Глава седьмая

Глава седьмая

Хозяйка распахнула дверь, и я вошел в небольшую комнату с окнами, наполовину забитыми фанерой. Сидя за столом, Гриша оживленно разговаривал с худощавым рябым мужчиной лет сорока, в фартуке, с засученными рукавами. Женя уже свернулась клубочком на кровати, прикрывшись своим пальто.

— Ну, вот мы и дома, Иван Андреевич! — весело сказала она.

Гриша совал своему собеседнику деньги, прося купить для нас продукты. Тот добродушно, но решительно отмахивался:

— Говорю, не возьму и не возьму! Спрячь. Пригодятся. У меня вы — дорогие гости. На дворе три курицы и петух. Хватит вам и покушать, да еще и на дорогу останется.

— Ну, ладно, — сказал Гриша, убирая деньги и раздеваясь, — потом сосчитаемся. Вот познакомься: наш старичок Иван Андреевич, тоже мастер по сапожной части.

— Да, да! — поздоровался я с хозяином. — Не смотрите, что я плохо одет, мастерскую свою хочу открывать, конкурентом вашим буду.

— А зачем нам конкурировать? Работы хватит, — лукаво улыбнулся хозяин. — Садитесь рядом со мной в моей мастерской, веселее будет.

— Что нового в городе? — спросил Гриша.

— Тревожно, очень тревожно. Говорят, немцы хотят город взорвать, а население — в Германию. Я уж и на улице стараюсь пореже показываться, боюсь в облаву попасть.

— Вот что, Филиппыч, — сказал Гриша. — Иван Андреевич останется в городе. Надо устроить его здесь у надежных людей. Помогите это сделать.

— Устроим, — уверенно кивнул тот.

Вошла хозяйка — маленького роста, худенькая, с бескровным, болезненным лицом.

— Ну, чего ты людям отдохнуть не даешь? Прилягте на постель. Обед-то запоздает немножко. Усните пока, а я нагрею воды, помоетесь, белье смените — и легче будет.

— Курицу пойду резать, — сказал хозяин.

— Опоздал, она уже в кастрюле. Лучше воды натаскай.

Радушный прием этих простых людей глубоко тронул меня. Они хорошо знали, что за укрытие партизан рискуют жизнью, и старались дать нам почувствовать, что мы им не в тягость.

— Как зовут хозяина? — спросил я Гришу.

— Семен Филиппович Бокун. Замечательный человек! И семья у него такая же. Он числится рабочим-сапожником обувной фабрики, но часто остается дома — знакомый врач дает больничные листки. Филиппыч нам хорошо помогает. Дочку его Марусю немцы в Германию угнали. Кроме вот этой девочки, Саши, есть еще сынишка Ваня…

Женя заснула. Разговаривая, Гриша по привычке настороженно поглядывал на улицу. Мимо окна, грузно топая коваными сапогами, то и дело проходили немцы, румыны и полицейские в черных шинелях. Саша с какой-то девочкой играла около дома, оглядывая людей.

— Оставайтесь пока у него, — посоветовал Гриша. — Надежнее человека не найти. Тут у меня явочная квартира. Завтра будут все руководители групп, посмотрите.

Конечно, мне лучше было бы поселиться не на явочной квартире, которую знали все подпольщики, но пока другого выхода не было. Гриша обещал поговорить с ребятами, чтобы мне помогли обзавестись двумя-тремя конспиративными квартирами.

В полутемной комнатке-кладовой мы распаковали свои мешки. Газеты и брошюры Гриша разложил по пачкам, перевязал и на каждой сделал пометку карандашом. Пачки убрал в мешок. Приподнят половицу, он спустился в подвал и спрятал там мешок с литературой.

— Это место очень удобное. В случае чего, можете там забазироваться.

Запальники для магнитных мин мы спрятали за икону, а пистолеты Гриша сунул в мешок с кукурузой.

Мы сидели за столом, и Гриша сообщал мне клички подпольщиков, которые придут завтра, когда в комнату неожиданно вошел молодой человек, высокий, широкоплечий, в черном костюме и серой кепке.

— У меня нюх особый, — улыбнулся он Грише. — Дай, думаю, зайду к сапожнику, не пришел ли Григорий.

— Это наш комсомол, — здороваясь с ним, сказал Гриша. — А это, — кивнул он на меня, — Иван Андреевич, присланный обкомом партии для руководства подпольными организациями.

— Борис? — пожал я юноше руку.

— Нет, Анатолий.

Гриша пояснил, что молодежная организация недавно перестроилась по типу краснодонцев, брошюры о которых они получили из леса. Секретарь комсомольской организации и комиссар — Борис, а командир — Анатолий.

Толя оглядел меня испытующе. Это даже мне понравилось. Он произвел на меня впечатление энергичного парня, только держался, пожалуй, несколько развязно.

— Вот что, Толя, — сказал Гриша: — завтра к вечеру приготовь парочку ребят со мной в дорогу. На базу. Литературу для своей организации забери сейчас.

— Ладно. А мы тут свою листовочку отпечатали.

— Очень хорошо! — порадовался я.

— А как же? — улыбнулся Толя. — От жизни не отстаем. Сегодня юбилей Ленинского комсомола. Мы напечатали листовку к молодежи Крыма. Вот, горяченькая, только что из типографии.

Он вытащил из кармана несколько листовок и протянул Грише:

— Покажи штабу. Пусть знают нашу работу.

Я внимательно прочитал листовку. Молодежь Крыма поздравляли со славным юбилеем Ленинского комсомола; затем шло обращение к молодым патриотам, к каждому комсомольцу.

«Товарищ! В дни, когда решается судьба Крыма, Родина приказывает тебе: за муки и страдания нашего народа, за сожженные города и села, за слезы матерей наших — бей немцев! Бей повсюду, где только можешь. Бей жестоко и беспощадно! Мсти!» Заканчивалась листовка призывом: «Смерть за смерть! Кровь за кровь!»

Стояла дача: «29/Х 1943», и подпись: «СПО» (симферопольская подпольная организация).

— Молодцы! — от всей души похвалил я. — Хорошая листовка, с огоньком. Сколько отпечатали?

— Штук шестьсот. Работали целые сутки без еды и сна.

— А как распространите?

— Ребята расклеят, разбросают. Завтра утром весь город будет знать.

— В патриотические группы эти листовки попадают?

— Зачем давать наши листовки в патриотические группы? Мы работаем самостоятельно. Листовки расклеиваем по городу, пусть все читают.

— Зачем же руководителям групп бегать по городу и разыскивать ваши листовки? — удивился я. — Они же ведут агитацию среди населения, разоблачают фашистскую демагогию. Они в первую очередь должны получать все наши газеты и листовки.

— Ну и засыплют нас! — недовольно бросил он. — Будут передавать друг другу и наскочат на провокатора или болтуна.

— Но ты ведь не думаешь, что я или Гриша будем раздавать листовки непроверенным людям?

— Этого я не думаю.

— А в чем же дело?

— Мы сами сделали типографию, сами печатаем листовки и сами хотим их распространять.

Я засмеялся и похлопал его по плечу.

— Все, что вы сделали и делаете на благо Родины, прекрасно, но не нужно кустарщины. Цель у всех патриотов — и молодых и старых — одна. Мы должны помогать друг другу.

— С этим-то я согласен.

— Вот так и будем работать. Как твоя кличка?

— Толя.

— А звать?

— Анатолий.

— Так это одно и то же. Тебе нужно иметь кличку, под которой тебя должны знать только подпольная организация и штаб. Какую кличку хочешь иметь?

— Мне все равно.

— Назовем тебя «Костя». А моя — «Андрей». Проводим Гришу, заходи ко мне с Борисом, и поговорим обо всем.

Гриша принес из подвала пачку газет и передал их Толе. Тот засунул газеты за пояс брюк сверх рубашки и, застегнув пиджак, ушел.

Я немного удивился такой неосторожности, но для первой встречи не стал докучать наставлениями. А Гриша заметил мой взгляд и, видимо, понял.

— Толя живет недалеко, — пояснил он, когда тот ушел. — Но вообще-то молодежь наша — народ горячий, бравирует немножко.

Вбежала Саша:

— Румыны ходят по домам!

Гриша встревожился:

— Зачем?

— Не знаю. Кажется, устраивают своих на квартиры.

Она опять ушла на улицу. Через некоторое время остервенело залаяла собака.

— Показался неприятель. — Гриша быстро достал табак. — Садитесь. Закурим. В случае расспроса — знакомые, сапоги пришли чинить…

Вошел Семен Филиппыч, за ним — румынский фельдфебель.

— Видите, — хозяин указал на нас, — гости из деревни, ночевать будут. Где ж я ваших солдат размещу?

— Ничего. Можно тесно, — сказал фельдфебель на ломаном русском языке. — Не так долго.

Четыре румынских солдата устроились на кухне. Семен Филиппыч стал расспрашивать, откуда они, но румыны только трясли головами.

Гриша тоже пытался заговорить. Безуспешно. Тогда он взял палку, приложил к плечу, как ружье, и сказал:

— Большевик. Пуф, пуф!

Румыны засмеялись и закивали. Вернувшись в комнату, Гриша оставил дверь открытой: меньше подозрений.

— Нелегкая их принесла, проклятых! — громко ругалась хозяйка, собирая обед. — Грязные, вшивые. Как ни следи, непременно что-нибудь стащат, хоть луковицу, хоть картошку.

— А немцы? — спросил я.

— Немец, тот тайком не ворует, — покачал головой Семен Филиппыч, садясь за стол. — Что понравится, он положит в карман, скажет «гут» — и до свиданья!

Рано утром румыны собрались в дорогу. Настроение у солдат было подавленное. Они вели себя очень тихо, угощали хозяина табаком, один хотел подарить Саше кусочек сахара, но та строго взглянула на него и спрятала руки за спину.

Против нашего дома собрались солдаты со всей улицы. Саша с другими детьми крутилась около румын.

Молоденький офицер разогнал ребятишек, построил солдат, произнес речь, те что-то недружно прокричали и затопали в город.

Саша рассказала, что солдаты часто повторяли слова «большевик» и «Перекоп». Мы решили, что часть отправляют на Перекопский фронт. Наши наступали, и дела у немцев шли неважно.

Женя, захватив с собой корзину, с утра ушла в город. Она знала явочную квартиру «Серго» и должна была выяснить, что с ним, почему он молчит.

Филиппыч пошел извещать подпольщиков о приходе Гриши. Саша все время играла с подругой около дома.

Филиппыч скоро вернулся, а за ним стали поодиночке приходить руководители подпольных групп.

Филиппыч говорил приходившим, что я его родственник, глухой. А я, лежа на постели, внимательно слушал и присматривался. Подпольщиков было четверо: худощавый, с болезненным лицом и живыми глазами, брат хозяйки дома — Василий Брезицкий, по кличке «Штепсель»; высокий седой старик — рабочий хлебозавода Топалов, по кличке «Дядя Юра»; часовщик Лабенок, по кличке «Валя», и сапожник Василий Григорьев, по кличке «Фунель».

Они говорили с Гришей торопливо, чтобы не задерживаться, литературу тщательно прятали под одежду, в сапоги, за брюки и просили не забывать их. Гриша предупредил, что в скором времени в город придет уполномоченный подпольного центра по кличке «Андрей», под руководством которого они и будут работать.

Подпольщики произвели на меня хорошее впечатление.

К концу дня пришла Женя с молодой красивой женщиной — Марией Лазоркиной, хорошо знавшей «Серго». Оказалось, что он в середине октября выехал в Красно-Перекопский район и до сих пор не вернулся.

— Если у «Серго» все благополучно и он вернется в город, — сказала Женя, — то Мура приведет его к нам.

— На Муру можете положиться, — добавил Гриша. — Один брат ее расстрелян немцами, а другой, Алексей, с семьей бежал в лес и теперь партизанит.

Между прочим, Мура оказалась фармацевтом и, узнав о моей болезни, достала мне глазные капли.

Вечером Мария Михайловна собрала Гришу и Женю в дорогу. Они ушли, захватив с собой двух комсомольцев — Васю Бабий и «Павлика», которым было поручено перенести в город забазированные в степи боеприпасы. Мы тепло попрощались с Гришей и Женей. У меня было такое чувство, будто близкие мне люди возвращаются в мой дом, а я бог весть когда смогу вернуться.

На третий день моего пребывания в Симферополе мы услышали долгожданную весть: на Перекопском перешейке Красная Армия опрокинула противника и прорвалась к Армянску. Таким образом, для немцев, находившихся в Крыму, путь отхода по суше был отрезан.

В городе об этом стало известно через железнодорожников, прибывших с севера. Кроме того, немецкие и румынские солдаты спешно отправлялись на Перекопский фронт, а оттуда прибывали эшелоны с ранеными.

Можно представить себе, как встревожились немцы, когда в городе появилась молодежная листовка!

Я старался пока что на улицу не выходить и все новости узнавал через Филиппыча. Дня через два после выхода молодежной листовки к Бокуну неожиданно прибежал «Штепсель», надеясь еще застать Гришу.

— Как же так! — возмущался он, вынимая из кармана листовку. — Гриша давал одну установку, а тут — совсем другое…

Бокун под каким-то предлогом принес эту листовку мне в кладовую.

Выяснилось, что после выхода молодежной листовки немцы тут же выпустили провокационную листовку — тоже за подписью симферопольской подпольной организации.

Фальшивка была совершенно такого же формата, как наша листовка, отпечатанная таким же шрифтом, с лозунгом наверху: «Смерть немецким оккупантам!» Начиналась листовка также с поздравления молодежи с днем двадцатипятилетия комсомола, также говорила о победах Красной Армии и даже призывала «бить немцев и мстить им за их мерзости, за их издевательства над нашим народом».

Разница была лишь в том, что подпольная организация призывала молодежь к активным действиям против врага, а немцы в своей фальшивке советовали воздержаться.

«Комсомольцы! — говорилось в фальшивке. — Еще не настал час освобождения Крыма от фашистских извергов. Враг всеми силами старается остановить наше победоносное наступление. Здесь и там ему удалось, стягивая подкрепления, замедлить наше движение.

Еще не настало время действовать с вашей стороны. Приостановите пока еще вашу подпольную диверсионную работу, к которой вы призывались в нашей листовке от 29/Х 1943. Враг и его наемники, фашистские холуи, особенно теперь зорко следят за вашими действиями.

Не давайте еще немцам повода принимать какие-нибудь меры против вас. Пускай они чувствуют себя здесь в безопасности.

В данный момент ваши вполне понятные стремления вредить немцам никакой пользы не принесут. Настанет час, и вы будете действовать».

Провокационный характер своей листовки немцы старались прикрыть общими фразами о долге комсомольцев перед народом, о дисциплине и даже лозунгом «Кровь за кровь! Смерть за смерть!»

За «Штепселем» пришел «Фунель» (Вася-сапожник), малограмотный, доверчивый человек. Он никак не мог понять, что сами немцы могут писать в листовках «Смерть немецким оккупантам!»

Мне пришлось через Филиппыча разъяснить подпольщикам причины появления фашистской фальшивки, а 2 ноября молодежь срочно выпустила и распространила по городу составленную нами вторую листовку, в которой мы разоблачали методы и цель немецкой пропаганды.

«Сейчас извивающийся в предсмертной судороге враг бросился на новый трюк. Под видом советских листовок он распространяет свои, при помощи которых думает приостановить активную борьбу советских патриотов. Такова цель выпущенной врагом фальшивки „К молодежи Крыма“ за 31/X 1943, — писали мы в листовке. — Фальшивка призывает прекратить борьбу с захватчиками — мол, еще рано. Освобождение Крыма задерживается.

Ложь! 1 ноября наши войска на Перекопском перешейке опрокинули противостоящего противника, преодолели Турецкий вал и вышли к Армянску. Немецкие войска в Крыму остались в мешке. Их ждет судьба Сталинграда.

Сейчас особую роль приобретают ваши действия — действия советских патриотов, работающих в немецком тылу.

Так сильней же удары по врагу!»

Когда фашистские писаки в газете «Голос Крыма» от 5 ноября напечатали передовицу под названием «Признание врага», в которой приведенную выше немецкую фальшивку о приостановке патриотами активных действий выдавали за призывы «самих большевиков из Москвы», подпольщики сразу поняли, в чем дело, и разъяснили населению провокационный замысел врага. Как только положение немцев на фронтах ухудшалось, террор в тылу усиливался.

Семен Филиппыч очень за меня беспокоился:

— Они ищут подпольную типографию и ловят партизан. Вокруг города и по всем дорогам в лесу — усиленные патрули. И около нашего дома появилась фигура.

Оказывается, совсем недалеко от дома Бокуна поставили патруль, наблюдавший за входящими в город. Если русский появлялся теперь на улице после пяти часов вечера без немецкого конвоира, его расстреливали.

Я условился с Филиппычем, что буду считаться его помощником по сапожной части. Бокун охотно согласился на мое проживание, но торопил с пропиской. Он опасался, как бы не донес в полицию сосед, друживший с немцами.

В условиях постоянных облав и проверки документов на улицах и по домам прописка по домовой книге, отметка в паспорте, регистрация на бирже труда являлись вопросом жизни и смерти не только для меня, но и для моего квартирного хозяина и всей его семьи.

— Где у вас находится домовая книга? — спросил я, когда мы обо всем договорились.

— У меня в сундуке. Я же отвечаю за дом.

— Мне лучше прописаться нелегально, минуя полицию. У меня фальшивый паспорт.

— Не беда. Есть знакомый надзиратель. Можно через него.

— Он подпольщик?

— Нет, но за взятку что угодно сделает.

— Лучше прописаться самим, спокойнее будет. К тому же в адресном столе я не значусь и сразу могу провалиться.

Он задумался. Потом, положив руку мне на плечо, сказал просто:

— Я перед штабом партизан отвечаю за вашу жизнь. Вы старше и опытнее меня. Делайте все, что считаете нужным. Только как вы это устроите без полиции? При прописке в домовой книге они наклеивают марку, накладывают штамп нашего участка, а подписывает начальник полиции. В паспорте тоже ставят штамп.

— Ничего, все сделаем, — успокоил я его. — Дети у вас надежные?

— Можете не беспокоиться. Что скажу, то и сделают.

— Не болтливые?

— Ванюшку, сына моего, летом в деревне арестовали, — помолчав, сказал Филиппыч. — Он за продуктами ходил, а его задержали. Три недели просидел в гестапо. С тех пор кровью харкает… Ваня! — позвал Бокун.

Мальчик вошел. Филиппыч повернул его спиной к нам и поднял рубашку. Худенькую спину с острыми лопатками покрывали свежие рубцы.

— Иди! — Бокун мягко подтолкнул сына к двери и, когда тот ушел, добавил гордо: — Никого не выдал!

Ване было шестнадцать лет. Почти ровесник моим сыновьям…

К нам вбежала Саша:

— Дедушка! Немцы ходят по домам, паспорта проверяют.

— Где они?

— Уже недалеко.

Наскоро посоветовавшись, мы решили сказать, что я помощник Филиппыча, живу в городе, на Дворянской, 20, согласно прописке в паспорте, который мне изготовили в Сочи.

И тут только выяснилось, что в Симферополе Дворянской улицы нет. Улица Горького, которую имел в виду сочинский паспортист, Дворянской называлась в царское время. В начале же революции она была названа Таврической. Так она называлась и теперь, при немцах.

Недобрым словом помянул я тут товарища, который делал мне паспорт.

— Придется прятаться, — торопливо сказал Филиппыч, — а то нехорошо может получиться.

Он открыл половицу, и я спустился в подвал.

— Не зажигайте спичек, — предупредил он, — пол просвечивает.

Я присел за какую-то кадку, чутко прислушиваясь.

Наверху скрипнула дверь, раздался топот немецких сапог и невнятный разговор. Я затаил дыхание и прирос к стенке.

Наконец поднялась половица. Раздался спокойный голос Филиппыча:

— Вылезайте. Все благополучно.

— Кто был? — спросил я, вылезая.

— Немец с татарином-добровольцем. Проверили документы. Немец в русском паспорте ничего не нанимает, смотрел только на фотографию и на печать. А вот в прошлый раз жандарм-татарин был… Ну и собака! У меня два заказчика сидели. Он вертел, вертел их паспорта. К одному придрался, почему отметка биржи труда не по форме — в середине, а не на последней странице.

Я посмотрел паспорт Филиппыча и карточку явки на биржу труда. Паспорт у него был такой же, как и у меня — временный вид на жительство взамен утерянного.

— Через Гришу в лес передал, для штаба, — пояснил Филиппыч.

Но на паспорте Филиппыча печать была несколько иная. Под пропиской стояла подпись начальника полиция, а не начальника паспортного стола, как у меня.

У меня голова кругом пошла:

— Неужели наши не знают, как немцы оформляют документы?

— За ними очень трудно уследить, — объяснил Филиппыч. — Чтобы ловить партизан, они постоянно меняют печати, штампы и подписи. И в каждом участке по-разному устанавливают порядок регистрации. У нас как раз недавно все изменили.

В общем, было ясно одно: мне нужно немедленно сделать другой паспорт, в соответствии с немецкими требованиями.

Полагаться на знакомого Бокуна — взяточника-надзирателя — я не хотел. Но где найти человека, умеющего подделывать документы, и, главное, такого, кому бы я мог довериться?

Из этого почти безвыходного положения меня совершенно неожиданно выручил секретарь комсомольской организации Борис Хохлов.

С первой же встречи этот юноша произвел на меня необычайно светлое, обаятельное впечатление. Он, в отличие от Толи, был чрезвычайно мягок в обращении, даже застенчив, если можно так выразиться, органически скромен. Он искренне смутился, даже покраснел, когда однажды, говоря об их деятельности в немецком тылу, я произнес слово «героическая». Все, что они делали, казалось ему совершенно естественным, само собой разумеющимся. Боря был совершенно спокоен: скоро эта «чума» пройдет, наступит опять «нормальная», как он любил говорить, жизнь, нужно только хорошенько поработать.

Мы с ним сразу подружились. Он обрадовался, узнав, что может мне серьезно помочь.

Боря прекрасно рисовал. Когда немцы начали угонять советских людей в Германию, он тотчас же нашел практическое применение своим способностям: он научился подделывать документы и многих спас от немецкой каторги. Одних снабдил служебными удостоверениями немецких учреждений, другим в карточке биржи труда поставил штампы об инвалидности, третьим выдал фиктивные справки о туберкулезе и прочих тяжелых болезнях (в Германию немцы отправляли только здоровых).

Борис принес готовальню, линейку, чернила, химические карандаши и, ухмыляясь, стал вытаскивать из ботинок, из-за пазухи, из дыры в подкладке целую коллекцию всевозможных печатей, штампов и подписей.

Он был прекрасно осведомлен, в каком участке как прописывают и какие там произошли изменения.

Боря изготовил штамп полицейского участка, в котором я проживал, сделал в моем паспорте прописку и поставил под ней какой-то витиеватый крючок, очень похожий на подпись начальника полиции.

— А круглые печати делаете? — спросил я, с восторгом рассматривая желанную прописку.

— Какую вам нужно?

— Такую, как в паспорте Фплиппыча.

— Конечно, сделаю. Времени только побольше потребуется.

— Сколько?

— Часа два-три.

Каждая минута была дорога. Боря тут же принялся за работу.

Поскольку мой немецкий паспорт, сделанный в Сочи, был неточен, мы решили его заменить. Но чистого паспортного бланка ни у кого из нас не было. И тут мне пригодился опыт, приобретенный в царском подполье, — умение превращать старые документы в чистые бланки. Материалы для этого требовались несложные; они продавались и в аптеке и на базаре.

Филиппыч очень легко достал для меня карточку биржи труда. Он заявил на бирже, что свою карточку утерял, уплатил штраф в пятьдесят рублей и получил новую.

Через два дня Боря сделал все штампы и печати, а поздно ночью, когда жандармы обычно на несколько часов оставляли население в покое, я оформил себе документы в соответствии с требованиями полиции.

Для прописки в домовую книгу у нас не было марки, которая наклеивалась в полицейском участке. С согласия Филиппыча разрешился и этот вопрос. Поскольку дочь его уже давно была угнана в Германию, а в полиции об этом давно забыли, я смыл ее прописку в домовой книге и на это место вписал себя, использовав, таким образом, освободившуюся полицейскую марку. В Симферополе я значился проживающим безвыездно с 1937 года, а на квартире Бокуна — пятый месяц.

На другой день после оформления моих документов ночью пришел немецкий патруль. Филиппыч еще работал в своей мастерской, а я спал на сундуке в кухне около выходной двери. Имея, наконец, на руках все бумаги; я в эту ночь заснул так крепко, что не слышал, как немцы вошли в дом. Проснулся, когда они уже стояли около Филиппыча и допрашивали его, почему он так поздно работает. Он объяснил, что днем занят на фабрике, зарабатывает мало, а семью кормить нужно.

— Посторонние есть в доме? — спросил один из них по-русски.

— Никого нет, — ответил Филиппыч, — только старик больной.

— Где он?

— Спит.

— А ну, буди его.

Притворившись спящим, я прислушался к разговору. Неприятный холодок пробежал по телу.

Филиппыч толкнул меня:

— Вставай, старик!

Сгорбившись и прихрамывая, я вышел к немцам в нижнем белье.

— Документ! — потребовал один из них, оглядывая меня.

— Документ? — протянул я, сонно глядя на немца. — Паспорт, значит? Сейчас принесу.

Я вынес к ним свое замасленное, в заплатах полупальто, из кармана достал документы, завернутые в грязную тряпочку и заранее замазанные и измятые. Второй немец, в белых перчатках, при виде моих бумажек поморщился:

— Арбейтен?

— Что он говорит? — спросил я у хозяина.

— Где работаешь.

— Инвалид, больной.

— Инвалид! — немец внимательно осмотрел мой биржевой листок. Там по-немецки и по-русски было отмечено: «Снят с учета как нетрудоспособный».

Он еще раз взглянул на меня и вернул документы. Засветив электрический фонарик, они осмотрели кладовку, заглянули в сундук. В комнате на одной кровати спала Мария Михайловна с Сашей, а на другой — Ваня. Немцы проверили их документы и ушли.

Когда шаги затихли, мы с Филиппычем переглянулись и перевели дух. Мои документы выдержали испытание. Случись проверка на день раньше, могли бы произойти крупные неприятности.

— Надо Боре рассказать, — сказал Филиппыч, — пусть порадуется. Хороший парень!