НА ПЕРЕПУТЬЕ

НА ПЕРЕПУТЬЕ

Наступила осень. Было еще тепло, но на деревьях с каждым днем становилось все больше желтеющих листьев. В доме на Никитском бульваре жизнь шла тем же замедленным темпом. По субботам служились молебны, приходили священники, торжественно пел хор, граф Александр Петрович истово крестился, и его стройная, затянутая в черный сюртук фигура придавала всей церемонии какой-то особенно официальный характер. Гоголь стоял у стены и сосредоточенно глядел на ризу священника. Он мучительно думал: «Никогда не чувствовал так я бессилия своего и немощи. Так много есть о чем сказать, а примешься за перо — не поднимается. Жду, как манны, орошенья свыше, все бы силы мои от него двигнулись. Хотелось бы живо, в живых примерах, показать людям, играющим жизнию, как игрушкой, что жизнь не игрушка».

Ему стало душно и тоскливо в этом тихом доме, в полумраке залы, обвеваемой волнами ладана., Захотелось на простор, на волю, окунуться в запахи леса, прелой листвы. Он забрал свой портфель и отправился в Абрамцево к Аксаковым. На реке Воре, в шестидесяти верстах от Москвы, Сергей Тимофеевич недавно приобрел небольшое имение и поселился там, лишь изредка наведываясь в город. В Абрамцеве он предавался своему любимому занятию — ловле рыбы и писал «Записки ружейного охотника».

Аксаковы, как всегда, радостно встретили вылезшего из коляски Гоголя. Ему отвели комнату наверху, в мезонине, с видом на сад и вьющуюся змейкой мутную, коричневую Ворю, Гоголь много гулял вместе с Сергеем Тимофеевичем, Константином или Верой Сергеевной по рощам Абрамцева. Он забавлялся тем, что найденные грибы подкладывал на дорожку, по которой обычно ходил Сергей Тимофеевич, и радовался, как ребенок, когда тот находил их. По вечерам все собирались в маленькой гостиной. Гоголь читал древних греческих поэтов в переводах Мерзлякова. Как-то вечером на Сергея Тимофеевича напала дремота, и Гоголь, чтобы его разгулять, предложил:

— А что бы нам «Куличка» прочесть из ваших записок, Сергей Тимофеевич?

Аксаков согласился и попросил, чтобы Константин принес рукопись и прочел за него. Гоголь настоял, чтобы чтение происходило в его комнате наверху. Во время чтения он был рассеян, почти не слушал и, когда Константин Сергеевич кончил читать, веселым тоном воскликнул:

— Да не прочесть ли нам главу из «Мертвых душ»?

Все были озадачены его словами и подумали, что он говорит о первом томе поэмы. Константин встал, чтобы принести книгу из своей библиотеки, но Гоголь удержал его за рукав и сказал:

— Нет, уж я вам прочту из второго! — И с этими словами вытащил из кармана большую тетрадь.

В ту же минуту все придвинулись к столу, и Гоголь стал читать первую главу второго тома поэмы.

С первых же страниц присутствующие увидели, что талант писателя не погиб, и пришли в восторг. Окончив чтение, Гоголь, усталый и смущенный, слушал радостные одобрения и приветствия.

— Я должен перед вами покаяться, — растроганно говорил Сергей Тимофеевич. — После всего случившегося за последние семь лет я, Фома неверный, как вы сами меня назвали, потерял было веру. Мне показалось несовместимым ваше духовное направление с искусством. Я ошибся. Слава богу! Я чувствую одну только радость. Талант ваш не только жив, но и созрел. Он стал выше и глубже.

Гоголь был доволен, просветлел лицом и горячо обнял Сергея Тимофеевича.

Он доброжелательно выслушал замечания Сергея Тимофеевича, что рассказ про идеального учителя Тентетникова получился слишком длинным и натянутым… Согласился и с тем, что встреча крестьянами молодого барина в деревне Тентетникова написана слишком односторонне. Гоголь признался, что он уже прочел несколько глав Смирновой и Шевыреву и сам увидел, как много надо еще переделывать.

На следующий день он уехал в Москву, пообещав скоро вернуться и продолжить чтение.

Гоголь исполнил свое обещание. В январе 1850 года он снова приехал в Абрамцево и прочел несколько глав. Когда он вторично читал первую главу, все были восхищены: глава показалась еще лучше, как бы написанной вновь.

— Вот что значит, когда живописец даст последний туш своей картине, — заметил Гоголь. — Поправки, по-видимому, самые ничтожные: там одно слово убавлено, здесь прибавлено, а тут переставлено — и все выходит другое! Надо тогда печатать, когда все главы будут так отделаны.

В Москве Гоголь встретился с графом Соллогубом. Ветреный граф, упоенный недавним успехом своей повести «Тарантас», стал еще самоувереннее и заносчивее прежнего. Он ехал из Петербурга на Кавказ, на Кислые воды, и, в предвкушении курортных развлечений, беззаботно кутил в Москве. Гоголь застал его в гостинице сидящим после бурно проведенной ночи в роскошном шелковом шлафроке. Граф пускал из трубки замысловатые кольца табачного дыма. Он встретил Гоголя со всей светской любезностью, угостил какой-то особенной марсалой. Разговор обратился к семейству Вьельгорских — на одной из сестер, Софье Михайловне, граф был женат. Владимир Александрович перевел разговор на Анну Михайловну. На вопрос Гоголя о ее здоровье он ответил как-то небрежно и неопределенно. Затем, помрачнев и насупившись, сухим, любезным тоном он дал понять, что ее родители, граф Михаил Юрьевич и графиня Луиза Карловна, считают излишними дальнейшие отношения Гоголя с Анной Михайловной и хотят просить, чтобы он прекратил с нею переписку.

Гоголь сразу потускнел и замолк. Расставшись с Соллогубом, он долго сидел в своей комнате, не зажигая огня, при трепетном мерцании лампадки. Потом позвал Семена и приказал подать свечи. Подойдя к своей конторке, он взял перо и написал прощальное письмо Вьельгорской: «Мне казалось необходимым написать вам хоть часть моей исповеди… Нужна ли вам точно моя исповедь? Вы взглянете, может быть, холодно на то, что лежит у самого сердца моего… Скажу вам из этой исповеди одно только то: я много выстрадался с тех пор, как расстался с вами в Петербурге… Грех вам, если вы станете продолжать сердиться на меня за то, что я окружил вас мутными облаками недоразумений. Тут было что-то чудное, и как оно случилось, я до сих пор не умею вам объяснить. Думаю, все случилось оттого, что мы еще не довольно друг друга узнали и на многое очень важное взглянули легко, по крайней мере гораздо легче, чем следовало…» В заключение он добавил: «Бог да хранит вас. Прощайте».

Нет, жизнь не удалась. Все было против него.

Снова потянулись однообразные, тоскливые дни. В доме по-прежнему царила тишина. Бесшумно приходил Семен, ставил на стол обед, завтрак, чай, ужин. По вечерам зажигал свечи. Утром чистил платье и аккуратно раскладывал его на стуле возле постели. Гоголь молча ходил по комнате из угла в угол. Или стоял за конторкой и писал, катая шарики из белого хлеба, что, по его словам, помогало разрешить самые Трудные задачи.

Когда писание утомляло его, он подымался наверх к Александру Петровичу и беседовал с ним о догматах христианской веры. Граф занимался изучением священного писания, его истолкователей и отцов церкви. Он исполнял все постановления церкви, был точен в соблюдении постов, во время которых избегал даже вкушения постного масла. Александр Петрович чаще всего вел беседу о важном историческом призвании православной церкви и сокрушался о ее недостаточном влиянии на ход общественной жизни.

Однажды вечером, когда Гоголь зашел к графу, то увидел, что Александр Петрович не один.

В углу комнаты сидел грузный бородатый священник в коричневой рясе с большим нагрудным крестом.

— Знакомьтесь с отцом Матвеем, — обратился к Гоголю Толстой, показывая на священника. — Заочно вы уже знакомы, но отец Матвей был так добр, что приехал из Ржева, чтобы повидать вас!

Гоголь с робостью поцеловал большую крепкую руку священника. Отец Матвей Константиновский был давним знакомцем графа Толстого. Они познакомились еще в ту пору, когда граф служил губернатором в Твери. Александр Петрович способствовал переводу его из глухого села в Ржев. А затем подпал под влияние этого изувера, фанатического ревнителя православия. Отец Матвей отличался рвением в церковных делах. Он сурово обличал тамошних раскольников и заботился о насаждении истинной веры. В селе, в котором он священствовал, заглохли веселые и соблазнительные песни и игры. В домах раздавалось унылое пение псалмов. Даже Малые дети вместо детских игр распевали «Богородице, дево, радуйся». Время от времени он наезжал в Москву и поучал Смирению и законопослушанию графа, благоговевшего перед святостью отца Матвея.

Граф постоянно говорил Гоголю о своем духовном наставнике, и по его настоянию писатель вступил в переписку с ржевским священником.

— Благодарю вас много и много за то, что содержите меня в памяти вашей, — почтительно сказал Гоголь. — Одна мысль о том, что вы молитесь обо мне, уже поселяет в душу надежду, что бог удостоит меня поработать ему лучше, чем как работал доселе, немощный и бессильный!

Отец Матвей благословил Гоголя и долго толковал, ссылаясь на священное писание, что надо смирять свою гордыню и неустанно молиться богу. В разговор включился и Александр Петрович, почтительно выслушивая разглагольствования сельского попика, влиявшего на слушателей своим неистовым фанатизмом. Поздно разошлись они, подавленные, с этой беседы. Придя к себе в комнату, Гоголь долго молился перед образом, низко, по-крестьянски кланяясь и шепча про себя молитвы. Лишь к утру он лег в постель и долго не мог заснуть. Суровые предостережения священника, призывавшего к покаянию, к отказу от света, все время звучали в его ушах.

После обеда Гоголь обычно надевал шинель и отправлялся на прогулку по Никитскому бульвару. Иногда он заходил к Аксаковым, Шевыреву, Погодину или Хомякову. Вечерами появлялись гости. Как-то зашел молодой литератор, поэт и переводчик, друг Шевырева — Николай Васильевич Берг. Застав Гоголя за работой, он внимательно следил за тем, как тот писал на больших листах бумаги, не оставляя полей, плотно заполняя весь лист. Видя его настойчивый интерес, Гоголь рассказал ему о том, какой способ писать он считает лучшим:

— Сначала нужно набросать все как придется. Хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда и более, достать написанное и перечитать. Вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего недостает. Сделайте поправки и заметки на полях — и снова забросьте тетрадь. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час — вспомнится заброшенная тетрадь. Возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом и, когда она снова будет измарана, перепишите ее собственноручно! Вы заметите при. этом, что вместе с крепчанием слова, с отделкой, очисткой фраз как бы крепчает и ваша рука: буквы становятся тверже, решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, быть может, нужно меньше, а для иного и еще больше.

Гоголь пожаловался Бергу, что он недостаточно знает Россию и от этого страдает работа над вторым томом поэмы.

— Чтобы лучше узнать русский народ, мне необходимо было бы путешествовать. Нынешние мои поездки были почти все в окрестностях Москвы и сопредельных с нею губерниях. А для путешествия по России нужно запастись предуготовительными сведениями, затем чтобы знать, на какие предметы следует обратить внимание. Иначе, подобно чиновникам и ревизорам, проедешь всю Россию и ничего не узнаешь. Я перечитываю теперь книги, знакомящие с нашей землей.

Действительно, на столе лежали книги путешествий, многотомная «Россия в экономическом и статистическом описании» и другие издания географического характера.

— С грустью удостоверяюсь, — продолжал Гоголь, — что прежде, во времена Екатерины, больше было дельных сочинений о России. Путешествия были предпринимаемы учеными смиренно, с целью узнать точно Россию. Теперь все щелкоперно. Нынешние путешественники, охотники до комфортов и трактиров, с больших дорог не сворачивают и стараются пролететь как можно скорее.

Гоголь огорченно замолк. Затем попросил собеседника сообщать ему свои наблюдения и примечательные факты, которые тот мог бы встретить в своих поездках. Взяв с Берга это обещание, Гоголь успокоился и распрощался с радушным и довольным видом.

Его часто стал навещать историк О. М. Бодянский, профессор Московского университета, украинец по происхождению, страстно влюбленный в украинские песни. Гоголь советовался с ним о планах издания исторического журнала.

— Хорошо бы взяться за журнал, — говорил он Бодянскому, — вы опытны в этом деле… Издавать вроде ваших «Чтений в Обществе истории и древностей российских», только с прибавкою отдела «Изящная словесность», в котором помещалось бы одно лишь замечательное…

Прощаясь, Бодянский спросил Гоголя» куда он собирается уехать на лето.

— Мне хотелось провести лето и зиму в Малороссии или где-нибудь на юге и вернуться к вам к весне, — ответил Гоголь.

— Что же, вам худо у нас зимой?

— И очень. Я зяб страшно, хотя первый год и чувствовал себя в Москве хорошо.

— По мне, если не хотите выезжать за границу, лучше всего в Крыму, — посоветовал Бодянский.

— Я и собираюсь так сделать. Поеду, возможно, в Одессу. За границу мне не хотелось бы, там уже нет тех людей, к которым я привык. Может быть, ив Одессы съезжу в Грецию или Константинополь. Я даже начал немного заниматься новогреческим языком.

Его одолевали беспокойство, неопределенность положения, дурное самочувствие. Софье Михайловне Соллогуб Гоголь писал печально и откровенно: «Что касается до меня, то, прохворавши всю зиму в Москве, должен снова пуститься в отдаленное странствие, чтобы провести предстоящую зиму на каких-нибудь островах Средиземного моря… Не для здоровья, а единственно для доставленья себе возможности работать и кончить свою работу… О, как опасно тому, чей удел быть на земле странником, остановиться где-нибудь долее следуемого, сколько искушений, сколько соблазнов воздвигнется вокруг него!..»

12 июня Гоголь вместе со своим другом Максимовичем отправился ив Москвы в Васильевку, а оттуда в Одессу. Они выехали из гостеприимного дома Аксаковых, у которых на прощание пообедали.

Так началось последнее путешествие. По дороге заезжали в монастыри. Сделали остановку в Оптиной пустыни, тишина и покой которой навели Гоголя на мысли о смерти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.