива принадлежала ей. Довольно необычна и просьба По «высказать мнение». Вот уж чего ожидать от поэта весьма странно.

Как бы там ни было, По произвел впечатление:

«Я никогда не забуду то утро, когда мистер Уиллис позвал меня в гостиную, чтобы встретить [Эдгара По]. С гордо вскинутой красивой головой, взглядом темных глаз, сияющих искрами мысли и чувства, с непередаваемым сочетанием обаяния и надменности в выражении лица и манерах, он поздоровался со мной спокойно, серьезно и почти холодно, но так искренне, что это не могло не произвести на меня впечатления. С этого момента до его смерти мы были друзьями, хотя встречались только в течение первого года нашего знакомства».

И миссис Осгуд произвела впечатление на поэта, несмотря на его напускную холодность.

Она действительно была красива. С этим согласится любой, кто видел ее портрет, написанный незадолго до этого знакомства, — в любой биографии поэта он неизменно присутствует. Если художник и приукрасил облик (так бывает), то самую малость. Во всяком случае, вот как описывала ее подруга, та самая мисс Смит:

«Обладая нравом пылким, чувствительным и порывистым, она самым существом своим воплощает правдивость и честь. Эта жрица прекрасного, с душой столь безыскусной, что все в ней, кажется, дышит искусством, снискала необычайное восхищение, уважение и любовь. Что до внешности, то это женщина среднего роста, стройная, пожалуй, даже хрупкая, исполненная грации и в движении, и в покое; обычно бледная, с блестящими черными волосами и большими, лучистыми, необыкновенно выразительными серыми глазами»[326].

А вот как характеризовал ее сам поэт в одном из очерков своих «Литераторов Нью-Йорка»:

«Она человек яркий, чувствительный, импульсивный; само воплощение истины и чести; поклонница прекрасного, наделенная сердцем совершенно бесхитростным, что ярко явлено в ее стихах, — ее все любят, восхищаются и уважают. Роста она среднего, очень стройная, даже хрупкая, всегда грациозная — в движении или в покое; лицо у нее обычно бледное; волосы очень черные, с вороным отливом; глаза — ясные, большие, серые, необычайно выразительные. Ее можно назвать красивой. Во всяком случае, те, кто ее знают, всегда задают вопрос: „Разве она не такова?“»[327].

В то время ей сравнялось тридцать три года; ее женское обаяние переживало пору расцвета.

В конце марта, впечатленная встречей и знакомством с Э. По, она выслала ему стихи — для публикации в «Бродвей джорнал». Поэтесса озаглавила их «Так пусть и будет. К***». И подписала псевдонимом Violet Vane — одним из двух, которыми обычно пользовалась (второй — Kate Carol — она использовала реже).

5 апреля Эдгар По их напечатал. Среди прочих там были и такие строки:

Вы, верно, думаете — правы,

          Принадлежа, увы, другой,

Когда спокойно и лукаво

          Ваш взгляд витает надо мной…

………………………………

…Вы, вероятно, справедливы,

          Коль счастливы в уделе том.

О, Боже, дай мне только силы

          Принять бесстрастный этот тон![328]

К тому же упоминалось там, будто ненароком, и имя «Израфил». Впрочем, По, конечно, и без этого красноречивого указателя понял, кому оно адресовано. И в номере от 26 апреля тоже ответил стихами, которые озаглавил «К Ф***»:

Коль хочешь ты любовь внушать,

          Иди и впредь путем своим,

Всегда собою будь и стать

          Не тщись вовек ничем иным.

Ты так чиста, так мил твой взор,

          Краса так богоравна,

Что не хвалить тебя — позор,

          А не любить — подавно.

К сожалению, даже замечательный перевод Ю. Корнеева не способен в полной мере передать колорит текста. В оригинале «приглашение к любви» звучит смелее, чем это удалось выразить переводчику.

Скорее всего, миссис Осгуд было невдомек, что она — не первая, кому поэт посвящает эти строки[329]. Но даже если это и не так, все равно она не могла не «воспламениться» и не ответить стихами, которые озаглавила «Песнь эха». Начиналась «песнь» следующими строками:

Я знаю сердце верное, что бьется

          Для той, которая столь нежно любит,

И даже знаю — для кого так бьется…

          Но не скажу — ведь слово чувство губит…[330]

Поэт ответил:

Любимая! Средь бурь и гроз,

Слепящих тьмой мой путь земной

(Бурьяном мрачный путь зарос,

Не видно там прекрасных роз),

Душевный нахожу покой,

Эдем среди блаженных грез,

Грез о тебе и светлых слез.

Мысль о тебе в уме моем —

Обетованный островок

В бурлящем море штормовом…

Бушует океан кругом,

Но, безмятежен и высок,

Простор небес над островком

Голубизной бездонной лег[331].

Хотя и это стихотворение он «переадресовал» (Э. По сочинил его в 1835 году и посвятил Мэри Уиндерн, подруге Эльмиры Ройстер, своей первой любви), но едва ли она могла знать об этом. Впрочем, это и не важно. «Литературный роман» разгорался. В течение года «обетованный островок» под своим именем и под псевдонимами опубликовал несколько стихотворений в «Бродвей джорнал». Впрямую они не были посвящены поэту, но сам факт публикаций, в которых он, разумеется, не был сторонним наблюдателем, красноречив.

Э. По уже не отвечал стихами, но между ними завязалась бурная переписка. Вполне вероятно, что в письмах были и стихотворные строки, но письма (читатель узнает почему) не сохранились. Они не просто стали видеться, но встречались очень часто — те, кто наблюдал за ними, свидетельствуют: ни одного литературного собрания, на которые теперь постоянно приглашали знаменитого автора «Ворона», не обходилось без участия Фанни (так ее звали некоторые друзья, так — с разрешения — ее называл и поэт). Один из свидетелей вспоминал «детское личико Фанни Осгуд, залитое слезами под влиянием его [По] колдовских чар». А Томас Инглиш, тогда уже недоброжелатель поэта, сплетничал: «Малышка Осгуд совершенно по-детски… не сводит глаз с По». Абсолютно прав был П. Акройд, когда утверждал: «По стал ее литературным кумиром» и «изо всех сил поддерживал Фрэнсис в ее идолопоклонстве»[332].

Хотя Фанни, безусловно, кокетничала, и порой на «грани фола», эту «грань» она, разумеется, переходить не собиралась. С ее стороны это был «острый», но совершенно литературный роман. Тем более что до По она довольно рискованно — в таком же ключе — флиртовала и с другими популярными литераторами. Например, с тем же Р. Грисуолдом.

Говорили, что она была несчастлива в браке, что ее муж, вечно поглощенный своей работой художник, не уделяет ей должного внимания. Может быть, и так. Но она родила ему троих детей. Да и «роман» развивался на его глазах. Никто ничего не скрывал. И со стороны мужа, судя по всему, никакого раздражения такое общение не вызывало. Тем более что он знал общительный характер жены, ведал, что значит для нее литература. К тому же он ей доверял.

Труднее сказать, как воспринимал свои отношения с миссис Осгуд поэт. Сам он однажды в нетрезвом виде признался Томасу Чиверсу, что «чертовски влюблен». Но подразумевало ли это нечто «за пределами литературы» — желание физической близости, например?

Маргарет Фуллер, женщина весьма рассудочная и трезвая (кстати, совсем не из числа доброжелателей По, скорее наоборот), непосредственно наблюдавшая развитие событий, полагала, что для поэта эти любовные отношения на самом деле были «полной страсти иллюзией, которой он развлекал себя, скорее сочиняя ее сам, чем подчиняясь искреннему чувству»[333].

Как сюда вписывается визит (в первых числах июля 1845 года) в Провиденс, штат Род-Айленд? Туда поэт отправился по приглашению Фанни (она гостила у подруги и послала записку с приглашением навестить ее). Да, в общем, без труда. Хотя свое путешествие По и предпринял втайне от семьи, заняв для этого десять долларов у Чиверса. Но это объяснить нетрудно: зачем беспокоить родных попусту?

С другой стороны, миссис Осгуд была нередкой гостьей в семье поэта, ее радушно принимали. Более того, по утверждению А. X. Квина, Вирджиния считала положительным влияние, что оказывала супруга художника на ее мужа, полагая, что та отвращала его от бутылки. Вполне возможно, что именно так и было. Во всяком случае, поэт действительно не позволял себе появляться в ее присутствии нетрезвым и воздерживался от спиртного.

Об отношении Вирджинии к миссис Осгуд (и наоборот) красноречиво свидетельствует фрагмент воспоминаний последней об одном из таких посещений:

«Его [По] собственная семья была очень простой, но поэтичной и высвечивала характер Эдгара По в самом выигрышном свете. Игривым, ласковым, остроумным, послушным и своенравным одновременно, точно балованный ребенок, — таким он был для своей юной и нежной жены, которую боготворил. Таковым он был и для тех, кто приходил к нему в дом — даже если его заставали в самый разгар его беспокойных литературных трудов, — всегда улыбающийся, с добрым словом, внимательный и воспитанный… Вспоминаю его однажды утром (незадолго до того, как он переехал), когда он был особенно весел и беззаботен. Вирджиния, его милая жена, написала мне записку с приглашением навестить их. Я никогда не могла сопротивляться ее ласковым словам, тем более что наслаждаться обществом [По] мне больше всего нравилось в его собственном доме, нежели в ином другом месте, и я поспешила на Эмити-стрит. Там нашла его — он только что закончил очередную серию очерков для „Литераторов Нью-Йорка“. „Вот, смотрите, — сказал он с торжествующей улыбкой, указывая на несколько небольших рулонов узкой бумаги (он всегда писал таким образом). — Я собираюсь показать вам, как, исходя из величины этих рулонов, я оцениваю значение тех или иных представителей нашей литературной братии. Один из них содержит и вашу подробную характеристику. Вирджиния! — позвал он. — Иди сюда и помоги мне!“ И один за другим они принялись разворачивать их. Наконец нашли один, который казался бесконечным. Развернув его целиком, Вирджиния с началом рукописи со смехом отбежала в дальний конец комнаты, а ее муж, с окончанием в руках, занял противоположный. „Ну и кому посвящен сей длиннейший свиток?“ — спросила я. „Вы только послушайте ее, — вскричал он, — можно подумать, ее тщеславное сердечко ничего ей не подсказало!“»[334].

Действительно, очерк, посвященный миссис Осгуд, — один из самых больших в «Литераторах Нью-Йорка». Стоит ли говорить, что и один из самых (если не самый) доброжелательных — с цитированием стихов и дифирамбами таланту. Но ведь и не был никогда Эдгар По критиком справедливым — не только «партийная принадлежность», но и личные симпатии и антипатии всегда играли важную роль в его журналистских публикациях.

Последнее стихотворение, адресованное «Фанни», По написал 13 февраля 1846 года и прочитал его в субботу 14 февраля, на День святого Валентина, в собрании литературных дам — в салоне Элизабет Оукс Смит. Вот эти строки в переводе В. Брюсова:

Фантазия — для той, чей взор огнистый — тайна!

(При нем нам кажется, что звезды Леды — дым.)

Здесь встретиться дано, как будто бы случайно,

В огне моих стихов, ей с именем своим.

Кто всмотрится в слова, тот обретет в них чудо:

Да, талисман живой! да, дивный амулет!

Хочу на сердце я его носить! Повсюду

Ищите же! Стихи таят в себе ответ.

О, горе, позабыть хоть слог один. Награда

Тогда потеряна. А между тем дана

Не тайна Гордия: рубить мечом не надо!

Нет! С крайней жаждою вникайте в письмена!

Страница, что теперь твой взор, горящий светом,

Обходит медленно, уже таит в стихах

Три слова сладостных, знакомых всем поэтам,

Поэта имя то, великое в веках!

И пусть обманчивы всегда все буквы (больно

Сознаться) ах, пусть лгут, как Мендес Фердинанд, —

Синоним истины тут звуки!.. Но довольно.

Вам не понять ее, — гирлянда из гирлянд.

Брюсовский перевод — не лучший из переводов на русский язык стихотворения Э. По «А Valentine» (заглавие обычно переводят: «Другу сердца в День святого Валентина»). Но, подобно оригиналу, он содержит зашифрованное имя адресата послания — Frances Sargent Osgood — если читать первую букву первой строки, затем второю — второй, третью — третьей, четвертую — четвертой и т. д. Автор настоящих строк специально выделил их.

Трудно сказать, сразу же догадались о шифре присутствующие или потом, но к тому времени отношения между поэтом и Фанни не только не были секретом, но давно стали предметом сплетен и неодобрительных пересудов. К тому же за симпатии поэта боролись и другие литературные дамы. Им и самим хотелось этой «игры»: стихотворных посланий, обмена двусмысленными фразами, рискованной переписки, понимающих взглядов, обожания, свиданий… Нет, конечно же — не преступая последней грани! Но приключение могло стать подлинным — пряным и острым — украшением такой пресной и монотонной жизни в рамках приличий!

Среди тех, кто, помимо Фанни Осгуд, особенно настойчиво стремился завязать особые отношения с поэтом, была некая Элизабет Эллет (1818–1877), довольно посредственная поэтесса, но весьма амбициозная дама и изрядная интриганка. В то время когда был еще «жив» «Бродвей джорнал», По опубликовал на его страницах несколько ее текстов (среди них, пожалуй, самое известное произведение «Песня кокетки» — в начале декабря 1845 года), а на приемах, бывало, обменивался с нею любезностями и лестно отзывался о ее опусах. Литературная леди возомнила, что сможет залучить поэта в свои сети, и принялась бомбардировать его недвусмысленными посланиями. Надо признать, что и По нравилась эта игра. Он отвечал. И, возможно, слишком любезно — поощряя к интриге. Но, как мы знаем, предпочел другую.

Что же касается «другой» — тут тоже не все просто. В своем увлечении поэтом миссис Осгуд — во всяком случае, в глазах «общества» — явно перешла границы благопристойности. Слишком откровенно демонстрировала она свои чувства. И для досужих сплетниц (к тому же соперниц!) совершенно не важно было, чем они на самом деле вызваны — самим поэтом или его поэзией. К тому же до По мимолетным предметом увлекающейся Фанни был Руфус Грисуолд. И он, конечно, не мог простить ни «ветреную» поэтессу, ни тем более своего заклятого друга. А поскольку интриганом он был изрядным, то с удовольствием смаковал слухи и вместе с Бетти Эллет и другими обиженными кумушками распускал сплетни о романтических отношениях между По и миссис Осгуд.

Искры пересудов — то разгораясь, то затухая — тлели всю вторую половину 1845-го — первые месяцы 1846 года. Выступление По 14 февраля 1846 года в литературном салоне мисс Смит с чтением стихотворения на День святого Валентина, адресованного «другу сердца», видимо, стало «последней каплей». Скандал разразился.

Элизабет Эллет решила нанести удар поэту и сопернице в наиболее уязвимое место и пришла с визитом к Вирджинии. Однако известие об отношениях не оказало того эффекта, на который рассчитывала интриганка. Простодушная Вирджиния не только не видела в дружбе ее Эдди с миссис Осгуд ничего предосудительного, но даже поделилась собственными приятными воспоминаниями о посещениях их дома милой дамой. Она рассказала, что и сама нередко приглашала ее, переписывалась с ней, и даже принесла и показала ей письма Осгуд, которые, оказывается (о ужас!), поэт не только не скрывал от своей жены, но, похоже, даже читал их ей.

Горя праведным гневом, госпожа Эллет, в нужном ключе интерпретировав историю, поделилась ею со старшими подругами — мисс Смит и премудрой Маргарет Фуллер. Те признали, что письма необходимо вернуть автору, связались с Фрэнсис и посоветовали ей сделать это. Фанни обратилась к По и попросила возвратить письма. Поэту не составило труда узнать, кто стал инициатором демарша. Письма он вернул, но, конечно, возмутился вмешательством в его личную жизнь и не преминул при свидетелях язвительно напомнить миссис Эллет, что и она «заражена зудом переписки». И посоветовал ей самой «получше следить за своими собственными письмами». И действительно, в одном из двух дошедших до наших дней писем мадам Эллет (от 15 декабря 1845 года) содержится приписка, компрометирующая ее: «У меня есть для вас письмо. Не будете ли вы любезны зайти и взять его сегодня вечером после семи часов».

А ниже — стихотворение из трех строк:

О, что за бурю вызвали вы в сердце!

О, что за чувства в нем вы пробудили,

Но кровоточит воспарившая душа…[335]

Конечно, каждый волен трактовать приведенные строки в «меру своей испорченности». Но, согласитесь, приглашать постороннего мужчину в дом… и ближе к ночи… По меркам того времени — не самых свободных нравов — приглашение можно истолковать определенным образом. К тому же никакого «письма», похоже, не было. А если и было, то автором его, скорее всего, являлась сама миссис Эллет.

Правда, По не явился. Вероятно, намек он не понял. Тем более что и приписка, и стихотворные строки были написаны влюбленной мадам по-немецки. Благодаря прекрасному образованию немецким она владела свободно. А вот поэт в этом языке, как известно, был, увы, не силен. Жаль, что та, в чьем сердце он посеял бурю, этого не знала. Могла бы выразиться и яснее.

Вслед за тем поэт собрал письма Эллет и отослал их ей. Но того самого письма среди них не было! И это серьезно ее встревожило. Она обратилась за помощью к брату. Брат, Уильям Льюммис, был человек военный (полковник!), прямой, к тому же ожидал отправки в действующую армию (американо-мексиканская война уже шла). Он потребовал вернуть все письма сестры. В противном случае обещал пристрелить поэта. По отвечал, что отправил все письма. Полковник утверждал, что он нагло лжет. Дошло не только до взаимных оскорблений, но и до потасовки. В общем, сцена получилась донельзя некрасивая и нервная.

Самое грустное, что все это происходило на глазах по-детски чувствительной Вирджинии. Волноваться ей было совершенно нельзя, и эта ссора, возможно, оказалась для нее фатальной. К тому же прискорбный инцидент не исчерпал ситуацию: миссис Эллет, так и не получив компрометирующего послания, принялась засыпать несчастную женщину анонимными письмами, в которых обливала грязью ее мужа, Фанни, их отношения и даже утверждала, что недавно родившийся третий ребенок миссис Осгуд — плод преступной связи[336]. Впоследствии По — что это: реальность или самовнушение? — утверждал: «Она [миссис Эллет] постоянно терзала мою бедную Вирджинию своими анонимными письмами. На смертном одре жена призналась, что миссис Э. стала ее убийцей»[337].

Не оставила интриганка в покое и семью Осгуд. Только после того как супруг Фанни в июле 1846 года потребовал публичного извинения перед супругой (иначе он возбудит дело о клевете), Эллет успокоилась. И даже извинилась.

А Фрэнсис Осгуд покинула Нью-Йорк. И больше с Эдгаром По никогда не встречалась. Никаких отношений — ни эпистолярных, ни поэтических — они уже не поддерживали.

Впрочем, сплетни не смолкали и после смерти поэта. Миссис Осгуд даже возмущалась:

«Это так жестоко, потому что я была единственной из всех этих литературных дам, кто специально не искал с ним [По] знакомства, — миссис Эллет сама упрашивала меня представить ее и повсюду его преследовала, мисс Линч умоляла меня привести его к ней и посылала приглашения на дом, миссис Уитмен засыпала его валентинками и письмами задолго до того, как он свел с ней личное знакомство; да и все другие — слали ему стихи и письма, — слишком жестоко, что теперь, после его смерти, я оказалась единственной жертвой…»[338]

К сожалению, это еще не конец истории.

После бурного объяснения с мистером Льюммисом, видя, как тяжело переживает инцидент несчастная Вирджиния, По впал в неистовство и решил сам… застрелить полковника. Он бросился вон из квартиры и помчался к Томасу Инглишу. Хотя с тем у него были натянутые (если не враждебные) отношения, он почему-то направился именно к нему, ворвался в дом и потребовал дать ему пистолет. Инглиш пистолета не дал, но попытался остановить поэта и выяснить, в чем дело и что привело его в такое состояние. Успокоить По ему не удалось. Более того, они даже подрались. Поэт покинул Инглиша и — вероятно, какое-то время «бродил по улицам… бормоча невнятные проклятия… отчаянно жестикулируя и обращая речи к неведомым духам…». А потом… прибег к самому верному средству — бутылке.

«По — блестящий автор вне зависимости от того, пьян он или трезв, и мог бы превратиться в нечто совершенно выдающееся, если бы не был неисправимым плутом и мошенником, — в последнем номере „Гоудиз“ [„Гоудиз лэдиз бук“] опубликовал несколько очерков о литераторах Нью-Йорка; говорят, они весьма остры. Я их не видел, но они произвели сенсацию; в городе списки с них продают поштучно. Я дважды просил раздобыть мне хотя бы один, но безуспешно. Журнал объявил, что эта серия будет переиздана с добавлением в июньском номере. Полагаю, что здесь, в городе, его переиздадут специально. По покинул Нью-Йорк насовсем и отправился на Юг, но сочинения его будут продаваться и впредь, поскольку он гений»[339].

Так писал Хорас Грили одному из своих приятелей в мае 1846 года, отзываясь на выход первых очерков большой серии «Литераторы Нью-Йорка», опубликованных в майском номере одного из самых тиражных периодических изданий той поры — филадельфийского журнала «Гоудиз лэдиз бук».

Действительно, их появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ведь те, о ком писал По, были его современниками. И нелицеприятная характеристика (а она была совершенно нелицеприятной), данная их творчеству и человеческим качествам, естественно, не могла понравиться — тем, о ком он написал, и обеспокоить — тех, о ком он написать еще не успел, но планировал. При том что к большинству своих коллег По не испытывал ни личных, ни литературных симпатий. И об этом знали.

Справедливости ради необходимо отметить, что, опубликовав первую серию из семи очерков, едва ли Эдгар По смог серьезно задеть своих героев. Избранные им фигуры были в основном невелики. Кто, например, сейчас знает о журналисте по имени Уильям Киркленд? Или о таких авторах, как Уильям Гиллеспи или Джон У. Фрэнсис? Кому, кроме уж очень узких специалистов, известен романист по имени Джордж Колтон (1818–1847) или историк-богослов Джордж Буш (1796–1859)? Тогда они были известны, конечно, больше, но и в те годы явно не числились в «звездах». Совсем иной статус был у двух других «героев» По — знакомых читателю Натаниэля Уиллиса и Чарлза Бриггса. Что касается последнего, ему трудно было ожидать благосклонности. По не только разгромил его сочинения, но и дал саркастическое описание внешнего облика своего недоброжелателя: здесь и «суетливая походка», и «маленькие, близко расположенные серые глазки», и маленький рост. И вообще, «внешность мистера Бриггса, — как писал автор, — нельзя назвать располагающей». Отзыв же о Н. Уиллисе, напротив, хотя и был сдержанным, но совсем не враждебным.

Однако это была только первая «порция». Планировалось и продолжение. А многообещающий подзаголовок публикации «Некоторые искренние суждения о литературных достоинствах взятых наугад авторов с добавлением вольных слов по поводу их личных качеств» — сулил неожиданности и многих обеспокоил.

Реакция последовала незамедлительно. На фоне отголосков недавнего скандала с Фрэнсис Осгуд и «благородными» литературными дамами газеты ринулись обливать поэта грязью, обвинять его в аморализме и безбожии, провозглашали его сумасшедшим, а тему пьянства поэта — впрямую или полунамеками — не обошло, наверное, ни одно из изданий, упоминавших в эти дни его имя.

Вроде бы и волновались они напрасно: июньский номер «Гоудиз» помимо обещанного перевыпуска майских очерков включал еще восемь новых, и среди них не было ни одного, способного «взорвать» публику. Их «герои», за исключением, пожалуй, Чарлза Энтона (1797–1867), не принадлежали к «первому ряду». Да и характеристики, им данные, вовсе не губили их репутации. А очерк, посвященный профессору Энтону, постоянному корреспонденту и в некоторой степени даже покровителю поэта (во всяком случае, человеку, всегда к нему расположенному), «самому крупному, — по словам По, — из современных американских ученых», вообще можно назвать панегириком.

Тем не менее война была развязана. И жертвы были неизбежны.

Уильям Гилмор Симмс[340], один из самых влиятельных в то время американских писателей, южанин, с сочувствием относившийся к Э. По, писал ему тогда же:

«Уверен, нет необходимости говорить, как глубоко и искренне я сочувствую вам в связи с неприятностями, что на вас обрушились, — тем более что не вижу способов [исправления ситуации] иных, кроме тех, что зависят от ваших же действий и поступков… Деньги, конечно, можно заработать, но не только это вам необходимо… Пользуясь привилегией искреннего друга, хочу сказать откровенно, что вы, возможно, переживаете сейчас самый рискованный период в вашей карьере, — именно сейчас — в эту пору, — когда любой неверный шаг становится большой ошибкой, — а большая ошибка может иметь роковые последствия, вы уже не мальчик. После тридцати надо взрослеть».

Увы, даже если бы По и хотел последовать совету старшего друга, то не мог этого сделать — в силу характера и обстоятельств. Очерки были написаны давно и находились в распоряжении редакции «Гоудиз», а деньги, о которых, видимо, и упоминает Симмс, давно получены и истрачены. Да и характер самого поэта — его «бес противоречия» — не позволял поступить иначе. Только продолжать схватку.

В июле вышла очередная «порция» «Литераторов». На этот раз досталось давним недругам — Ф. Г. Хэллеку, Т. Олдричу и Т. Инглишу. Особенно едко Э. По прошелся по последнему.

В свою очередь, Инглиш опубликовал в газете «Нью-Йорк миррор» «Ответ г-ну По», в котором смешал все мыслимые и немыслимые грехи поэта, высмеял его характер, провозгласил законченным алкоголиком, объявил сумасшедшим и безбожником, пренебрежительно отозвался о сочинениях, прошелся по финансовым обстоятельствам, вспомнил о долгах и займах, а под конец обвинил его в подлоге. Последнее было очень серьезным обвинением, при том что он ссылался на конкретный эпизод. К тому же статью Инглиша — его стараниями — перепечатали многие газеты.

Но и на этом он не успокоился и засел за сочинение сатирического романа (!), одним из действующих лиц которого стал поэт. А поскольку его перо подогревало чувство мести, писал он быстро, и уже в конце июля газета «Уикли миррор» опубликовала начало. Роман назывался «1844, or The Power of the „S. F.“», публиковался еженедельно — сериями, без указания авторства. Но авторство не составляло секрета. Поэта Инглиш вывел под именем Мармадьюк Хаммерхед[341]. Этот герой впервые появился в первом сентябрьском номере газеты — в седьмой части «сериала». Он постоянно пил, скандалил, бахвалился и требовал денег.

Д. Томас и Д. Джексон в своей летописи жизни поэта приводят характерный диалог двух героев, обсуждающих Мармадьюка. Фрагмент настолько красноречив, что автор настоящих строк не может удержаться, чтобы не процитировать его:

«— А кто это?..

— Это — Мармадьюк Хаммерхед. Очень известный автор дешевых бульварных листков; стремится стать критиком, но человеком чести не является. Он автор стихотворения под названием „Черная ворона“, вызвавшего некоторое шевеление в литературных кругах.

— А что он за человек?

— Проходимец. Но никогда не напивается чаще пяти дней в неделю. Если говорит правду — то только по ошибке. Обладает моральными устоями, в соответствии с которыми считает важным пороть жену, когда думает, что она это заслужила, а также по случаю — когда подворачивается под руку. Ворует по мелочи. Но под суд, насколько мне известно, еще ни разу не попал. Время от времени ему устраивают-таки порку и таскают за нос, отчего последний увеличился до необыкновенной длины, несвойственной представителям человеческой расы»[342].

Текст, конечно, оскорбительный. Трудно сказать, прочитал ли сочинение По. Целиком — наверняка нет. Приведенный фрагмент — вполне может быть. Но едва ли обиделся на «роман» и Мармадьюка. Вот если бы это было написано остро, талантливо и художественно убедительно… Кстати, в ноябре 1846 года со страниц «Гоудиз» он ответил Инглишу. И сделал это и убедительно, и изящно — новеллой «Бочонок амонтильядо».

Но если на пасквиль можно ответить изящно-литературно, литературного ответа на обвинение в подлоге — то есть в преступлении — было мало. Слишком серьезное обвинение. К тому же косвенно страдала высокая репутация респектабельного журнала «Гоудиз лэдиз бук», в котором не только публиковались тогда «Литераторы Нью-Йорка», но и Э. По был одним из постоянных авторов. Как же можно давать «трибуну» преступнику?

Луис Гоуди, владелец издания, настоял, чтобы По ответил на обвинения Инглиша, прозвучавшие в «Нью-Йорк миррор». Что поэт с удовольствием сделал. Он, разумеется, не стал (и не мог!) опровергать обвинения в несдержанности и пристрастии к вину, но отмел все иные и, более того, заявил: «Свою невиновность я сумею доказать в суде».

Последняя фраза — едва ли инициатива самого поэта. У него не было денег даже на то, чтобы подать исковое заявление, а тем более оплатить судебные издержки. Несомненно, на судебном преследовании настояли издатели.

«Ответ г-ну Инглишу и другим» появился 10 июля. Разумеется, мистер Гоуди не мог опубликовать его в своем респектабельном издании — этого не позволяли сделать ни формат журнала, ни его периодичность. Материал был напечатан в ежедневной, вполне «бульварной» и очень тиражной «Spirit of the Times». Существенно, что за публикацию — десять долларов — заплатил мистер Гоуди[343]. Вслед за тем был подан иск в нью-йоркский городской суд по делу о клевете к «Нью-Йорк миррор» и Т. Инглишу. Едва ли приходится сомневаться, что и эта инициатива исходила не от поэта, а от его филадельфийских издателей.

Но вся эта суета — тем более что дело и его обстоятельства широко обсуждались как в нью-йоркской, так и в филадельфийской прессе (не говоря о тогдашней «литературной тусовке») — очень тяжело действовала на Э. По, погружая его в меланхолию. Некий мистер Сондерс, служащий «Библиотеки Астора», знавший поэта, поскольку тот был ее читателем, примерно в это время встретил Эдгара По на улице:

«Я увидел, что он очень удручен и, видимо, страдает от одного из приступов меланхолии, которым был подвержен. Он говорил о заговоре, что составился среди американских писателей, желавших принизить его гений и помешать его трудам. „Но пусть судит время, — сказал он, гордо сверкнув глазами. — Будущие поколения сумеют отсеять золото от песка“…»[344]

Томас Чиверс, навещавший поэта в те дни, свидетельствовал:

«Не проходило дня, чтобы По не получал по почте анонимных писем от каких-нибудь подлых негодяев, которые так истерзали его душу, что в конце концов он уверовал, будто весь род людской, одержимый самим дьяволом, ополчился на него…»

Адвокаты, нанятые мистером Гоуди, суд выиграли. Процесс начался 17 февраля. Двенадцать присяжных признали справедливость выдвинутого обвинения в клевете. Вердикт был вынесен 22 февраля 1847 года. В пользу истца владельцы «Нью-Йорк миррор» обязывались выплатить 326 долларов 48 центов. Из них По предназначалось 225 долларов, остальное составляли судебные издержки[345].

Ирония судьбы: судя по всему, эти самые 225 долларов — самая большая сумма, которую Эдгару А. По приходилось когда-либо держать в руках. Очередное красноречивое свидетельство того, что литература явно не принадлежит к числу доходных занятий.

Здесь вроде бы уместна ремарка: вот, смотрите, даже в тогдашней Америке действовали законы и обычному человеку можно было выиграть иск в суде.

Разумеется, это заблуждение. Иск выиграл не Эдгар По, как бы справедливы ни были его доводы (они, насколько можно судить по материалам прессы, были весьма шатки), а дорогие адвокаты, нанятые владельцем «Гоудиз лэдиз бук».

«Самым прискорбным во всей этой досадной истории, — писал в биографии поэта Г. Аллен, — начавшейся с неоправданных атак на Инглиша в „Гоудиз лэдиз бук“, было то, что в итоге некоторые человеческие слабости По стали всеобщим достоянием».

С этим суждением нельзя не согласиться. Суд был выигран. Истец получил солидную компенсацию. Но ущерб его репутации был нанесен непоправимый.

«Ничто, — продолжает тот же автор, — не причинило такого вреда доброму имени По, как распря с Инглишем. Несовершенства других выдающихся людей, избежавшие широкой огласки, были впоследствии забыты. Слабости же, присущие По, на все лады склонялись целым сонмом жалких газетенок, редакторы которых с мстительной радостью обливали грязью собратьев по перу в те годы, когда уличные сплетни считались вполне пригодным материалом»[346].

И в этом биограф тоже прав. Впрочем, не только Т. Инглишу следует предъявить обвинения в испорченной репутации поэта. Их было много — и среди его современников, и среди потомков. Но будем справедливы: немалая часть вины лежала и на самом Эдгаре По, настроившем против себя слишком многих.