Формула бессмертия

Формула бессмертия

…Я знаю, что рано или поздно вы меня прикончите. Но все-таки, может быть, вы согласны повременить? Может быть, в самой пытке вы дадите мне передышку? Мне еще хочется посмотреть на земное небо.

В. Ходасевич. Кровавая пища

Умереть на полу тюремной камеры — дело для русского поэта обыденное. Умереть в петле, под расстрелом — всё это часть его неотъемлемого «авторского права». Поразмышляешь на такую тему в бессонную ночь — и к утру уверуешь, что подобные права охраняются какой-то конвенцией, подписанной и добровольно ратифицированной не только множеством держав, но и самими поэтами. А вынесенные в эпиграф слова Ходасевича — такой же бред несбыточной мечты, как надежды приговоренного в ночь перед казнью.

Но чудо (которое потому и чудо, что никогда не правило) пусть очень редко, но случается. Сходит с эшафота приговоренный к расстрелу Достоевский. Случайно остается на свободе Андрей Платонов. Выздоравливает от рака Солженицын. Можно бы поставить «и т. д.», да только не будет в том и малого золотника правды — список чудес всегда краток.

Когда бывший офицер царской армии Арсений Митропольский, успевший стать белым офицером армии Колчака, в мае 1924 года решился бежать из Владивостока на сопки Маньчжурии через глухую тайгу и кишащие бандитами и тиграми заросли, чудом было не его желание спасти жизнь, которой его, участника Ледового похода, очень скоро бы в СССР лишили, — чудом было то, что до Харбина, центра русской эмигрантской жизни в Китае тех лет, он все-таки добрался живым и невредимым. Как результат воспоследовала «отсрочка в исполнении приговора» на двадцать один год. Из офицера успел вырасти большой русский поэт, но затем «русское авторское право» его все-таки настигло, и умер он как положено: на полу камеры пересыльной тюрьмы в Гродекове, столице дальневосточного казачества недалеко от Владивостока, — умер в дни, когда в побежденной Японии на руинах спаленных атомными взрывами городов люди продолжали многими сотнями умирать от лучевой болезни, когда эшелоны освобожденных из немецких концлагерей советских военнопленных медленно ползли в районы Крайнего Севера, когда фельдмаршал Геринг, наивно полагал, что в истории никто и никогда фельдмаршалов не вешал, — и в силу этого ему не грозит опасность стать таковым первым, — отчитывался в деяниях, совершенных им на ответственном посту в третьем рейхе… Да и в Японии было то же: Тодзио Хидеки, Итагаки Сейсиро, Хирота Коки, Мацуи Иване, Доихара Кендзи, Кимура Хейтаро, Муто Акира едва ли ждали виселицы. Но дождались. Моря были полны мин, земля — неразорвавшихся снарядов, лагеря и тюрьмы были набиты виновными и невиновными. Одна маленькая смерть безвестного зэка перед лицом таких событий гроша ломаного не стоила.

Арестовали его 23 августа 1945 года в Харбине. Те немногие из числа лиц, близко его знавших, кто оставался в живых (и на свободе), считали, что дальнейшая судьба его неизвестна; в единственной справке о Несмелове, приложенной к единственной советской попытке причислить поэта к числу «печатаемых», было сказано, что поэт «по непроверенным данным умер в поезде, возвращаясь в СССР»[1]. Выдумка, сочиненная моими покойными друзьями для цензуры, оказалась неожиданно близка к истине. В 1974 году отыскался человек, а следом еще двое (их уже нет в живых, но родственники, живущие вне России, просили меня не привлекать к ним лишнего внимания), находившиеся после ареста в одной камере с Несмеловым. Один из трех свидетелей — Иннокентий Пасынков (род. 1918, насколько известно, в Чите; вскоре вывезен родителями в Маньчжурию; 8 сентября 1945 года, после вступления советских войск в Харбин, арестован органами НКВД, депортирован на территорию СССР без следствия и суда. После этапа на Урал отправлен в лагерь, в 1947 году осужден Особым Совещанием к 20 годам лишения свободы по ст. 58/4 («содействие международной буржуазии»). В 1956 году освобожден досрочно со снятием судимости и — как раз накануне нашего знакомства, в 1973 году реабилитирован «за отсутствием состава преступления»), — тоже, кстати, немного поэт — позднее стал медиком, и его письмо от 22 июня 1974 года содержит в себе буквально клиническую картину смерти поэта. Этот документ надо процитировать без сокращений.

«Теперь сообщу всё, что сохранила память о последних днях Арсения Несмелова. Было это в те зловещие дни сентября[2] 1945 года в Гродекове, где мы были в одной с ним камере. Внешний вид у всех нас был трагикомический, в том числе и у А. И., ну, а моральное состояние Вам нечего описывать. Помню, как он нас всех развлекал, особенно перед сном, своими богатыми воспоминаниями, юмором, анекдотами, и иногда приходилось слышать и смех и видеть оживление, хотя в некотором роде это походило на пир во время чумы. Как это случилось, точно сейчас не помню, но он вдруг потерял сознание (вероятнее всего, случилось это ночью — это я теперь могу предположить как медик) — вероятно, на почве гипертонии или глубокого склероза, а вероятнее всего, и того и другого. Глаза у него были закрыты, раздавался стон и что-то вроде мычания; он делал непроизвольные движения рукой (не помню — правой или левой), рука двигалась от живота к виску, из этого можно сделать вывод, что в результате кровоизлияния образовался сгусток крови в мозгу, который давил на определенный участок полушария, возбуждая моторный центр на стороне, противоположной от непроизвольно двигавшейся руки (перекрест нервов в пирамидах). В таком состоянии он пребывал долго, и все отчаянные попытки обратить на это внимание караула, вызвать врача ни к чему не привели, кроме пустых обещаний. Много мы стучали в дверь, кричали из камеры, но всё напрасно. Я сейчас не помню, как долго он мучился, но постепенно затих — скончался. Всё это было на полу (нар не было). И только когда случилось это, караул забил тревогу и чуть не обвинил нас же — что ж вы молчали…»[3]

Редко у кого из русских поэтов найдешь столь полную и клиническую, документированную картину смерти. Немногочисленные в те годы поклонники Несмелова после того, как письмо Пасынкова стало им известно, по крайней мере, знали примерную дату его смерти: осень 1945 года. Она и стояла до недавнего времени в большинстве справочников, ее как последнее, что удалось установить относительно точно, я тоже назвал именно в предисловии к первой книге «избранного» Несмелова, вышедшей в Москве[4]. Документ этот получил широкую известность. Добавлю, что с И. Н. Пасынковым я общался еще в 2009 году: он жил в Москве, особым здоровьем похвастаться не мог, но пребывал в твердом рассудке. Скончался он 4 августа 2011 года, похоронен на Кузьминском кладбище в Москве.

Нужно привести и второй документ, полученный спустя много лет с большим трудом. В ответ на запрос Ли Мэн из Чикаго от 24 февраля 1998 года Прокуратура Российской Федерации (точнее — собственно прокуратура города Москвы) ответила таким письмом:

Ваш запрос о биографических данных Митропольского Арсения Ивановича (псевдоним Арсений Несмелов) прокуратурой г. Москвы рассмотрен.

Сообщаю, что Митропольский Арсений Иванович, русский, родился в Москве в 1889 году[5], арестован 1 ноября 1945 г. по подозрению в контрреволюционной деятельности. Место ареста неизвестно. 6. 12. 45 умер в госпитале для военнопленных, в связи с чем уголовное дело 31 декабря 1945 г. Управлением контрразведки «СМЕРШ» Приморского военного округа было прекращено. Не реабилитирован.

Дело направлено в Главную прокуратуру РФ для решения вопроса о реабилитации.

Начальник отдела реабилитации

жертв политических репрессий В. М. Зайцева

Эта справка поражает не цинизмом перевранных фактов, а очевидной бессмыслицей последней фразы — в запросе Ли Мэн никакой просьбы о реабилитации не было. Впрочем, дочь Несмелова, Наталья Арсеньевна Митропольская, будь ее отец реабилитирован, получила бы в свое пользование авторское право на стихи и прозу Несмелова, притом право это, по законам РФ, действует в течение 70 лет со дня реабилитации. Увы, даже это теперь бессмысленно: Наталья Арсеньевна, успев прочитать в № 213 нью-йоркского «Нового Журнала» эту записку из прокуратуры, скончалась 30 сентября 1999 года на восьмидесятом году жизни в городе Верхняя Пышма близ Екатеринбурга, и наследников больше нет, пусть — честно говоря — никто не обрадовался бы такому «заветному наследству». Хотя Раиса Стоколяс, биограф Натальи Арсеньевны, и вспоминает, как они «поговорили и решили, что надо оформить права наследования на публикации Несмелова Витковскому»[6]. Авторское право Несмелова теперь не принадлежит никому, даже если новая Россия удостоит белого офицера реабилитации. Думается, что в ней будет отказано. Ибо состав преступления в действиях Несмелова был: вся его жизнь была направлена против советского режима. Впрочем, про наше российское авторское право речь уже шла выше. Оно действительно принадлежит всем и каждому: «Право на общую яму / Было дано Мандельштаму…», как писал Иван Елагин. Кстати, А. В. Колчаку в реабилитации недавно было отказано: зато в 2005 году имя адмирала было возвращено острову близ Таймыра. Если говорить об исторической справедливости — этого совершенно достаточно. Пусть творчество Несмелова уйдет в public domain, по русски говоря — в «общественное достояние».

Надо коснуться и странной даты «1 ноября». Архивисты говорят, что это дата предъявления Несмелову обвинения; следовательно, больше двух месяцев он провел в тюрьме даже без такой мелочи. Ну, а именование пола камеры пересыльной тюрьмы гордым термином «госпиталь для военнопленных» — видимо, часть российского авторского права. Одно мы знаем точно: к концу 1945 года Несмелова действительно не было в живых, и «6 декабря» вполне годится хотя бы как условная дата его смерти.

Хотя и не всем годится эта дата, не всем годятся факты (как известно, «тем хуже для фактов»). Нам придется обратиться к творчеству помощника ректора по организационным и общим вопросам Морского государственного университета во Владивостоке, Алексея Михайловича Буякова (р. 1958), подполковника госбезопасности, автора книги «Органы государственной безопасности Приамурья в лицах: 1923–2003 г.г.» (Владивосток, 2003). Однако речь идет о более ранней публикации подполковника Буякова — «Русский поэт и фашист» (доступна в интернете). В ней автор доказывает, что Арсений Несмелов был отнюдь не поэтом, а всего лишь деятельным фашистом. В частности, там сказано: «В государственном архиве Хабаровского края хранится масса архивных документов и материалов главного бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии (БРЭМ). Там же есть и личное дело Арсения Ивановича Несмелова (Митропольского) с персональной карточкой БРЭМовца Несмелова и краткой биографией. Но что сразу поражает исследователей, знакомящихся с архивным делом поэта, так это то, что в нем около шести листов, хотя оставшаяся на последних листах сквозная нумерация позволяет утверждать, что дело состояло максимум из 115–117 листов».

Не стесняясь удивительного числительного («около шести»), Буяков экстраполирует сразу всё, что нужно ему по концепции. Нет нужды отвечать ему, но некоторые ценные документы в его статье приведены. В частности — текст розыскного листа УНКГБ по Хабаровскому краю на А. Несмелова (август 1945 года):

«Митропольский Арсений Иванович. 1889 года рождения. Русский. В прошлом офицер белой армии. С 1924 года — эмигрант. Известный среди эмиграции поэт, пишет под псевдонимом „Арсений Несмелов“. С 1941 года — курсант вечерних курсов политической подготовки, организованных при разведывательной школе в Харбине. По окончании курсов был зачислен официальным сотрудником 4 отдела ЯВМ [Японской Военной Миссии. — Е.В.] и работал на курсах пропагандистов. Читал предмет литературно-художественная агитация. На курсах имел псевдоним „Дроздов“. В мае 1944 был переведен в 6 отдел миссии, где и работал до занятия Харбина Красной Армией. Являлся членом фашистской партии и автором антисоветских произведений, которые издавал под литературным псевдонимом „Дроздов“, „Дозоров“. Сотрудничал во всех эмигрантских газетах и журналах, где помещались статьи, рассказы и стихи.

Личные приметы: среднего роста, фигура мешковатая с небольшим брюшком, волосы русые с проседью, волосы зачесывает с пробором на правую сторону, глаза голубые, лицо морщинистое, пользуется очками. Проживает в Харбине...»

Дальше следует несколько страниц советской пропаганды, которую А. Буяков завершает безобидным абзацем:

«В августе 1945 года одна из оперативно-розыскных групп территориальных органов госбезопасности и военной контрразведки „СМЕРШ“ разыскала и арестовала Арсения Несмелова. После первого допроса он был отправлен в фильтровочно-пересыльный лагерь в поселок Гродеково, где в сентябре умер от простуды».

На мгновение поверим обоим источникам. Получается, что в августе 1945 года Несмелов был арестован, надиктовал почти 120 страниц показаний, из которых сохранилось лишь «около шести», потом умер в сентябре от простуды. Далее события развивались захватывающе: 1 ноября 1945 года Несмелов был вновь арестован и помещен в госпиталь для военнопленных, где и умер 6 декабря (не важно — от чего).

Видимо, следственное дело Несмелова в какой-то момент было разделено. Для одного ведомства он умер, для другого еще представлял ценность как свидетель и обвиняемый на будущем процессе Всероссийской Фашистской партии (т. н. «Процесса над семеновцами», широко освещавщегося в советской прессе с 26 августа 1946 год; по итогам процесса были казнены Г. В. Семенов, К. В. Родзаевский и еще трое приговоренных уже 30 августа были расстреляны в подвалах Лубянки). Подполковник КГБ Буяков заканчивает свое творение на патетической ноте: «По всем меркам Великой Отечественной войны его следует отнести к предателям, помогавшим врагу бороться со своей родиной, со своим народом». Однако кто и куда дел сто страниц следственного дела — пусть разбираются потомки. Литературное наследие Несмелова делает эти возможные поиски делом увлекательным, но для нас неинтересным. Человек со следственными делами в нашем сознании и в истории литературы уже давно заслонен поэтом и его книгами. С чего подполковник взял, что «…в 50-е годы или в конце 80-х годов при передаче архива БРЭМа из центрального оперативного архива бывшего КГБ СССР в Хабаровский архив или позже, в самом архиве, кто-то посчитал, что многим нет необходимости знать о негативных или иных фактах биографии поэта» — оставим на его совести. В биографии каждого из нас много чего можно найти: подполковник Буяков — филокартист, и я тоже, но на этом наше «общее дело» заканчивается.

Очевидно, даже некогда инкриминированное Митропольскому сотрудничество с царской контрразведкой в 1910-е годы (под псевдонимом «Захарьин») носило едва ли не открытый характер: «Доносил на всех знакомых, раскрывал литературные псевдонимы („Теффи“, „Вилли“, „Баян“ и др.), в том числе всех сотрудников „Семафора“» — заметим, газеты, которую редактировал старший брат Арсения Митропольского, Иван (Красный А. Тайны охранки. М. 1917, с. 4, — указано А. Соболевым). Но надо учесть, что Надежда Лохвицкая, писавшая под псевдонимом «Теффи», была любимой писательницей Николая II, «Вилли» (поэт Владимир Евсеевич Турок, ум. 1918) вообще не скрывал своего псевдонима, «Баян» же был еще известней: так подписывался Александр Степанович Рославлев (1883–1920), автор песни «Над полями да над чистыми». В итоге «сотрудничество с охранкой» Арсения Митропольского выглядит откровенно анекдотически. Потому, видимо, его столь безболезненно и «оправдали»: журналист-офицер выполнял свои обязанности, обвинения были с него сняты уже к июню 1917 года. Как заметил в записках к «Летейской библиотеке» тот же А. Соболев, «Интересно, что вся куцая люстрация (были напечатаны списки тайных и явных сотрудников Московской охранки) коснулась одного-единственного писателя, будущего Арсения Несмелова, а на тот момент Арсения Митропольского». Прочие списки кто-то аккуратно сжег, что правда, то правда. Только сделано это было в первые же дни то ли после «февраля», то ли после «октября».

В 1945 году Несмелову было пятьдесят шесть лет. Из них четверть века он был профессиональным писателем, притом весьма плодовитым. Он успел издать более десятка книг, опубликовать многие сотни стихотворений, более сотни рассказов, поэмы, писал статьи и рецензии, даже из эпистолярного его творчества отыскалось кое-что, имеющее серьезную историко-литературную ценность. Хотя в наследии Арсения Несмелова, собранном на сегодняшний день, кое-какие пробелы есть, но в целом сохранилось оно достаточно полно, во всяком случае, настолько, чтобы занять прочное место и в истории литературы, и на полках любителей поэзии.

* * *

Арсений Иванович Митропольский родился в Москве 8 июня (ст. стиля) 1889 года в семье надворного советника, секретаря Московского окружного военно-медицинского управления Ивана Арсеньевича Митропольского (1834–не ранее 1899), бывшего еще и литератором[7] и Марии Александровны Бибиковой [фамилию матери Несмелов тоже иногда использовал как псевдоним]. Надворный советник — немалый чин по тем временам, т. н. «VII разряд» (иначе говоря — тот же подполковник, «ваше высокоблагородие»): служба занимала в жизни отца куда большее место, чем литература, — если быть точным, военная мемуаристика. Старший брат поэта, Иван Иванович Митропольский (1872 — после 1917[8]), тоже был военным, — насколько известно, подпоручиком, вышел в отставку по болезни в 1907 году; он тоже был писателем и журналистом, и это ему посвящены строки Несмелова из харбинского сборника «Без России» (1931): «Вот брат промелькнул, не заметив испуганных глаз: / Приподняты плечи, походка лентяя и дужка / Пенснэ золотого…» Но брат оставался человеком иного поколения, он печатался с середины 1890-х годов, — Арсений Иванович был на семнадцать лет моложе. Все Митропольские, хотя и выходцы из духовного сословия (из Тверской губернии), в конце XIX — начале ХХ века вне военной карьеры себя не мыслили. Это важно помнить, охватывая единым взором весь творческий путь нашего героя. Судьба — разрушив семейное гнездо Митропольских — заранее предсказывала события, одно из лучших произведений «старшего брата» — изданный брошюрой рассказ «Маленький Манза. Повесь из манджурской жизни» (М., 1913). Думалось ли в те годы младшему брату о Маньчжурии, помимо того, конечно, что там «спит гаолян»?…

Детство и юность Несмелова (этой фамилией Митропольский называл себя иной раз в воспоминаниях о детстве, хотя псевдоним появился куда позже) известны нам по большей части с его же слов, которым можно верить, ибо таланта фантаста писатель был лишен начисто: многие его рассказы так или иначе автобиографичны и построены на собственном жизненном опыте. Дата его рождения, обучение во Втором Московском кадетском корпусе, откуда Митропольский перевелся в Нижегородский Аракчеевский, который и окончил в 1908 году, — всё это известно, впрочем, и по документам, ибо послужной список офицера царской армии сохранился в архиве[9]. В неожиданном рассказе «Маршал Свистунов», о котором еще пойдет речь ниже, упоминаются господа Мпольские (прозрачный псевдоним, которым автор тоже регулярно пользовался в рассказах), проводившие лето в подмосковном Пушкине, и подробно сообщено, что «у Мпольских был кадет Сеня», — здесь Митропольский-Несмелов назвал себя по имени. В стихотворении из того же сборника «Без России» Несмелов пишет: «…И давно мечтаю о себе, — / О веселом маленьком кадете, / Ездившем в Лефортово на „Б“». Дорогу с родного Арбата на трамвае «Б» (если быть точным, то на конке, — трамваи стали ходить в Москве чуть позже) Несмелов скрупулезно пересказывает в рассказе «Второй Московский»: после трамвая по Покровке, мимо Константиновского Межевого института, мимо Елизаветинского женского института, по мосту через Яузу, мимо корпусов Первого кадетского корпуса к «родному» Второму, где задолго до Митропольского обучался военным наукам А. И. Куприн, которому и посвящен этот немного святочный, но донельзя автобиографичный рассказ.

Вряд ли стоит отыскивать ошибки в топографии и анахронизмы в несмеловской поэзии и прозе — подобное случается в творчестве многих писателей; например, в «Юнкерах» Куприна, в самом конце, герой идет на поклон к памятнику Скобелеву… за двадцать три года до установки такового. Память — всегда редактор, да еще и цензор. А Несмелов, вспоминая детство и юность, писал не столько мемуары, сколько беллетристику.

Стихи Арсений Митропольский писал с детства — как-никак в семье литературой занимались все. Хотя печататься он, видимо, не торопился: лишь в двадцать три года он увидел свою фамилию под опубликованными поэтическими (да и прозаическими) строчками. Историей этого периода его творчества до недавнего времени никто не занимался.

В автобиографии, которую Арсений Несмелов в июне 1940 года написал для Е. А. Сентяниной (матери поэта Валерия Перелешина), есть знаменательные фразы: «Родился в Москве, в Москве и начал писать. <…> До этого [т. е. до 1918 года — Е.В.] еще в Москве маленькую книжечку рассказов — военных („Военные странички: стихи и рассказы“, 1915). Печататься начал в Ниве, в 1912-1913-ом годах, кажется». До недавнего времени проверить его слова было практически невозможно: Лишь ради поэтов с мировой славой исследователи переворачивают сотни тысяч истлевающих газетных и журнальных страниц, разыскивая затерявшиеся строки. Но в XXI веке очередь дошла и до поэта Арсения Несмелова. Факты поддались проверке.

Владиславом Резвым были выявлены публикации более сотни стихотворений Арсения Митропольского (иногда подписанные псевдонимом «Армит», иногда сокращениями Арс. М-ский или А. М-ий) в московских газетах, еженедельниках и журналах: «Женское дело» (1912–1913), «Летучая мышь» (1912–1913); «Семафор» (1912–1914); «Живое слово» (1913–1914); «Будильник» (1913–1917); «Путеводный огонек» (1913–1916): «Детские годы» (бесплатное приложение к журналу «Путеводный огонек») (1914); «Московская газета» (1914); «Семафор» (1913–1914); «Светлячок» (1914); «Столичная молва» (1914–1915); «Заря» (1915–1916); «Наша родина» (1915–1916); «Млечный путь» (Москва) (1916), — а также в петроградском издании «Новый журнал для всех» (1916). Найдена также публикация, хоть как-то напоминающая слова А. Несмелова от 1940 года, что он печатался в «Ниве». Действительно, мы берем в руки «Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива“» на 1914 г. Т. II, № 5, май, и находим стихотворение «Померкла туманная линия…»; правда, годом ранее оно уже было опубликовано в № 38 московского «Живого слова», но до начала войны строгое слежение, «чтоб не печаталось дважды» (кстати, поссорившее Сергея Есенина с редакцией московского журнала «Млечный путь» — где Несмелов тоже отметился) еще не стало правилом. Надо думать, «Ниву» Несмелов помянул потому, что это название хоть что-то говорило читателям эмигрантских изданий: прошло больше четверти века. К тому же это была первая столичная публикация Митропольского, да еще с обозначением полной фамилии.

Если первой найденной на сегодняшний день публикациями Митропольского оказались два стихотворения в журнале «Женское дело» (№ 15 от 1 августа 1912 года), то следующими были те его стихи, которые напечатал в декабре 1912 и январе 1913 в журнале «Летучая мышь» его главный редактор, — а был им старший брат поэта, прозаик И. И. Митропольский. Именно таково было подлинное начало литературной деятельности Арсения Митропольского, — до псевдонима «Арсений Несмелов» оставалось еще семь с половиной лет жизни, перенасыщенной не столько поэзией, сколько войной на австрийском фронте, борьбой в рядах Белой Армии — тем самым, чего хватило ему на всю оставшуюся жизнь, сюжетами, вырастившего из плодовитого, но второстепенного московского версификатора — крупнейшего поэта Белой Идеи.

Грянула война; 30 июля 1914 года была объявлена всеобщая мобилизация, и 20 августа мобилизован был и прапорщик (с 16 марта 1916 года подпоручик) Митропольский[10]; неделей позже прямо с Брестского вокзала в Москве, в составе одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка он попал на австрийский фронт, в окопы. Первый фронтовой период для Митропольского был недолог, всего полтора месяца: 11 октября 1914 года, под Новой Александрией близ Люблина он был ранен и увезен в Москву: там и встретил новый 1915 год, когда загремело над страной эхо того, что для Руси во все времена было страшней любой Германской войны: «сухой закон». Его поначалу всерьез его никто не воспринимал, — как, похоже, и саму войну.

После ранения Митропольский лечился в Москве, в госпитале. 28 апреля 1915 года был награжден орденом Св. Станислава 3-й степени «за отличия в делах против неприятеля». В том же 1915 году (видимо, в самом начале), была издана его первая тоненькая книжка: «Арсений Митропольский. Военные странички». Книжка вышла в Москве массовым по тем временам тиражом 3000 экземпляров, в ней были собраны военные очерки и пять стихотворений на фронтовые темы: все пять, надо отметить, еще ранее, между 20 октября и 22 декабря 1914 года уже появились в московской периодике. Так что первую свою книгу Митропольский, видимо, создал не столько в окопах, сколько на койке в госпитале.

Нечего и говорить, что книжка никем замечена не была, — как и все его десятки поэтических публикаций тех лет. Автору пришлось вернуться на фронт, но хотя бы не просто в окопы: 23 ноября 1916 года он получил должность начальника охраны (полицейской роты) штаба двадцать пятого корпуса. Военная жизнь, даже обер-офицерская, — хотя чин у Митропольского был небольшой, но все же не «унтерский», — притом на фронте, годами не двигавшемся ни на запад ни на восток, для разнообразия украшенная лишь обстрелами и редкими попытками наступлений с обеих сторон, располагала не к стихам и не к прозе, а в лучшем случае к преферансу. Однако фронтовых впечатлений будущему большому поэту и прозаику хватило на всю оставшуюся жизнь, и небольшим своим офицерским чином он всегда гордился, никогда не забывая напомнить, что он — кадровый поручик, гренадер, ветеран окопной войны. Митропольский не сделал оговорки в автобиографии, которую отдал Е. А. Сентяниной в 1940 году. Он писал: «Два раза уезжал из Москвы, и оба раза воевать. Уехав в 1918 году в Омск, назад не вернулся». В переводе на понятный язык, Несмелов говорит о том, как дважды уезжал на запад, на австро-германский фронт — и как в третий раз уехал уже навсегда, на восток.

Забегая вперед, надо сказать, что до самого марта 1917 года, до дней Февральского переворота, Митропольский опубликовал свыше ста стихотворений (из них лишь до начала Первой мировой войны — как минимум шестьдесят), — в двухтомном его издании (Владивосток, 2006) представлены только шесть. Если бы он собрал их в книгу… Ругали бы, наверное, но не было бы легенды о том, что поэт Несмелов взял да и возник из ничего весной 1920 году на берегу Тихого Океана. Многие поэты остались в литературе наследием и качественно, и количественно куда меньшим. А для будущего Арсения Несмелова это были только подступы к истинному искусству. Притом «футуристического» (за что пенял Несмелову Г. Струве) в этой сотне стихотворений в творчестве Митропольского до тех пор, пока поэт не оказался на Дальнем Востоке, не было ничего: это был крепкий, чисто московский поэт второго ряда.

Однако после «мятежа юнкеров» московский след поэта теряется. Как пишет сам поэт, «…уехав в 1918 году в Омск, назад не вернулся». Видимо, попал он все же не сразу в Омск: в Перми, в газете «Пермская земская неделя», в рожденственском № 40 (52) от 25 декабря, мы находим его восьмистишие «Падает с веток блестящий…». Правда, двумя годами ранее оно печаталось в московской «Нашей родине», и это всего лишь восемь строк, вероятно, записанных по памяти — но важен след, оставленный по дороге Восток: Пермь. Позже будет Курган, затем Омск, — и там, в газетах времен правительства адмирала Колчака, осенью 1919 года начнут появляться его новые, уже совершенно зрелые стихи. Но что характерно: ни одна строка из разысканного по периодике до 1920 года, не войдет впоследствии ни в один его авторский сборник. Едва ли потому, что он не помнил ни строки «старого». Вероятно, на берегу бухты Золотой Рог, как он сам пишет в мемуарах, он почувствовал себя другим человеком. И именно тогда под ставшим ныне знаменитым стихотворением «Интервенты» («Каждый хочет любить») он поставит новое имя — Арсений Несмелов.

Приказом от 1 апреля 1917 года подпоручик Митропольский, награжденный четырьмя орденами, — тремя Св. Станислава и одним Св. Анны III степени с мечами и бантом, — иначе говоря, «личный дворянин» — был отчислен из армии в резерв, приехал в Москву, где отца живым уже не застал, — и больше на Западный фронт не возвращался. В памятные дни 24 октября — 3 ноября 1917 года, во время «Восстания юнкеров», оказался на той стороне, на которой приказывала ему быть офицерская честь. Этим дням посвящены несколько его поздних рассказов и поэма «Восстание», начатая в 1923 году Арсением Несмеловым, но в окончательном виде опубликованная лишь в 1942 году под псевдонимом Николай Дозоров (об этом псевдониме Митропольского речь еще пойдет). Поэма эта — редкий документ, созданный если и не по свежим следам, то по личным впечатлениям. О тех же событиях — но в обратной перспективе — вспоминает и маршал Свистунов в одноименном рассказе. Именно в эти дни офицер царской армии стал белым офицером. Судьба переломилась.

Историю отступления из Москвы в Омск и всё дальше на восток легко узнать из рассказов Несмелова, собранных во втором томе «Собрания сочинений» Несмелова (Владивосток, 2006). Читателю, быть может, интересно будет узнать, что в сентябре 1918 года в Кургане Митропольский служил «в 43 полку и стоял на квартире у маслодела Майорова»[11]. Дальше всё было донельзя прозаично:

«Когда я приехал в Курган с фронта, в городе была холера. Вечером я пришел домой и сказал, что чувствую себя плохо. Сел на крылечке и сижу. И не понимаю, чего это Анна Михайловна так тревожно на меня посматривает. Потом ушел к себе в комнату и лег спать. Проснулся здоровый и, как всегда делаю утром, запел. Потом Анна Михайловна говорит мне: „А уж я-то боялась, боялась, что у вас начинается холера. Утром слышу: поет. Ну, думаю, слава Богу, жив-здоров“. Из Кургана я уехал в Омск, назначили меня адъютантом коменданта города».[12]

Впрочем, в Омске Несмелов (ставший уже поручиком, — надо помнить, что и сам Колчак превратился из контр-адмирала в адмирала там же) тоже писал стихи и, подписываясь Арс. М-ский, печатал их в местных газетах «Русская армия» и «Наша армия», (последняя носила гордый подзаголовок: «Газета военная, общественная и литературная»); несколько стихотворений «омского» периода перепечатывается в нашем издании. Надо сказать, что почерк поэта к этому времени уже сложился, его главная — военная — тема, немалая пластичность стиха были уже и тогда налицо. Некоторые из этих стихотворений позднее появлялись под именем Арсения Несмелова, но Митропольскому еще предстояло довоевать — впереди было отступление, Ледовый поход, Новониколаевск, Иркутск, Чита и поезд, через Маньчжурию увезший Митропольского во Владивосток. Как констатировал поэт в начале 1930-х годов, «Арсений Несмелов родился именно в этом городе, когда местная газета „Голос Родины“ впервые напечатала стихотворение, так подписанное»[13].

Случилось это 4 марта 1920 года[14]. Стихотворение называлось «Соперники», позднее вошло в сборник «Полустанок» под заголовком «Интервенты». Неожиданная судьба постигла это стихотворение уже в наше время, когда чуть ли не ежедневно во время «югославского конфликта» голос Валерия Леонтьева звучал из каждого радиоприемника[15]:

Каждый хочет любить, и солдат, и моряк,

Каждый хочет иметь и невесту и друга,

Только дни тяжелы, только дни наши вьюга,

Только вьюга они, заклубившая мрак.

Автор текста — Арсений Несмелов — упоминался, стихотворение было сокращено и слегка переделано «в духе событий» («серб, боснийский солдат» превратилось, понятно, в «югославский солдат»), но как некогда «Над розовым морем вставала луна…» служило визитной карточкой Георгия Иванова (даром что пел-то Вертинский), так и «Каждый хочет любить…» в иные дни — восемьдесят лет спустя! — неожиданно стало визитной карточкой Несмелова. Может быть, не такое уж и важное событие, но интересно то, что это было именно первое стихотворение, подписанное псевдонимом Арсений Несмелов. Именно там, тогда и так родился поэт.

В короткой автобиографии (1940) весь свой путь из Москвы до Владивостока Арсений Несмелов уложил в одну фразу: «Уехав в 1918-ом году в Омск, назад не вернулся, а вместе с армией Колчака оказался во Владивостоке, где и издал первую книгу стихов»[16]. Скупо, но всё остальное Несмелов рассказал в стихах и в прозе. После убийства Колчака и распада Белой армии высоко нести чье-либо знамя офицер Митропольский более не мог, да и не видел в том нужды. В неизданных полностью по сей день воспоминаниях дальневосточный поэт и прозаик Всеволод Никанорович Иванов (тот, которому посвящены стихотворения Несмелова «Разведчики» и «Встреча первая»), рассказывая о развале собравшейся вокруг Омска армии, обронил фразу: «Крепла широко разошедшаяся новость, что офицерство может служить в Красной Армии в качестве военспецов — ведь я и сам ехал из Москвы с такими офицерами в 1918 г. К чему тогда борьба?» Однако и сам Иванов, в феврале 1945 года по доброй воле и вполне безболезненно перебравшийся через Шанхай в СССР, сознавался, что вернулся лишь тогда, когда обрел «идеологию». А о тех давно минувших годах вспоминал очень подробно (усиленно стараясь не проронить ни слова о четверти века жизни в эмиграции). И очень характерно такое его позднейшее примечание к этим воспоминаниям:

«Уже много лет спустя после описываемых этих времен, уже будучи в Москве, вел я разговор с покойным писателем А. А. Садовским, бывшим когда-то в Сибири и собиравшим материал по „колчаковщине“. Он спросил меня, по обыкновению смотря зорко, как всегда, — через очки:

— В.Н., а какова же была у вас тогда идеология?

— Никакой! — ответил я.

Он даже качнулся назад.

— Невозможно!

А между тем это была истинная правда. Идеология, жесткая, определяющая, была только у коммунистов. Она насчитывала за собой чуть не целый век развития. А что у нас было? — Москва „золотые маковки“? За три века русской государственности никто не позаботился о массовой государственной русской идеологии»[17].

Тут Иванов, конечно, перехватил, но к Несмелову формула «полное отсутствие идеологии» в смысле журналистики тоже применима (не путать идеологию с офицерской честью и убеждениями). В воспоминаниях «О себе и о Владивостоке» очень весело описано, как побывал поэт главным редактором «японского официоза» — газеты «Владиво-Ниппо» и по заказу японских хозяев ругал «не только красных, но и белых». Между тем именно Несмелов едва ли не первым понял, что японская оккупация Приморья вызвана отнюдь не борьбой с красными партизанами: «Он угадал, например, смысл японской интервенции в Сибири и понял, что целью вмешательства была вовсе не борьба с коммунизмом»[18].

А стихи он писал с одинаковой легкостью, используя незаурядный импровизационный дар: и на смерть Ленина, и о красотах Фудзи, — ни того, ни другого Несмелов не видел, но стихи на заказ сочинял буквально за пять минут (как свидетельствовал в письме к автору этих строк Н. Щеголев). А для харбинских «русских фашистов» даже специального поэта создал, Николая Дозорова, и тот для них писал «стихи», используя преимущественно богатую рифму «фашисты — коммунисты» (или «коммунисты — фашисты», уж как ложилось). Впрочем, в длинных вещах, таких как поэма «Восстание», разница между «Несмеловым» и «Дозоровым» стиралась: незаурядное дарование все-таки не давало испоганить стихи до конца. Лучшим доказательством тому — поэма «Георгий Семен?» (Г. В. Семен? — исторические лицо, белый партизан, расстрелянный в СССР), вышедшая под псевдонимом «Николай Дозоров» в 1936 с жирной свастикой на обложке; местом издания книги обозначен… Берн, но наверняка располагался этот «Берн» на какой-нибудь Китайской, Тюремной или другой харбинской улице, если не в пригороде с чудесным названием Нахаловка. Впрочем, поэму мы воспроизводим — поэзия в ней есть. В отличие от сборника «стихотворений» «Только такие!», вышедшего в том же году и под тем же псевдонимом в Харбине с предисловием фюрера харбинских фашистов К. Родзаевского. Интересующиеся могут найти сборник в первом томе несостоявшегося «Собрания сочинений» Арсения Несмелова, предпринятого по методу репринта в США в 1990 году (издательство «Антиквариат»). Стихотворения «1905-му году» и «Аккумулятор класса» также оставлены за пределами владивостокского издания[19], хотя и были они подписаны именем Несмелова. Наконец, уж совсем невозможное прояпонское стихотворение «Великая эра Кан-Дэ» (подписанное А. Митропольский) оставлено там, где было напечатано[20], — по не поддающимся проверке данным сочинил это произведение автор за всё те же пять минут и получил гонорар в «100 гоби» (нечто вроде 50 долларов, если пересчитать с денег марионеточного государства Маньчжу-Ди-Го), на радостях даже к Родзаевскому в его кукольную фашистскую партию вступил. Это были большие деньги: 100 гоби за 20 строк! Для сравнения можно вспомнить, что как редактор «Рупора» Несмелов получал 120 гоби в месяц. Впрочем, для литературы все эти произведения и факты значения имеют меньше, чем рифмованные объявления, которые Несмелов вовсе без подписи сочинял для газет. В хранящейся в Хабаровске анкете в графе «Политические убеждения» он написал прямо: фашистские. Факт, упущенный фашистологом Буяковым, — однако в советском Владивостоке или на допросе у японцев Митропольский тоже написал бы то, что ему велели. Мы не знаем, какие методы допроса применялись к нему следователями.

А если углубляться в вопрос об идеологии, то она у поэта все-таки была. В 1937 году, в «Рассказе добровольца»[21], он писал: «Российская эмиграция за два десятилетия своего бытия прошла через много психологических этапов, психологических типов. Но из всех этих типов — один неизменен: тип добровольца, поднявшего оружие против большевиков в 1918 году. Великой бодростью, самоотвержением и верою были заряжены эти люди! С песней шли они в бой, с песней били красных, с песней и погибали сами». В том же году, в рассказе «Екатеринбургский пленник»[22], он говорит о времени еще более раннем: «Конечно, все мы были монархистами. Какие-то эсдеки, эсеры, кадеты — тьфу! — даже произносить эти слова противно. Мы шли за Царя, хотя и не говорили об этом, как шли за царя и все наши начальники». Если прибавить сюда пафос таких стихотворений, как «Цареубийцы», «Агония» и многих других, то вывод будет краток: Арсений Митропольский был монархистом, как того и требовала офицерская честь. Что, впрочем, не мешало поэту Арсению Несмелову печататься и у эсеров, и у большевиков и, уж точно не роняя поэтического дара, в сионистском харбинском журнале «Еврейская жизнь».

Вернемся, однако, во Владивосток, который во времена недолгого существования ДВР (Дальневосточной республики) превратился в довольно мощный центр русской культуры. Так же, как в расположенной на другом конце России Одессе, возникали и тут же прогорали журналы и газеты, особенно процветала поэзия: и Владивосток, и Одесса, несмотря на оккупацию, не желали умирать — это всегда особенно свойственно приморским городам. В начале 1918 года в бухту Золотой Рог вошел сперва японский крейсер, потом английский. И до осени 1922 года в Приморье советской власти как таковой не было: книги выходили по старой орфографии, буферное государство ДВР праздновало свои последние именины. Волей судьбы там жили и работали В. К. Арсеньев, Н. Асеев, С. Третьяков, В. Март и другие писатели, так или иначе «воссоединившиеся» затем с советской литературой. На первом сборнике Несмелова, носившем непритязательное название «Стихи» (Владивосток, 1921), отыскиваются — на различных экземплярах — дарственные надписи, среди них, к примеру, такая: «Степану Гавриловичу Скитальцу — учителю многих» (РГАЛИ, фонд Скитальца). Очевидно, себя Несмелов причислить к ученикам Скитальца не мог. Довольно далеко стоял от него и Сергей Алымов, в те же годы прославившийся в Харбине (а значит, и во Владивостоке: настоящей границы между ДВР и Китаем не было, зато была КВЖД) своим очень парфюмерным «Киоском нежности». Учителями Несмелова, всерьез занявшегося поэзией под тридцать, — в этом возрасте поэты Серебряного века уже подводили итоги, — оказались сверстники, притом бывшие моложе него: Пастернак, Цветаева, Маяковский.

В первом сборнике у Несмелова немало незрелых вещей, — притом незрелых совсем, даже по сравнению с напечатанными в 1912–1917 годы в Москве. А ведь сейчас этих стихотворений выявлено не шесть (как было во Владивостокском двухтомнике 2006 года) — а много более сотни: Митропольский, став Несмеловым, похоже, начисто забыл о самом их существовании. О стихотворениях сборника 1921 года, не обращая внимания на остальные, бывший главный специалист по русской литературе в изгнании Глеб Струве писал как о «смеси Маяковского с Северяниным» (в более позднем творчестве Несмелова Струве усматривал сходство… с Сельвинским, но и это сопоставление остается на его совести). Ближе всех к Несмелову стоял в те годы, надо полагать, его ровесник Николай Асеев. В том же 1921 году во Владивостоке у него вышел сборник «Бомба» — по меньшей мере пятый в его творчестве, не считая переводных работ; он успел побывать в разных литературных кланах (в «Центрифуге» вместе с Пастернаком, а также среди кубофутуристов), съездил почитать лекции в Японию, да и во Владивостоке жил с 1917 года. В воспоминаниях Несмелов признается, что Асеев на него повлиял скорее фактом своего существования, чем стихами. Следы обратного влияния — Несмелова на Асеева — прослеживаются в творчестве Асеева куда чаще, в той же поэме «Семен Проскаков» (1927), где монолог Колчака кажется просто написанным рукой Несмелова, — но, так или иначе, контакт этот носил характер эпизодический. На страницах редактируемого им «Дальневосточного обозрения» Асеев назвал Несмелова «поседевшим юношей с мучительно расширенными зрачками»; несколько стихотворений Несмелова посвящено Асееву, который часто и охотно его в своей газете печатал. Видимо, все-таки именно Асеев первым обратил внимание на незаурядное дарование Несмелова. В статье «Полузадушенный талант»[23] Асеев отмечал изумительную остроту наблюдательности автора, его «любовь к определению», к «эпитету в отношении вещей», и подводил итог: «У него есть неограниченные данные». Впрочем, воспоминания об Асееве во время чумы 1921 года, свирепствовавшей во Владивостоке, и об отъезде будущего советского классика в Читу Несмелов оставил вполне критические и иронические[24].

Ехать дальше Владивостока Несмелову, не знавшему, к тому же толком ни единого иностранного языка, — всё, чему учили в Кадетском корпусе, исчезло из памяти, — явно не хотелось, ему хотелось жить в России, пусть в самом дальнем ее углу, «…во Владивостоке, / В одном из дивных тупиков Руси» (слова И. Елагина, уроженца Владивостока), до самой последней минуты. Но в октябре 1922 года победоносная армия будущего врага народа Иеронима Уборевича ликвидировала буферное государство и вступила во Владивосток. Скрыть свое прошлое Митропольский-Несмелов не смог бы, даже если бы захотел. Впрочем, на первое время он лишь попал под «запрет на профессию» — бывший белый офицер, да еще редактор прояпонской «Владиво-Ниппо», потерял работу, поселился за городом в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил из-подо льда навагу. Но, конечно, с обязательным визитом в комендатуру через короткие отрезки времени — бывший «комсостав белой армии» весь был на учете. Хотя просто литературным трудом заниматься не запрещали: печатайся, у власти пока дела есть более насущные. Ну, а потом… Какое было потом, мы все хорошо знаем.

В 1922 году Несмелов выпустил очередную книжку — поэму «Тихвин», а в 1924 году, буквально накануне бегства в Китай, он выпросил у типографа Иосифа Романовича Коротя, с которым, думается, так никогда и не расплатился, несколько экземпляров своего второго поэтического сборника, уже вполне зрелого и принесшего ему известность; это были «Уступы». (Заметим: И. Р. Короть и сам скоро обнаружился в Харбине, ему принадлежала та самая гостиница «Модерн», где последний раз в гриме Пьеро выступил А. Н. Вертинский). Несколько экземпляров Несмелов успел разослать тем, чьим мнением дорожил, — например Борису Пастернаку. И в письме Бориса Пастернака жене от 26 июня 1924 года, можно прочесть: «Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи». В это время Несмелов и его спутники — художник Степанов (кстати, оформитель «Уступов») и еще двое офицеров уходили по маньчжурской тайге всё дальше и дальше в сторону Харбина, и шансов добраться до него живыми было у них очень мало.