Глава пятая

Глава пятая

Дул свирепый норд-ост, и поднятая им пыль осыпала прохожих, слепила глаза и норовила сорвать шляпу с Авеля. На Фиолетове была фуражка, и он ее лишь плотнее надвинул на лоб.

— Ну и погодка в этом Баку, — проворчал Енукидзе. Уроженец благодатной Кутаисской губернии с ее мягким, теплым климатом, он никак не мог привыкнуть к бакинским ветрам, которые называл не иначе как самумами.

Он недавно, и снова нелегально, вернулся в Баку после недолгой отсидки в тифлисской тюрьме. Его арестовали в Баку с чемоданом, в котором лежали номера «Искры» с проектом программы партии и несколько брошюр Ленина «Что делать?». Когда допрашивавший его следователь на минуту вышел из кабинета, Енукидзе взял со стола газету и брошюру. «Ты что делаешь!» — заорал на него полицейский, опешивший от дерзости арестанта. «Ничего особенного. Меня уже обыскали», — спокойно пояснил Енукидзе. Стражник так ничего и не сказал следователю, и Авель унес в камеру номер «Искры» и ленинскую работу…

Ветер трепал афиши, наклеенные на круглых тумбах под железными конусообразными крышами. Рядом с анонсом какого-то одноактного водевиля, извещением о предстоящих бегах, объявлением о выступлениях учеников мусульманской школы висели старые афиши, на которых крупными буквами было написано: «Вера Федоровна Комиссаржевская в спектакле „Бой бабочек“ Зудермана».

— Смотрел? — поинтересовался Енукидзе, показывая взглядом на афишу.

— Не довелось, товарищ Авель.

— Жаль. Успех потрясающий! Ай, какой успех! — Енукидзе даже причмокнул от восторга. — Бешеные деньги за билеты. Выручка от каждого спектакля пятьсот, восемьсот, тысяча рублей.

— Так она, выходит, буржуйка. — Фиолетов ухмыльнулся.

— Не говори так, кацо, если ничего не знаешь, — оборвал Енукидзе.

Его так и подмывало поделиться тем, что он недавно услышал об актрисе от самого Красина, к которому они сейчас и шли, но, поразмыслив, решил повременить с рассказом.

Инженер Красин, работавший на строительстве электростанции, жил в небольшом особняке, стоявшем на ее территории, огороженной массивной оградой. У ворот в будке постоянно дежурил сторож. За квартал от проходной Енукидзе остановился.

— Сначала я пойду, генацвале, потом ты. Пароль помнишь? — спросил Енукидзе.

У проходной Фиолетова встретил, могучего телосложения горец в белой барашковой шапке и бешмете, с которыми, говорили, он не расставался ни при какой погоде.

— Куда идешь, дарагой? Кто тэбэ надо? — Сторож сурово сдвинул широкие черные брови и преградил Фиолетову дорогу.

— Меня ожидает моя сестра…

Если бы в этот неурочный час сторож не услышал пароля, он заподозрил бы — и не без основания — в пришедшем шпиона и отшил бы его давно заученной фразой: «Лэаиыд Барысовыч нэт дома!» Но пароль был произнесен, и Георгий Дандуров — так звали привратника — приветливо улыбнулся.

— Прахады, дарагой. Лэаныд Барысовыч сыдыт дома.

Енукидзе поджидал Фиолетова под чахлым деревцем акации, бросавшим на землю редкую узорчатую тень.

— Как тебе поправился наш Георгий? — спросил он. — Очень надежный товарищ! Сколько запрещенной литературы перепрятал…

Подойдя к домику, Енукидзе несколько раз нажал кнопку электрического звонка — устройства нового для Баку (здесь в богатых домах пользовались подвешенным к воротам молотком) — и прислушался. Звонок, очевидно, был условным, потому что дверь сразу же отворилась, и Фиолетов увидел худощавого высокого человека с ухоженной бородкой, изящно одетого, с галстуком на стоячем накрахмаленном воротничке.

— Здравствуйте, Авель Сафронович! — голос у Красина был низкий, с басовитыми нотками. — А, вы с незнакомым мне гостем?

— По рассказам вы его давно знаете: Фиолетов с Балахан.

— Иван Тимофеевич? Очень рад. Я много слышал о вас и давно хотел с вами встретиться.

Красин протянул руку, на которую Фиолетов невольно обратил внимание: она вся была в желтых пятнах.

— Это от проявителя, — сказал Красин. — Не успел оттереть… Прошу!

Приветливым жестом он показал на дверь в кабинет, заставленный полками с книгами, на которые жадным взглядом уставился Фиолетов. Здесь были книги по технике, по истории, по искусству, беллетристика… На степе рядом с семейными фотографиями висели прикрепленные кнопками афиши выступлений Комиссаржевской.

Красин сразу заговорил о деле.

— Есть новости на промыслах, Иван Тимофеевич?

— Новости, Леонид Борисович, есть, однако не очень приятные. Уж больно плохо живет народ. — И он рассказал про случай с тухлым мясом.

— Да, это страшно. — Красин тяжело вздохнул. — Нужны самые решительные меры…

— Вот мы и пришли к вам посоветоваться… насчет забастовки.

— Да, да, я знаю… — Красин задумался. — Видите ли, товарищи, стачечная борьба как один из способов улучшения жизни рабочих средство эффективное и проверенное всем ходом революционного движения. Далеко не все стачки закончились победой рабочих, но они мобилизовали их на продолжение борьбы, которая в конце концов приведет к поражению не только капиталистов, но и того политического строя, при котором капитализм процветает.

Красин говорил легко, интересно, и Фиолетов слушал его с искренним вниманием.

— Так, значит, вы одобряете решение комитета, Леонид Борисович? — спросил Фиолетов.

— Конечно! И начинать надо не затягивая. Полагаю, что этим мы покажем пример революционным рабочим всей России… Кстати, на забастовку понадобятся деньги.

— И немалые, — сказал Енукидзе. — Товарищ Вацек жаловался, что партийная касса почти пуста.

— Вот, вот… — Красин вынул из бумажника несколько крупных купюр. — Я на неделе отлучусь и не скоро увижу Ивана Прокофьевича. Не откажите в любезности передать ему это для партийной кассы.

— Спасибо, Леонид Борисович. — Енукидзе сделал вид, что принюхивается к деньгам. — Пахнут типографской краской?

Красин весело усмехнулся, очевидно вспоминая что-то интересное.

— Нет, Авель Сафронович, это уже не те. Те, как вы знаете, целиком ушли на покупку печатной машины.

— Да, вот это был подарок… Какая чудесная женщина! — воскликнул Енукидзе.

— Вера Федоровна? Изумительная! — Красин взглянул на Фиолетова. — Иван Тимофеевич не в курсе дела? Нет? Тогда можете рассказать ему при случае. История действительно поучительная… А пока, друзья, у меня просьба — срочно отнести «Нине» пару листов из «Искры». Я только что проявил и отпечатал полученные утром пленки. — Красин вышел в прихожую и вернулся с пачкой фотографических оттисков. — Отдайте сие наборщикам. Между прочим, Владимир Ильич пристально следит за тем, как мы печатаем и транспортируем газету. Здесь, — он показал глазами на шкаф, — лежат шифровки, полученные от редакции «Искры».

— А вы не боитесь их хранить у себя? — спросил Фиолетов.

— Боюсь. Но не потому, что меня могут за них упрятать в тюрьму, а потому, что, попав в руки жандармов, они безвозвратно исчезнут. А ведь в них — история нашей партии.

Енукидзе положил в карман драгоценные листки. Пленку, с которой они печатались, вчера привезли из Батума. Туда ее доставили на пароходе, пришедшем из Марселя. Свой человек бросил ее с палубы в море, другой выловил ее в воде и отвез на вокзал…

От Красина Фиолетов и Енукидзе тоже вышли порознь и встретились уже на соседней улице, чтобы вместе пойти в подпольную типографию «Нина».

По дороге Фиолетов вспомнил, что Авель хотел рассказать ему о Комиссаржевской.

Енукидзе хлопнул себя ладонью по лбу.

— Конечно, дорогой! Совсем забыл. Я бы держал это в секрете, но раз Леонид Борисович разрешил… В общем, так. Вера Федоровна дала благотворительный концерт в пользу… бакинских социал-демократов. И где! На дому у начальника жандармов, который в нее по уши влюбился. Явилась вся знать. Леонид Борисович тоже был. Билеты — не дешевле пятидесяти рублей… В антракте Вере Федоровне поднесли букет из сторублевок, Красин понюхал и шепнул ей: «Типографской краской пахнет». Намекнул, что эти деньги пойдут на покупку печатной машины… В общем, Комиссаржевская ссудила Леониду Борисовичу около трех тысяч рублей.

— Вот это да… — протянул Фиолетов. — Теперь я вдвойне жалею, что не сходил на ее спектакль.

Они долго брели глухими улицами, пока не подошли к одноэтажному малоприметному дому в татарской части города, стоявшему в глубине неуютного двора, обнесенного высокой стеной. Улица была пустынна. Только один мужчина стоял возле лачуги ремесленника и что-то разглядывал там. Енукидзе незаметно перемигнулся с ним.

— Порядок, — сказал Енукидзе.

Дверь была заперта, но у Авеля оказался ключ, и они вошли в помещение, похожее на жилье небогатого торговца. У одной из стен стоял застекленный шкаф. Енукидзе открыл его дверцу и поднял дно. Под ним открылись ступеньки подземного хода, ведущего в другое помещение. Оттуда доносились голоса и шелест машины.

Большая калильная лампа освещала типографию — наборщиков, печатников, корректора за конторкой и тщедушного грузина, изо всех сил крутившего медленное колесо машины. В углу лежали кипы листовок, прокламаций, брошюр, готовых к отправке во все концы России.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Енукидзе и подошел к стоящему у талера наборщику. — Это очень срочно, Сильвестр. Набирай, а я займусь корректурой.

— П-пачему друзей не узнаешь, В-ванечка? — услышал Фиолетов.

Так заикаться мог только Вано.

— Прости, со свету не разглядел. Ты что здесь делаешь?

— Вано ведает отправкой всей нашей продукции, — ответил Енукидзе. — Пакует, отвозит на вокзал. Очень ответственная работа…

— Я пришел к тебе, Ванечка… Я не пошел к господину Гукасову и к господину управляющему. И к мастеру тоже не пошел, а пошел к тебе. Потому что ни господин Гукасов, ни господин управляющий, ни мастер не станут меня слушать.

— Да ты успокойся, Ахмет, и расскажи все по порядку.

— Не могу успокоиться, Ванечка. Разве я могу быть спокойным, если этот мерзавец, этот шайтан ночью выбил все стекла в моей квартире и один раз выстрелил по моим детям? Разве дети виноваты, что их отец не может отдать долг? Скажи, разве дети виноваты?

Ахмет, пожилой тартальщик с промысла Гукасова, видел Фиолетова впервые. Он жил в другом районе, но кто-то из рабочих посоветовал, что ему, Ахмету, обязательно надо разыскать русского человека, которого все зовут Ванечка, и он поможет, скажет, что надо делать… И Ахмет разыскал.

— Как фамилия этого лавочника? — спросил Фиолетов.

— Султанов. Такой жирный, пузо висит, как курдюк у хорошего барана. Может, ты его знаешь?

— Не знаю, Ахмет. Лавочников много толстых. Но это неважно. Они все на один манер — и толстые, и тонкие.

— Нет, Ванечка. Такого толстого, как Султанов, нету на всем базаре. Но не в этом дело. Когда моя бедная Сальминаз-ханум шибко заболела, — Ахмет поднял глаза к небу, — да ниспошлет аллах благословение на ее безгрешную душу, я не вышел на работу. И меня выгнали как собаку, сказали, что такие, как я, им не нужны, есть много людей, которые меня заменят. Но работай или не работай, а есть все равно надо. Правильно я говорю? И я пошел к этому жирному в лавку, и низко поклонился ему, и даже заплакал, потому что у меня было очень тяжело на сердце. Тогда этот шайтан сказал, что входит в мое положение и будет отпускать мне товар по распискам. Я опять низко поклонился ему, хотя за фунт баранины, который на базаре стоит шестнадцать копеек, он брал с меня двадцать две. Фунт риса стоит восемь копеек, а по расписке — двенадцать. Так же — хлеб, спички, сахар. Мне все это очень было нужно, потому что Сальминаз-ханум сильно болела, и скоро аллах взял ее к себе на небо…

Ахмет замолчал и вытер слезы большим красным платком. Фиолетов слушал, не перебивая. Он сидел, закрыв глаза, вроде бы безучастно, и только дробь, которую невольно выбивали его пальцы, показывала, как он взволнован.

— И тут пришел срок платить, — продолжал Ахмет. — А чем я мог заплатить, если не работал? И я не заплатил. Тогда пузатый шайтан позвал своих молодчиков, и они вышибли мне все стекла и один раз ночью выстрелили в комнату. А там спали дети. Сальминаз-ханум нету, а дети остались, трое мальчиков и один девочка.

Их тоже надо кормить… Вот так, Ванечка. А теперь скажи, что мне делать. Мне сказали, что только ты можешь дать хороший совет.

Фиолетов вздохнул.

— Ты сколько должен Султанову? — спросил он.

— Пять рублей и двадцать семь копеек, чтоб он подавился теми костями, которые он продавал за мясо.

Фиолетов достал из кармана бумажник.

— Вот тебе пять с полтиной. Отдашь, когда разбогатеешь… А насчет того, что тебе делать дальше… давай мы так условимся. Приходи завтра часам к семи вечера к Волчьим Воротам. И своих товарищей приведи, если сможешь. Будем говорить, что делать и тебе, и таким, как ты. Большой разговор будет.

…Деньги Фиолетов отдал последние. Он понимал, что помог только одному человеку, а на промыслах по распискам брали у лавочников продукты тысячи бедняков и безработных, которых грабили настолько беззастенчиво, что об этом писали даже официальные бакинские газеты «Баку» и «Каспий». «Нересс кидался на должника с ножом и ранил в руку». Эту заметку Фиолетов прочитал сегодня в «Каспии». Рядом была другая заметка: «Управляющий „Бакинским нефтяным обществом“ Маншин принимает на работу только тех, кто ему даст подписку — не бастовать».

— Не бастовать… — повторил Фиолетов и усмехнулся. На сходке, которую Бакинский комитет назначил у Волчьих Ворот, речь пойдет как раз о забастовке.

…К полудню окружавшие Волчьи Ворота холмы кишели народом, собравшимся сюда со всех бакинских промыслов. Ни песен, ни шуток не было слышно. Люди пришли не веселиться, а решать свою судьбу: что делать дальше, как жить. Палило летнее солнце, но никто не жаловался на жару, на мучительное безветрие, все ждали, что скажут ораторы.

Фиолетов пожал руку Вацеку, Монтину, другим товарищам. Все они готовились выступить на сходке, но первое слово, как договорились раньше, должен был сказать Фиолетов.

— Ну что ж, Ванечка, начинай…

— Товарищи!

Гомонящая до этого толпа притихла, все обернулись к Фиолетову, который взобрался повыше, чтобы его было лучше видно и слышно. Он ничем не выделялся из собравшихся на сходку рабочих, был в своей обычной косоворотке навыпуск, с картузом в руке.

— Товарищи! Мы сегодня пришли сюда, чтобы подумать сообща, как нам жить дальше, потому что жить так, как мы живем сейчас, в бесправии, в нищете, в обиде и зле, — так жить дальше нельзя. Нас эксплуатируют капиталисты, платят нам гроши за наш адский труд (я сам рабочий, и я знаю, что это за труд), нас обсчитывают приказчики, на нас наживаются лавочники… — Фиолетов поискал глазами Ахмета, которого вчера приглашал на сходку, но, конечно, не нашел в многотысячной толпе. — Мы пробовали говорить с капиталистами по-хорошему, но такие разговоры ни к чему не привели, разговора по-хорошему капиталисты не понимают. С этими господами надо говорить по-другому, другим языком.

Несколько голосов поддержали Фиолетова:

— Правильно, Ванечка!

Он уже не удивлялся, как прежде, что его узнают совершенно незнакомые ему люди, кланяются при встрече и запросто называют по имени.

На сходку пришли и персы. Они ни слова не понимали по-русски, но слушали внимательно и аплодировали вместе со всеми. Один из них, очевидно немного знающий язык, время от времени переводил соплеменникам какую-нибудь фразу.

Много было азербайджанцев с буровых вышек. Фиолетов видел устремленные на него задумчивые глаза.

— Однако и на капиталистов можно найти управу. Не так они и сильны, если хорошо разобраться. Нас ведь много, в сотни, в тысячи раз больше, чем их. И мы — сила, если выступим сообща, все, как один. Забастовка — вот что заставит капиталистов выполнить наши требования.

Увлекшись, он не заметил, что стоявший перед ним рабочий несколько раз взглядом показывал ему на соседний холм. Там, на вершине, уже стояло несколько всадников с винтовками за плечами.

— Казаки!

Толпа встрепенулась, вздрогнула, но скоро успокоилась; Фиолетов продолжал говорить, будто и не видел опасности.

Через несколько минут на холме уже была вся казацкая сотня. На других высотках появились полицейские, дворники с бляхами на груди, солдаты в белых фуражках.

— Продолжай, Ванечка. Мы слушаем…

Кольцо окружения смыкалось, и вот уже продрался через толпу к оратору уездный начальник, выкрикивая на ходу:

— Прекратить речи и разойтись!

— Мы тебя слушаем, Ванечка! Продолжай!

Фиолетов сделал вид, что не замечает стоящего в двух шагах от него офицера.

— …причиной всех наших бед, причиной всех наших несчастий, нашей трудной, голодной, бесправной жизни является царский строй… Только уничтожив самодержавие…

— Молчать! — заорал уездный начальник. — Закрыть собрание и разойтись! — Он повернул к Фиолетову багровое от напряжения лицо. — А еще русский! Якшается с этакими черномазыми… Тьфу! Молчать! — снова крикнул он.

— Извините, я еще не кончил… Впрочем, если вам не по душе, что я русский и говорю по-русски…

Он с ходу перешел на азербайджанский, и надо было видеть, как всколыхнулись, как зааплодировали ему рабочие с буровых! Они впервые услышали, что русский человек, выступая, обращается к ним на их родном языке.

Уездный начальник растерялся.

— Говорите хотя бы по-русски… Фиолетов насмешливо глянул на него.

— Приведите своих казаков, свое доблестное войско, и я с ними буду говорить по-русски. А здесь, для этих слушателей, позвольте мне самому определить, на каком языке говорить с ними.

Последнюю перед забастовкой ночь Фиолетов провел почти без сна, несколько раз забывался в полудреме, но тут же вскакивал с постели — боялся опоздать на промысел Мусы Нагиева, где ему поручили выступать на митинге.

Как всегда, в пять часов проснулась мать и начала готовить завтрак. Отчим тоже оделся и стал собираться на работу.

— А ты куда? Ведь забастовка! — накинулся на него Фиолетов.

— Забастовка забастовкой, а к работе быть готовым надо.

— Ты что это, в штрейкбрехеры задумал податься?

— Не знаю такого мудреного слова, Иван. Вот вчерась с Переделкиным Петром видался, он сказывал, что пустое это дело — забастовка, надо на работу ходить. Вот я и собрался.

— Ты против своих пойдешь? Поперек дороги им хочешь стать? Так?

— Мне, Иван, жить надо. И семью кормить…

— Много ты ее кормишь! — Фиолетов обозлился. — Твое, конечно, дело, но после этого рядом с тобой ни один человек работать не станет. И руки тебе не подаст.

Отчим растерянно посмотрел на него.

— Так кого ж мне слушаться, Ваня? Тебя или Петра?

— Совести своей слушайся, дядя Саша.

Фиолетов подошел к промыслу Мусы Нагиева в то время, когда народ только стал собираться. Ночная смена еще работала — забастовка должна была начаться с семи утра, — дневная подходила к буровым, надеясь послушать кого-нибудь из вожаков стачки.

Фиолетов поискал Абдулу. Вчера на сходке ему поручили дать гудок, который возвестит о том, что промысел Нагиева начинает забастовку.

Вид у Абдулы был встревоженный.

— Ванечка, хорошо, что пришел. Кочегарка заперта. Что делать?

— Ломать дверь.

— Ай-ай-ай! Ломать чужую дверь! А это хорошо?

Фиолетов хмыкнул.

— Нет, плохо. Между прочим, бастовать тоже плохо… с точки зрения господина Нагиева… Ладно, Абдула, идем к кочегарке.

— Они там заперлись, Ванечка. Это Садыков. Плохой человек. Я его знаю.

— А ну, ребята, кто с нами? — крикнул Фиолетов. — Дверь в кочегарку ломать будем.

Добровольцы нашлись сразу. Несколько человек подняли с земли бревно, и дверь рухнула от ударов.

— Не пущу! — крикнул кочегар, широко расставив руки. — Не имеете права! Буду жаловаться!

Его оттолкнули в сторону, и Абдула потянул за сигнальную веревку. Над промыслом заревел протяжный, долгий, тревожный гудок. Сначала он ничем не отличался от привычного, множество раз всеми слышанного гудка, но потом вдруг словно застонал, смолк и застонал снова. Так гудели во время пожара. И тут в ответ на этот первый гудок застонали так же другие гудки — басы, дисканты, альты — со всех сторон Черного города, Балахан, Белого города, Биби-Эйбата. Эти гудки не приглашали рабочий люд начать свой трудовой день, а призывали к другому — не выходить на работу, и тысячные толпы рабочих сгрудились у проходных ворот, так и не пройдя через них.

— Товарищи! Поздравляю вас с началом забастовки! — крикнул Фиолетов, выйдя из кочегарки. — Помните, мы не одни. Завтра к нам присоединятся рабочие самого Баку, и тогда забастовка охватит все промысловые районы и станет всеобщей!

«Мы»… Это слово как-то незаметно вошло в его обиход и все чаще заменяло привычное «я». Выступая перед рабочими, он теперь говорил не от своего имени, вернее, не только от своего, но и от имени тех, кто взвалил на свои плечи великую ношу ответственности за рабочее дело. И в то же время «мы» означало, что он отождествляет себя и с Абдулой, и с овдовевшим Ахметом, и с Ольгой — с любым из тех, от судьбы которых он отныне не отделял свою судьбу.

Фиолетова долго не отпускали, он все отвечал на вопросы, пока к нему не подошел Абдула.

— Отец приехал…

Вчера вечером, когда Фиолетов зашел к Байрамовым и сказал, что завтра ему надо выступать в трех местах, старый Ибрагим тут же предложил свою помощь.

— Здравствуй, Ванечка, да сделает аллах твою жизнь сладкой и безмятежной…

— О нет, дядя Ибрагим! Сладкой и безмятежной — это не для меня… Спасибо, что приехали. Мне на промысел Бенкендорфа к десяти часам надо. Успеем?

— Успеем, Ванечка… А потом куда тебя отвезти?

— В Белый город, дядя Ибрагим. А вечером — на Баилов. Но туда я конкой поеду.

…Воспользоваться конкой не удалось: к этому времени работники бакинской конно-железной дороги ужо забастовали, и на Баилов мыс Фиолетов шел пешком. Ему надо было повидать Красина и передать ему листовку Бакинского комитета.

Город трудно было узнать. Это был другой, как бы застывший, остановившийся город. Не было видно ни извозчиков, ни ломовиков, лишь изредка по притихшим улицам проезжал фаэтон с каким-нибудь важным чином. Многие лавки были закрыты, торговали только водой на выносных столиках да чаем в чайханах.

— Я к вам с поручением комитета, Леонид Борисович, — сказал Фиолетов. — Просят срочно отпечатать тысячу штук.

Листовку Красин прочел при керосиновой лампе. Рабочие Баиловской электростанции уже бастовали.

— «Силою вещей забастовка, объявленная черногородскими и биби-эйбатскими товарищами, стала всеобщей стачкой всех рабочих бакинской промышленности. Промышленная жизнь Баку-Балаханского района замерла. Забастовка железнодорожных рабочих распространилась по всей Закавказской линии. Товарные поезда встали, пассажирские идут с большим опозданием. Нефтепромышленники терпят большие убытки. Товарищи! Держитесь крепко и дружно, и победа за нами!»

Лампа коптила, и Красин, читая, то выкручивал, то вкручивал фитиль.

— Я строил электростанцию для того, чтобы она давала свет и энергию. А сегодня я очень рад, что она не дает ни того, ни другого. — Леонид Борисович тихонько засмеялся. — Такова диалектика.

Он подошел к окну и открыл его.

— Георгий, зайдите, пожалуйста, ко мне.

— Слушаюсь, Лэаныд Барысович.

— Будьте добры, голубчик, отнесите это письмо «Нине» и попросите, чтобы к утру была отпечатала тысяча экземпляров… А сейчас, — Красин взглянул на Фиолетова, — я вам покажу кое-что весьма интересное — номер «Искры» со статьей о бакинской стачке. Вот послушайте: «Телеграф принес известие о всеобщей стачке в Баку… Это грандиозное восстание бакинских рабочих…» Вы слышите, Иван Тимофеевич, гран-ди-оз-ное! «Рабочее движение на Кавказе, — продолжал он, — еще очень молодо, но оно имеет уже за собой целый ряд блестящих выступлений пролетариата. В короткое время кавказские рабочие опередили товарищей многих местностей, ранее их захваченных движением».

— Вот это да! — радостно промолвил Фиолетов.

— И что особенно приятно, мы не одиноки. — Красин вынул из стола карту Российской империи. — Смотрите, Иван Тимофеевич, сколько промышленных городов уже откликнулись на нашу стачку! Тифлис, Батум, Поти, Кутаис, Киев, Николаев, Одесса, Екатеринослав. Весь Юг охвачен стачечным огнем. Это ли не победа! Один товарищ рассказал мне, что шеф жандармов Плеве изволил заявить, что именно Баку является «гнездом всероссийской анархии». — Красин улыбнулся. — Можем гордиться, ибо в охватившей ваш город «всероссийской анархии» есть пусть малая, но и наша с вами заслуга.

Стачка продолжалась уже третью неделю, и нефтепромышленники забеспокоились не на шутку. Каждый день забастовки им обходился в сотни тысяч рублей. На время были забыты взаимные раздоры. Миллионеры стали лихорадочно искать выход.

Мысль попробовать договориться с рабочими принадлежала «отцу нации» — гаджи Зейналу-Абдин Тагиеву, действительному статскому советнику, чью грудь украшали орден Святой Анны первой степени и персидская орден «Льва и солнца». Тагиев был совершенно неграмотен и вместо подписи на всех документах ставил свою именную печать и чертил шестнадцать палочек.

Перед этим невероятно богатым человеком пресмыкались даже его соперники. Когда гаджи собирал у себя бакинскую мусульманскую знать, чтобы посоветоваться, как поступить в том или ином случае, и спрашивал, откуда дует ветер, справа или слева, ему подобострастно отвечали: «Достопочтенный гаджи! Зачем спрашиваешь? Твоя нога знает больше, чем наши головы».

И вот этот человек решил, что время не терпит и надо, смирив гордыню, поговорить с рабочими.

Тагиев позвал в свой особняк всего двух человек. Пришли миллионер Аршак Гукасов и пристав балахано-сабунчинского полицеймейстерства Касумов, очень толстый, в форме, перетянутой сделанным специально по заказу ремнем: обычный ремень не сходился на необъятном животе пристава. Аршак Гукасов тоже не жаловался на худобу. Он был важен, как и полагается человеку, стоящему во главе совета съезда нефтепромышленииков — организации, объединяющей всех нетитулованных королей бакинской нефти. Совет диктовал рынку цены на нефть и обеспечивал себе гигантские прибыли.

Однако сейчас миллионеры несли сплошные убытки.

Тагиев принял гостей в комнате, украшенной знаменитыми табризскими коврами. Сам он полулежал на обитой атласом тахте и перебирал худыми старческими пальцами янтарные четки, необычайно важный, рыжебородый, в турецкой феске, которую не снимал и дома.

— Садитесь, господа, — сказал он, показывая рукой на инкрустированные перламутром кресла. — Я позвал вас, чтобы выразить вам свое неудовольствие. Вы знаете по какому поводу. Дальше так продолжаться не может, и надо принимать меры.

— Что же вы предлагаете, достопочтенный гаджи? — спросил Гукасов. Он не очень надеялся на совет этого баловня судьбы, но и сделать собственный шаг, не посоветовавшись с гаджи, было рискованно.

Тагиев уклонился от ответа. Он уже принял решение и теперь лишь тянул время, не рассчитывая на то, что Гукасов, а тем более пристав скажут что-либо умное.

— С кем мы воюем, господа! — воскликнул он. — С нищими, недостойными занять место у стен мечети. Они бунтуют оттого, что не хотят работать. Тот, кто хочет и умеет работать, может достичь всего! — Он взглянул в угол комнаты, где на украшенной золотом подставке лежал деревянный, обшарпанный куртан — приспособление для переноски тяжестей на спине. — На этом куртано я за гроши таскал сундуки богатым людям. Вот с чего начинал гаджи Зейнал Тагиев!

— Да, да, да, это всем известно, достопочтенный гаджи, — пробормотал пристав, расплываясь в подобострастной улыбке.

Больше Тагиев о себе не рассказывал. Он не стал вспоминать о караульщике нефтепровода Зейнале Тагиеве, который из казенной, положенной ему как сторожу винтовки прострелил трубу и, подкупив полицию, целый год продавал беднякам добытую таким способом нефть. На вырученные деньги он купил крохотный заброшенный участок, копнул на нем землю, и из нее ударил невиданной силы фонтан нефти.

— Они бунтуют, потому что не хотят работать, как в свое время работал я, — продолжал Тагиев. — И их надо было проучить…

— Вы показали всем нам пример, достопочтенный гаджи, — сказал Гукасов.

Тагиев кивнул… Пример он действительно показал. Когда началась забастовка, он не стал разговаривать со своими рабочими, а вызвал по телефону казаков.

— И все же забастовка продолжается. — Гукасов сокрушенно покачал головой.

— Поэтому я и позвал вас, достопочтенный Аршак. — Тагиев поднял на него выпуклые холодные глаза. — Выход я вижу только один: вам, Аршак Осипович, надо немедленно связаться с вожаками этой шайки и узнать их условия.

— Вы это поручаете мне? — Гукасов не на шутку испугался. — Они могут меня убить.

— Возьмите охрану… Более подходящей кандидатуры, чем ваша, я не вижу… Кто у них там главари? — Тагиев посмотрел на пристава, который при этом поспешно вскочил с места и вытянулся:

— По имеющимся у меня сведениям, ваше превосходительство, к таковым относятся Енукидзе, Фиолетов, Монтин и Стуруа.

— И это все? — в голосе Тагиева звучала явная насмешка.

— Все, ваше превосходительство.

— Вы плохо работаете, пристав. К сожалению, их гораздо больше…

Вацек и Фиолетов встретились в маленьком тесном дворике механической мастерской, принадлежавшей владельцу по имени Гога. Гога умел все. Он чинил часы, паял прохудившиеся кастрюли, вытачивал ключи и гравировал на металлических сосудах посвящения, вроде «Господину начальнику от любящих ого подчиненных». И еще Гога предоставлял свою квартиру подпольщикам.

Сейчас он сидел в мастерской и должен был в случае опасности дернуть за шнур, который вел к звонку во дворе.

Дворик выглядел уютно: колодец, возле которого стояло ведро с веревкой, вкопанный в землю стол под старым платаном. На столе лежала потрепанная колода игральных карт и два арбуза — начатый и целый.

— Так на чем мы остановились? — спросил Монтин, отрывая взгляд от листа бумаги.

— На том, что наша стачка делает успехи, — ответил Фиолетов.

— Совершенно верно, Ванечка. — Он взялся за карандаш. — «Стачка в Баку делает поразительные успехи. Вот уже третью неделю не дымят кочегарки, на вышках не бурят и не тартают…»

— «Конка стоит, — продолжил Фиолетов. Он шагал по двору из угла в угол, вопросительно взглядывал на Монтина — правильно ли говорит — и шагал дальше. — Команды прибывающих судов немедленно присоединяются к забастовке. Бастуют маляры, сапожники, даже приказчики местами бросают работу…» Ну помогайте же, товарищи! Иван Прокофьсвич! — Он ненадолго замолчал, глядя на Вацека.

— Ну что ж, пиши, Петр Васильевич: «Эти успехи, эта скованная железом солидарность пролетариев поразили до глубины души наших нефтяных королей, всех этих нобелей, ротшильдов, манташевых, воображающих, подобно всем королям, что их царство вечно. Они чувствуют, что наступает конец их бесконтрольному распоряжению трудом и жизнью тысяч и десятков тысяч людей. И они решили бросить нам подачку. Вчера парламентеры нефтепромышленников — управляющий советом съезда и его помощник явились на сходку и пробовали увещеваниями усмирить „непокорных рабочих“. Но из этого ничего не вышло…»

— А ведь здорово мы их тогда отшили! — Фиолетов Улыбнулся, вспоминая, в какой спешке ретировались эти Два нефтяных туза, красные от негодования, от неуступчивости рабочих, которые в ответ на их обещания повысить наградные и своевременно выдавать рукавицы дружно крикнули им: «Вон!»

— А помните…

Монтин запнулся. Над дверью тихонько звякнул колокольчик.

— Спокойно, товарищи… Ванечка, раздавай карты.

Монтин быстро подошел к ведру, бросил на дно исписанные листы бумаги, сверху положил арбуз и опустил ведро в колодец.

— Чей ход? Твой, Иван? — спросил он нарочито громко.

В эту минуту дверь из мастерской резко распахнулась, и на пороге появились полицейский и городовой, оставшийся стоять у входа.

— Господа, я должен сделать у вас обыск, — сказал полицейский.

— Но какому праву? — поинтересовался Фиолетов. Обыск при нем производили первый раз, но он не испугался.

— Я бы советовал вам не спрашивать об этом, молодой человек.

Хорошо наметанным глазом полицейский оглядел всех троих.

— Попрошу выложить на стол все, что имеется в карманах… Карманы вывернуть… Обувь снять…

Он обошел дворик, постучал по столу — нет ли тайника — и заглянул в колодец.

— Арбуз охлаждаете?

— Так точно, ваше благородие. Может, желаете попробовать?

Полицейский зло посмотрел на Фиолетова. Потом ковырнул и, резко повернувшись, вышел вслед за городовым.

Расходились по одному. Вацек пошел с листовкой в типографию, Монтин — на электростанцию, Фиолетов — домой, надеяеь на Балаханском шоссе найти какую-либо попутную подводу.

По-прежнему стояла жара, хотелось пить, и он ненадолго заглянул в чайхану и, усевшись у окна, стал наблюдать за улицей.

У дома напротив остановился крытый пароконный фаэтон в сопровождении двух конных жандармов. Из фаэтона вышел полицейский чин и подошел к группе рабочих, стоявших у входа в лавку.

— Ого! Сам господин полицеймейстер, — сказал чайханщик. — Интересно, что ему надо…

Несколько минут полицеймейстер беседовал с рабочими, судя по всему мирно, улыбался, похлопал по плечу одного из собеседников и на прощание протянул руку в белой перчатке.

Фиолетов видел, как отъехав, он высунулся из фаэтона и что-то сказал казакам, показывая назад кивком головы. Старший разъезда козырнул, и в тот же миг казаки бросились на кучку рабочих и стали полосовать их плетками.

— Негодяй! — стиснув зубы, процедил Фиолетов, выскакивая из чайханы.

Казаков уже не было, они исчезли так же внезапно, как и появились.

— Ну что, покрестили вас царевы слуги? — спросил Фиолетов у одного из парней.

— Да уж не оставили без внимания. — Он потряс в воздухе кулаком. — У, сволочь! Сперва руку жал, а потом казаков науськал… Я ж видел.

— Что ж, будешь знать, чего стоит рукопожатие господина полицеймейстера.

Домой Фиолетов возвращался с тяжелым сердцем. Не сломят ли рабочих казачьи нагайки? Вчера ему рассказали, что один из хозяев конки предложил казакам на его же глазах избить забастовавших служащих, обещая поставить им на водку. И казаки избили… Правда, забастовка продолжается, по-прежнему стоят промыслы и заводы, но долго ли смогут продержаться рабочие? Третья неделя пошла стачке…

Возле вокзала дорогу Фиолетову преградила длинная колонна пехотинцев с опознавательным номером на солдатских погонах. Это шел в отведенные казармы только что прибывший в Баку 262-й резервный Сальянский полк. Министр внутренних дел Плеве и командующий Кавказским военным округом Голицын не обошли вниманием просьбу бакинских властей о новых контингентах войск для расправы с забастовщиками…

Пожары возникли через три педели после начала забастовки.

Была ночь. Фиолетов проснулся оттого, что через открытую дверь его ослепило вдруг вспыхнувшее багровое пламя. Он открыл глаза и увидел, что на соседнем промысле полыхает вышка. Через минуту она с треском рухнула, и ее горящие части, падая, прочертили по небу широкие огненные полосы.

— Мам, пожар!.. — Фиолетов дотронулся до плеча матери.

Теперь пламени уже не было видно, его поглотили, вобрали в себя гигантские, шевелящиеся клубы черного дыма.

— Господи, да откуда ж на нас напасть такая! За что? — заголосила мать. — Вставай, Саш… — Она стала теребить мужа. — Видишь, что делается!..

Тем временем заполыхала еще одна вышка, за ней другая, третья. Взорвался резервуар с нефтью, его конусообразная крыша, подобно гигантской птице, поднялась в воздух и спланировала на землю.

Испугалась и заплакала маленькая Анюта. Проснулись соседи, обитатели казармы, и забегали по двору.

Фиолетов побежал к горящим вышкам.

Огня по-прежнему не было видно, лишь изредка он на мгновение пробивался среди дымовых гор и тут же исчезал, поглощаемый ими.

Поселок напоминал развороченный муравейник. Со всех сторон — кто к горящим вышкам, кто от них — бежали люди. Пожилой перс, расстелив на земле коврик, клал частые поклоны, бормоча молитву. Никто толком не знал, отчего начался пожар.

— Подожгли, кажись, — услышал Фиолетов. Порывы ветра бросали ему навстречу клубы едкого дыма, першило в горле, с каждым шагом становилось труднее дышать.

Вблизи было настоящее пекло. Возле горящего фонтана копошились десятки похожих на тени людей. Они таскали на спинах мешки с песком и бросали их, стараясь попасть в пылающее жерло. Пожарные обливали людей водой из шлангов.

Поодаль, на безопасном расстоянии, стояла большая толпа. Фиолетов посмотрел, нет ли знакомых, и узнал Абдулу.

— Один плохой человек вышку поджег, — сказал Абдула. — Сам видел.

— Кто — не знаешь?

— Вроде бы он в твоих мастерских работал. Кривой такой, без глаза.

— Механик! Да зачем ему это?

— Откуда я знаю, Ванечка… Тебе лучше знать. Или Вацеку… Ха, не успел сказать про него, как он сам идег.

Вид у Вацека был взволнованный.

— А вы чего стоите сложа руки? — напустился на них Вацек.

— А что нам делать? Тушить?

— Да разве такое потушить! Поджигальщиков надо ловить.

— Немножко не понимаю, Иван Прокофьевич, — сказал Абдула. — Чьи вышки горят? Рабочих? Нет, не рабочих, а капиталистов…

— Ты и верно не понимаешь, Абдула. Разве, сжигая вышку или резервуар с нефтью, мы только и делаем, что разоряем капиталистов? Да, разоряем. Но вместе с тем лишаемся работы сами. Капиталист быстро оправится от потерь. У него есть деньги в банке, и они не горят. А что имеет рабочий? Деньги? Какое-никакое имущество и то пожар уничтожит.

— Да, ты, наверное, прав… — согласился Фиолетов. — Манташевы и тагиевы теперь совсем обозлятся. Видел, сколько войска нагнали? Вчера пехотный полк на станцию прибыл. Должно быть, подмога казакам.

— В газетах пишут, что из Петербурга приезжает фон Валь.

— Кто это?

— Генерал. Товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов.

— Ого! Видно, здорово мы насолили своей стачкой.

— Бакинская стачка как кость в горле у Николая Второго. Вот он и шлет в Баку то войско, то этого палача фон Валя… — Он помолчал. — Теперь во всех газетах затрубят: мол, рабочие бесчинствуют — поджигают вышки, уничтожают народное добро и так далее. Они варвары, враги, с ними нельзя по-хорошему договориться.

— А значит, выход один — принудить их силой.

— Вот, вот, Ванечка. Вижу, что ты меня хорошо понял, — сказал Вацек.

— Э… э… позвольте. — К ним неслышно подошел довольно молодой человек с бледным лицом и бородкой. Маленькими острыми глазками он впился в Вацека. — Мне кажется, что вы несете чепуху.

— То есть как это чепуху? — Вацок возмутился.

— Очень просто. Если мы хотим добиться победы в стачке, то надо действовать, а не сидеть сложа руки. Ломать машины, устраивать пожары на промыслах! Капиталистов, — он посмотрел на Вацека, как учитель на нерадивого ученика, — капиталистов надо бить по карману, чтобы они были уступчивы.

— Так вот, оказывается, кто затеял поджоги!

— Не отрекаюсь. Да, я призвал к этому сознательных рабочих. Ну и что?

— А то, что мы тебя сейчас заставим таскать мешки с песком. Понятно? Ишь нашелся защитник рабочего класса!

Человек с бородкой поспешно ретировался.

— Не знаешь, кто это? — спросил Фиолетов.

— Узнаем… А сейчас давай расскажи-ка им, — Вацек показал на стоявшую в стороне кучку рабочих, — почему мы за стачку, но против поджогов. И Абдула пускай выступит.

— Да что вы, Иван Прокофьевич, какой из меня оратор!

— А ты учись… Вон Ванечка тоже не умел выступать, однако научился. А я до мастерских попробую добраться.

Фиолетов умел приспосабливаться к аудитории и знал, с кем и какими словами надо разговаривать. С рабочими мастерских он говорил иначе, чем с рабочими нефтяных вышек, преимущественно мусульманами. К ним он обращался по-азербайджански, и это всегда вызывало повышенное внимание и уважение слушателей к русскому парню.

Он всегда увлекался, выступая. Начинал негромко, чуть растягивая слова, медленно, даже запинаясь, но чем дальше, тем громче и увереннее звучала его речь.

Так было и сейчас, и он не обратил внимания на околоточного надзирателя, который подошел к толпе. Много раз за время забастовки выступления Фиолетова слушали и околоточные, и полицейские, даже жандармы. Их «по-хорошему» просили не вмешиваться, и они не вмешивались, даже не перебивали выступавших, особенно если те ругали только правительство и дворян, а самого царя-батюшки не касались. У ораторов это называлось «посуду бей, а самовар не трогай». Сегодня все получилось иначе.

— Разойдись! — крикнул околоточный.

Точно так он кричал и раньше, в другие дни, по тогда никто не расходился и околоточный молча сносил это. Сейчас он проявил настойчивость, подошел к Фиолетову сзади и положил ему руку на плечо.

— Поговорили, и хватит! Попрошу следовать за мной!

Фиолетов хотел броситься в сторону, затеряться в толпе, но двое переодетых полицейских крепко схватили его за руки и усадили в стоявшую неподалеку пролетку. Фиолетов нашел глазами перепуганного Абдулу.

— К матери сходи, передай, чтоб не волновалась. Я скоро вернусь.

— Ну, это как сказать, — усмехнулся околоточный. Ехали долго и остановились возле казенного вида здания с часовым у входа.

— Вот сюда прошу пройти, молодой человек.

Фиолетов вошел в кабинет и за письменным столом увидел того самого пристава, с которым схлестнулся на прошлогодней первомайской демонстрации; он чуть не расхохотался, вспомнив, как перепуганный насмерть пристав опрометью мчался домой под свист и насмешки, которыми его награждали рабочие.

— Вот, ваше высокоблагородие… Задержан в Сабунчах. Выступал перед мусульманами с подстрекательской речью, — доложил околоточный.

Пристав Фиолетова не узнал. Он указал рукой на стул и, не отрываясь от бумаг, которые просматривал, начал задавать привычные вопросы:

— Паспортная книжка при вас?

— Не имею обыкновения ее носить в кармане.

— Напрасно… Фамилия, имя, отчество?

— Гоголь, Николай Васильевич.

— Место рождения?

— Местечко Сорочинцы Полтавской губернии.

— В каком году родились?

— В тысяча восемьсот девятом.

— Что-о? — Пристав потряс головой и уставился на Фиолетова.

По обыкновению, он записывал ответы автоматически, не вдумываясь в их смысл, и только сейчас понял, что этот дерзкий мастеровой в косоворотке попросту издевается над ним.

— Прекратить комедию! — крикнул пристав. — Ваша фамилия?

Придумывать что-либо новое не имело смысла: его настоящая фамилия была хорошо известна полиции. Пристав тем временем поостыл и внимательно смотрел на Фиолетова.

— О вас я слышал неоднократно, однако встретиться до сих пор не пришлось… Ну что ж, господин Фиолетов, расскажите, как вы занялись противуправительственной пропагандой и кто вас настрополил в сем преступном деле. Ведь вы еще слишком молоды. Перед вами вся жизнь, а вы уже стали на скользкий и опасный путь. Хочу предупредить, что чистосердечное признание, раскаяние может ослабить меру наказания, которого вы заслуживаете.

— А мне раскаиваться не в чем, господин пристав. Ничего противуправительственного я не делал, революционной пропагандой не занимался…

— А подстрекательство к забастовке? — перебил его пристав. — Ведь вас неоднократно уличали в этом. И господин околоточный, и некоторые чины полиции слушали ваши зловредные речи.

Фиолетов молчал.

— Ваше право… — Пристав пожал плечами. — Но в таком случае я вынужден буду вас задержать.

…Камера, куда тюремный надзиратель привел Фиолетова, была полна народу. Все почему-то стояли, переминаясь с ноги на ногу.

— Ванечка! — окликнул его один из заключенных, и Фиолетов узнал токаря Гаджибекова из их механических мастерских.

— Здравствуй, Расул… А тебя за что?

— Листовки раздавал… Тут нашего брата, Ванечка, много.

Настроение у Фиолетова было подавленное. Угодить в тюрьму в то время, когда решается вопрос, быть дальше забастовке или не быть, когда до предела накалилась атмосфера на промыслах, когда надо бороться с поджогами и выступать, выступать… Томила неизвестность: что с ним будет? Как там мать, сестренка, отчим? А он еще сдуру пообещал скоро вернуться. Вернулся!.. И как там пожар? Не дойдет ли огонь до их казармы?..

Нары на день поднимались и закрывались на замок, а на липкий кировый пол наливалась вода, чтобы заключенные не могли днем лечь. К ночи надзиратель принес мешок трухлявой соломы и бросил на пол. На нее улеглись те, кому не хватило нар. Маленькая керосиновая лампа над железной запертой дверью скоро погасла — так мало было в комнате кислорода.

А утром Фиолетова и еще десять человек из камер вызвали к начальнику тюрьмы и объявили, что все они свободны.

— Благодарите господина Гукасова. — Жирный, с бульдожьим лицом начальник тюрьмы подобострастно улыбнулся.

Фиолетов сперва не понял, при чем тут председатель совета съезда нефтепромышленников, но, подумав, догадался. Полиция загнала за решетку многих специалистов, потеря которых весьма чувствительна для промыслов. И вот господин Гукасов решил сделать вид, что он ценит хороших рабочих и не помнит зла.

«Неужели мы проиграли?» — подумал Фиолетов и тяжело вздохнул от тревожного предчувствия.

Закапчивалась третья неделя забастовки. Промыслы продолжали гореть. В первый день пожар уничтожил сто вышек, во второй — восемьдесят, какой урон был нанесен в последующие дни, никто не считал. Дым застилал не только промысловые районы. Когда ветер подул на Баку, белые рубахи расквартированных в центре города солдат потеряли свой первоначальный цвет. Вынесенные из лавки лепешки лаваша через минуту покрывались черными хлопьями сажи.

В один из таких дней Фиолетов шел пешком в типографию. Если бы работала конка, он бы истратил последние копейки и за полчаса добрался бы до типографии, а так придется по жаре плестись полдня. Но конка бастовала. Хотя… Фиолетов вдруг услышал звонок маленького колокола, в который обычно ударял кондуктор. «Неужели они вышли на работу?» — с тревогой подумал Фиолетов. Да, конка работала. Кучер нервно гнал лошадей, почему-то поминутно поглядывая направо. Из-за своей близорукости Фиолетов не мог понять, что там заинтересовало кучера, и подошел к вагончику на остановке. «Так вот в чем дело…» — протянул он. Рядом с кучером гарцевал приставленный к конке верховой казак, который то и дело грозил ему своей плеткой…

Кое-где забастовщики сами стали выходить на работу. Вышел и отчим Фиолетова. Однажды утром он стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Баста! Больше не могу. Есть нечего, Иван. Кори ты меня, не кори, а сегодня я выхожу.