Эротическое, слишком эротическое…

Эротическое, слишком эротическое…

Весь круг бессилия и счастья,

Все дни, что вечностью прошли,

Весь вещий ужас сладострастья,

Вся соль, вся радуга земли!

В. Брюсов

Наше повествование с неумолимостью приближается к некоему внутреннему рубикону в жизни Лу, когда, как ей показалось, на дне "алхимической реторты" наконец-то блеснул желанный "философский камень". Она обрела наконец свой давно искомый "символ веры". Ей шел пятьдесят первый год, но она переживала полное обновление и была счастлива начать все сначала. Именно сейчас в ней должен был распуститься дар, который Лу всегда в себе предчувствовала. Эту революцию она назвала "событием Фрейд".

Мир психоанализа воистину стал для нашей героини волшебной страной зазеркалья. Погрузившись в пучину бессознательного с его экзотической живностью, она, наконец, очутилась в подводном царстве, сокровищами которого давно бредила. Будучи волшебным зеркалом своих исключительных собеседников, она давно и страстно жаждала заглянуть "по ту сторону зеркального стекла", где за тоненькой пленкой амальгамы вершится таинственная алхимия душ. Не удивительно, что когда фрейдовский психоанализ открыл для нее дверь в этот мир, он бесповоротно занял в ее душе место ее новой абсолютной религии. Лу с головой погрузилась в новую доктрину, неустанно практиковала, постоянно публиковала новые эссе и статьи и так увлеклась этой наукой, что даже надолго оставила беллетристику. Писательство и раньше не было для нее всепоглощающей страстью. По ее словам, она писала лишь для того, чтобы справиться с очередной неотступно тревожащей ее загадкой. А рукописи из сейфа доставала только в случае особо острых материальных затруднений. Поэтому, говорила она, ее новеллы разбросаны по всему миру и их практически невозможно собрать: они так и остались в руках ее друзей, в чьих домах были написаны во время ее путешествий. Теперь способом решения загадок станут для нее психоаналитические эссе и статьи. Последняя из них (опубликованная в "Венском психоаналитическом альманахе") имеет характерное название: "Больной всегда прав!" Странным образом психоанализ откроет в Лу источник незнакомой ей прежде душевной мягкости, способности к состраданию. Теперь, говорит она, я скорее склонна спрашивать не у больного, почему он болен, а у здорового, какой ценой он здоров.

Возможно, что уже весной 1895 года Лу имела в Вене короткую беседу с отцом психоанализа, предупредив его о своем визите через Шницлера или Пинельса. Во всяком случае, одна из ее венских знакомых вспоминала, как Лу поспешно прервала беседу с ней, говоря, что торопится на встречу с Фрейдом. Но тогда еще не завершился процесс внутреннего созревания — Лу как раз в то время открыла для себя путешествия как метод самопознания и самолечения, — и в ее жизни должны были произойти некоторые другие события и постижения, чтобы в 1911 году эта встреча по-настоящему состоялась.

Во-первых, Лу должна была обрести "свой маленький дом после большого Отечества": это произошло с ней, когда супруги Андреас в 1903 году переселились в Геттинген, где Карл получил профессорство и кафедру. Местность вокруг напоминала Лу волжский пейзаж, и она наконец ощутила, что обрела "укрытие". Здесь у нее был дикий сад и мансарда-кабинет, в которой было что-то "пещерное и лесное". Листва большой липы перед окнами образовывала как бы гардины, ветви цветущей груши каждую весну врывались прямо в окно ее кабинета. Стены, обтянутые голубым шелком, большие медвежьи шкуры, украшавшие пол, простые еловые полки и большой прочный рабочий стол, картина на стене, подаренная Генри Вогелером, художником молодежного стиля, и маленькие фотографии Рильке — так в отличие от Райнера она, невзирая на все свои продолжающиеся путешествия, создала точку стабильности в своей судьбе. Когда-то она учила его, что преимущество женщины можно сформулировать благодаря метафоре "улитки". Если мужчина становится кочующим странником мысли, подобно Ницше, он абсолютно бездомен, ибо он отвергает всякое духовное и материальное пристанище. Женщина же всегда носит свой дом внутри себя — такова ее конституция, и она никогда не бывает духовно бесприютна, поскольку не отторгает от себя ни одну из идей, а обживает каждую как дом.

Во-вторых, прежде чем окончательно прийти к психоанализу, Лу должна была для себя продумать до конца особенности духовного устройства полов. Судьбоносной в этом отношении оказалась завязавшаяся в 1910 году дружба с Мартином Бубером, одним из крупнейших философов ХХ века. По его заказу Лу написала свою знаменитую "Эротику". Читая ее сегодня, невозможно не заметить созвучия глубинных интуиций Лу идеям русских философов серебряного века, особенно мистической философии всеединства Вл. Соловьева. Так, она говорит о невозможности полного атеизма у женщин, потому что женщина "не может быть безразличной к любви". Любовь же, в том числе и половая, по-разному переживается мужчиной и женщиной в силу женской целостности и мужской расщепленности — на сексуальное и эротическое. Если святость для мужчины ассоциируется с аскетизмом, то для женщины, как доказывает Лу, говоря о Мадонне и Марии Магдалине, святость — это вершина ее эротической сущности. Секс для нее не момент удовлетворения, а приближение к тому мистическому состоянию, которое Лу называет словом "всё": это "аффективная идентификация со всем существующим", слияние с целостностью универсума. "Мужчина, — пишет она, — который способен к "сальному", мгновенному удовлетворению своей сексуальности, безо всякого вовлечения других чувств, злоупотребляет дифференцированностью своей физической конституции… Этот механический, почти автоматический характер удовлетворения придает процессу некое уродство.

Чем более недифференцирована сущность женщины, чем неотъемлемей ее устремленность к интимности и чем выраженнее интенсивное взаимодействие всех устремлений, тем более полно это обеспечивает женскому эротизму глубинную красоту… Парадоксально, но менее концентрированный, более рассеянный по всему существу эротизм объясняет большую свободу, которой наслаждается женщина по отношению ко всему, что лежит вне ее".

Эротическое "всё" Саломе удивительным образом перекликается с идеей "всеединства", рожденной в недрах русской философии. Русские источники были ей хорошо знакомы (она отзывалась о Владимире Соловьеве как об "одном из самых характерных представителей византийской России"), и вряд ли западные ученые ее круга заметили, что, долгое время будучи плавильным тиглем всех основных тенденций европейской мысли, Лу в конечном счете вливает их в основное русло русской культуры. Неизвестно, читала ли она Н. Бердяева, но наверняка подписалась бы под его словами: "У мужчины пол более дифференцирован, у женщины же он разлит по всей плоти организма, по всему полю души". Вообще, согласно Лу, женщина живет в намного более непосредственном, углубленном и вовлеченном отношении к своему телу, и потому посредством женщины яснее, чем посредством мужчины, проявляется тот факт, что "интеллектуальная жизнь — это цветение, преобразование великого сексуально определяемого корня всего сущего в абсолютно совершенную форму". Женщина не склонна отделять цветение от корня. О чем же сокрушается Лу в мужчине-ученом с его "объективностью", так это о типично мужской "амнезии": именно перецивилизованность мужчины разобщает его с собственными корнями, которые всегда эротичны и дают начало всему. Лу уверена: религиозная страстность, сексуальная любовь и творчество исходят из одного источника. Тройственная функция женщины символизирует тройственность жизненной силы — женщина может быть одновременно (и часто так и бывает) любовницей, матерью и мадонной. В известной степени в этих размышлениях можно уловить предвосхищение знаменитого юнговского архетипа Анимы (образа вечной женственности), тоже имеющего три ипостаси: девственницы (Коры), Великой Матери и искусительницы, которые противоречиво сплетаются в мужских фантазиях о женщинах. Позже Саломе будет знакома с Юнгом, однако в их идейном противостоянии с Фрейдом однозначно солидаризуется с последним. Фрейд же удивительным образом будет лоялен к тем построениям Саломе, которые независимо от Юнга приближаются к идеям коллективного бессознательного, но которые в юнговской подаче он однозначно не примет.

Итак, по Саломе, в силу мужской "амнезии" женщина становится для мужчины внешним символом его собственного забытого прошлого и он нуждается в женщине, потому что она есть проекция того, чем он пока не является, чем он пожертвовал, чтобы стать мужчиной. Женственность, по Саломе, — это то, что мужчина подавил в себе, позабыл, вывел наружу и… как бы переложил на женщину. И потому она — то, к чему он лишь иногда имеет доступ внутри себя, "никогда в долинах жизни, но всегда — на вершинах гор". "И когда мужчина потихоньку спускается с этих высот в обычную жизнь и видит женщину — тогда кажется ему, будто он узрел внутренние пространства своей души в форме молодого удивительного существа, в котором так и остается загадкой: становится ли оно на колени, чтобы быть ближе к земле или чтобы сильнее открыться небесам. Она — словно оживший библейский символ: "все твое на этой земле, но сам ты принадлежишь Богу".

Отсюда вырастает шутливая аналогия, которую Лу проводит между мужским и женским началом, с одной стороны, и аристократом и парвеню — с другой. В женском есть самодостаточность и покой, словно аристократ голубых кровей из своего замка наблюдает за предприимчивым новичком, который беспокойно стремится вперед, со страстью преследуя внешние цели, все больше расщепляя свои силы и свою сущность на службе прогресса и специализации. А тем временем идеал совершенства и конечный пункт усилий для него воплощен в той самой величественной позе аристократа, и достижение этого идеала займет наверняка немало времени.

Однако если мы воспримем рассуждения Лу только как панегирик женскому началу, для нас будет полной неожиданностью та волна возмущения, которую ее работа вызвала в феминистских рядах. "Госпожа Лу Саломе — антифеминистка!" — таков был однозначный вывод ее критиков. "Мы находим в ее текстах утверждения, от которых у нас, эмансипированных женщин, волосы встают дыбом, и в то же время другие утверждения, которые можно было бы использовать в качестве самых сильных аргументов женской эмансипации", — писала Х. Дом, попутно нападая на "чересчур длинное и претенциозное имя автора, которое съедает слишком много бумаги" и невольно вызывает ассоциацию с двумя фатальными женскими фигурами — Саломеей и Лулу.

Надо сказать, что женский вопрос и феминизм были одними из самых острых проблем в Германии того времени. Кайзер Вильгельм в речи, произнесенной в 1910 году, характеризовал женское движение как "одну из самых больших современных угроз". Однако Лу была верна себе в своем безразличии ко всему актуальному лишь социально, но не внутренне. Среди ее знакомых и подруг было немало феминисток, в том числе и Хелен Штекер, которая пыталась сделать из Ницше философа феминистского движения. Саломе же, как и сам Ницше, считала женское стремление уподобиться мужчине, добиться "равенства" лишь шагом на пути к "обломкам мужчины". "В конце концов человек должен освободиться и от своей эмансипации", — сказал ей Ницше в свое время. Лу не собиралась ставить на место концепции "женщин для мужчин" ее чисто внешний перевертыш — "женщину для женщин". Ее девизом продолжало оставаться: "Стань собой!" Ту полноту и универсальность, которую она провидела в женском, Лу отнюдь не считала уже воплощенной действительностью. Это всего лишь потенция того, чем женщина могла бы быть при условии, что ей достанет решимости сполна реализовать свои ресурсы. "До тех пор, пока женщины не прекратят представлять себя, отталкиваясь от мужчин… они не будут знать, насколько широко и мощно они могли бы развернуть свои возможности в структуре их собственного естества, насколько гибки границы их миров в реальности. Женщина все еще не самодостаточна и по этой причине не стала в достаточной степени женщиной". Лу хочет, чтобы в фокусе внимания женщин оказалась их собственная сущность, а не социальные условия: она слишком ясно видит, что когда усилия феминисток отрицаются, тогда их сильнейшие способности съеживаются и они словно бы обрекаются на вечную дисгармонию. "Быть может, наконец появятся женщины, которые, в соответствии с исконными установлениями, будут похожи не на те деревья, чьи плоды предполагается собирать, отделять, упаковывать, отправлять кораблем и использовать в разнообразных целях, но на такие деревья, которые хотят быть просто деревьями — в священном буйстве своего цветения, созревания, красоты, дающей тень".

Лу исходит из положения, что мужское и женское устройство различны не в привычном смысле дополняющих друг друга половинок. Нет, суть в том, что такая целостность, как человек, существует в двух образах, каждый из которых выражает человеческое на свой манер. Оба этих варианта человечности обладают своими характерными возможностями; оба могут исказить их или не суметь развернуть, ведь так част соблазн объявить своеобразие другого просто функцией самого себя. Тогда, к примеру, женщину представляют экраном, на который проецируются лучи мужской творческой активности, и все ее воплощения становятся преломлением мужской воли и воображения. Но подобные редукции на деле обедняют мир. Так же как и внешнее честолюбие, которое пробуждается в женщине в попытках продемонстрировать равенство своего профессионального потенциала мужскому, — это, согласно Саломе, совершенно смертельное качество, которое женщина может в себе взрастить. Естественное величие женщины в том, что ее творчество не нуждается в таком доказательстве, как социальный успех. "Столь свойственная женщинам тенденция просто вести себя к более широкому и богатому самораскрытию… часто приводила их к обвинению в дилетантизме, непоследовательности и поверхностности. В действительности женщине труднее придерживаться линии, которая просто ведет прямо вперед, трудно не отклониться, не поддаться внезапному порыву, не получить удовольствия от разнообразия… Она способна "приютить" много противоречий, тогда как мужчина должен отвергнуть всё, мешающее его представлению о ясности… Правда представляется мужчине наиболее убедительной, если к ней приходят путем логического заключения… убедительная правда для женщины — всегда только та, что оспаривается жизнью, та, по отношению к которой она может сказать "да" всей глубиной своего существа, даже несмотря на то, что в некоторых случаях одна только она и может сказать "да". Женщина хранит внутренний опыт того, что суть вещей в конце концов отнюдь не проста и логична, но многозначна и нелогична".

Книга Саломе имела бесспорный успех и породила заметный резонанс. Тот факт, что с момента ее появления она была пятикратно переиздана, свидетельствует о том, что секрет успеха был не только в остроте и рискованности темы, но и в опережающей время глубине интуиций, которые разбередили душу и последующих поколений. На многих страницах Лу с экстатическим восторгом говорит о таинствах физической любви — знающий ее биографию читатель отметит, что мировоззрение Лу претерпело революцию. Тем более ему будет интересно, какое место занимал утверждаемый в тексте "эротизм" в жизни нашей героини.

Именно в эти годы Лу переживала эпоху своего наивысшего женского расцвета. Спустя полвека после расставания с Лу пожилой благородного вида джентльмен, имени которого мы не знаем, рассказывал ее биографу: "В ее объятиях было что-то странное, первородное, анархическое. Когда она смотрела на вас своими лучащимися голубыми глазами, она будто говорила: "Принять твое семя будет для меня верхом блаженства". У нее был огромный эротический аппетит. В любви она была безжалостна. Для нее не имело значения, имел ли мужчина другие связи… Она была совершенно аморальна и одновременно очень благочестива — вампир и дитя".