Год 1943

Год 1943

1-е января.

Подумать только — уже 1943 год! Еще один год начинается в моей жизни. Какой он будет! Как я его проживу? И переживу ли?

Наша группа во главе со старшим лейтенантом Васильевым в расположении батальона Докукина — уже не капитана, а майора Докукина. Мы действуем на стыке деревень Селище и Берлезово. Вражеский огонь разбил, искалечил, с корнем вырвал деревья и кустарники. С приближением к КП батальона местность становится все более труднопроходимой. Приходится все чаще и чаще перелезать через завалы.

Не сладко здесь пехоте-матушке. Вот и сегодня бьет немец без конца. Налет за налетом. Пули свистят, ударяются в искалеченные стволы деревьев. Наши артиллеристы что-то молчат… Сделают один налет и замолкают на целую вечность. Досадно!

На командном пункте батальона несколько командиров. Сам Докукин не выходит из землянки. Говорят, приказом командира дивизии на него наложен домашний арест на пять суток за то, что он ползал с разведкой батальона в немецкие траншеи за «языком». Узнаем своего «батьку» Докукина.

С большой радостью встречает нас майор Докукин. Командиры расходятся по подразделениям. Мы, разведчики, остаемся наедине со своим бывшим ротным. Он с любовью оглядывает нас и говорит: «Надоело в обороне, скорее бы вперед, скорее бы наступление!»

Во второй половине ночи Докукин идет с нами на боевое задание. Здесь нет живого места. От взрывов, снарядов и мин земля перевернута вверх дном. Комбату все знакомо в своем хозяйстве, он знает на ощупь и на взгляд каждый клочок земли. Перед нами задача: выявить и уточнить систему оборонительных сооружений противника. Мы ползем с сапером. Проходим две линии проволочного заграждения. Сапер осторожно работает около самой немецкой траншеи. Это последнее препятствие.

Хотя в наше сегодняшнее задание и не входит блокировка обороны противника, все-таки хорошо бы в предновогоднюю ночь ворваться в расположение врага через все его препятствия. Еще мгновение — и мы у цели. Только бы ничто не помешало…

Но!.. Движение сапера — и по всей проволоке зазвенело, забренчало. От проволоки вверх взвились и повисли в воздухе на парашютах десятки ракет. Мгновенно заработала вся огневая система. Мы открываем ответный огонь, но продвинуться вперед не можем. Среди нас трое раненых, но задание выполнено. Эта «автоматика» немцев — новость не только для нас, но даже для командира батальона майора Докукина. В будущих боевых операциях и в грядущем наступлении добытые сегодня данные о системе немецкой обороны будут иметь важное значение. Мы долго лежим под огнем, не прекращая наблюдения. К рассвету отходим.

На КП батальона Докукин наливает ребятам водки:

— С Новым годом! С новым счастьем, мои дорогие друзья! Боевых удач вам и долгих лет жизни!

— С Новым годом! — говорю я. — Всего этого и мы вам желаем, товарищ майор, а сверх этого мы желаем вам стать маршалом… разведки!

Все смеются, мое пожелание одобряют.

Только сейчас я замечаю, что у Докукина остро обозначились скулы, вытянулось, возмужало лицо. Или это после бессонной ночи, или сказался месяц волнений за батальон… А глаза все с тем же блеском, задорные и решительные.

В эту новогоднюю ночь работали разведчики всей дивизии, полковые роты автоматчиков и учебный батальон. Разведчики нашей роты под командованием младшего лейтенанта Игнатьичева и старшего сержанта Борисова, действующие на правом фланге нашей обороны в районе Брехаловки, одержали победу.

Ребята рассказывают, как это произошло. Вышли они давно уже знакомым путем, как всегда, за Вервищенскую высотку, перешли железнодорожный путь. Всю ночь просидели в засаде на дороге под деревней Жаровня, но немцы не появились. Выпал свежий снег. Утром, возвращаясь домой, головной дозор — Валентина Лаврова и Михаил Голубев обнаружили на снегу чужие следы. Следы вели к железной дороге на территорию обороны. Не доходя полотна, разведчики залегли, а вскоре увидели гитлеровцев. Они бежали обратно. Что-то, видно, их спугнуло. Наши спокойно выждали. Как только немцы прошли через дорогу, открыли огонь. Гитлеровцы побежали назад, потом по железнодорожному полотну. Наши разведчики положили их всех на месте, а трех пленили. Правда, уцелел только один. Одного, уже мертвого, посадили около железной дороги, под сосной, второго, тяжелораненого, отправили без сознания на КП батальона. Третий немец оказался офицером. Он вел себя вызывающе.

На КП батальона Пегасова разведчики показали немецкому офицеру газеты, рассказали, что под Сталинградом немцам — капут. «Фантазия! — кричит офицер, зло сверкая глазами. — Коммунистише, совьетише пропаганда!» Ребята доказывают, что это факт, что весь мир говорит о Сталинграде, о нашей победе, а немец орет свое: «коммунистическая пропаганда».

Валя Лаврова показывает немцу плакат: русская мать, защищая ребенка от гитлеровского штыка, просит красноармейца: спаси детей! Немец понял плакат, но повторяет: «Пропаганда!», а сам дрожит от холода и страха.

Ребята поднимают маскхалат немца, под халатом довольно легкая одежда. Затем показывают свою: «Это что, тоже пропаганда?» Немец видит теплые, ватные брюки, фуфайки, полушубки, валенки бойцов. Нет, это уже не пропаганда! Но немец не сдается: он вскакивает, начинает делать гимнастические упражнения, показывая разведчикам, что арийцы — спортсмены, им не страшен холод. «Шпорт, шпорт!» — поучительно серьезно говорит фриц, а сам дрожит, как собака.

Тяжелораненый немец умирает. Он громко стонет. Немецкий офицер, увидев страшную предсмертную агонию своего солдата, перестал упираться и дал нашему командованию нужные сведения. Это были полковые разведчики немецкой авиадесантной дивизии. Оказывается, такая дивизия сейчас курсирует против нашего участка обороны.

Сейчас Анютка где-то бродит. Валентина спит богатырским сном. Я сижу на своем топчане, за столом, и записываю последние события, о которых мне рассказали ребята.

А у ребят в землянке песни, пляска. Не пойти ли к ним?

Проснулась Валентина: «Ты куда собираешься?» — «К ребятам». — «Подожди, и я с тобой!»

Ребята пляшут «ярославскую». Держатся руками за потолок землянки и отплясывают. Дима Ершов заводит: «И-их! Перьвая! Вторая! Третья!..»

15-е февраля.

Взятие контрольного пленного совсем успокоило командование нашей роты. А у нас пошли позорнейшие «задачи-неудачи», как говорят разведчики.

Исходили, истоптали мы без успеха вкривь и вкось весь снег в лесу. Давно уже невозможно различить, где фрицевские следы, где наши. А мы все ходим и ходим в надежде, что немцы сами придут к нам в плен. Преодолеваем Вервищенскую высоту, и около железнодорожного полотна встречает нас замерзший фриц, сидящий под сосной. Каждый раз, как мы доходим до этого места, я вздрагиваю от неожиданности.

Проходит ночь, день — и мы с серьезными физиономиями, ловко лавируя под взрывами снарядов, возвращаемся домой. Эти операции мы называем игрой «в кошки-мышки». А командование ротное довольно. Строчит в штадив донесения, дескать все в порядке, действуем группами в таком-то районе, немец стреляет, вернулись без потерь… Вроде все правильно!

Вчера утром прибыли в расположение минометчиков. Ребята, вместо того, чтобы идти на задание, под «командованием» командира отделения Захватова залезли в холодную заброшенную землянку и пролежали несколько часов. Странно, при Докукине я как-то совсем не замечала Захватова, сейчас он вдруг стал «героем» среди ребят…

Анютка с Валюшкой проснулись. «Все у вас благополучно? Все живы-здоровы?» А я не могу рта раскрыть. Что-то надо делать!

Мы приходим к выводу: молчать нельзя, надо действовать. Но как? В землянку входит разводящий, чуваш Александров:

— Аверичева! На пост!

На пост — так на пост. Постепенно все вокруг затихает. Я еще ни разу не стояла на посту. Ночь. Луна. Нет ветра. Небо чистое, морозное, звездное. Высокая сосна в снегу, как будто тоже на посту. Чудесно!

Какая ночь! Мороз трескучий,

На небе ни единой тучи;

Как шитый полог, синий свод

Пестреет частыми звездами…

Вылезает из землянки старший лейтенант Крохалев, кричит:

— Тебе что здесь, театр Волкова? Трое суток гауптвахты и два наряда вне очереди!

— Есть трое суток и два наряда вне очереди! — отвечаю я, как положено.

А вот и разводящий. Ух! Заберусь я сейчас в жаркую землянку да засну блаженным сном. Старший лейтенант приказывает разводящему: «Пусть стоит до утра. А утром — в наряд, на кухню картошку чистить». Разводящий Александров пытается меня защитить: «Нет таких законов, товарищ старший лейтенант». — «А, и ты заговорил? В боевую операцию захотел?» — и он скрывается в землянке. «Тьфу, собака какой! — отплевывается Александров. — Нехороший стал человек. Ой, нехороший. А ведь при Докукине был боевой командир». Тяжело ступая опухшими, больными ногами, Александров уходит.

У меня коченеют руки, ноги. Ничего!.. Надо поразмяться! По-раз-топ-тать-ся! Вот так! Вот так! Становится теплее.

Бежит взволнованная Лаврова. Она сейчас же разбудит Крохалева. «Что он, с ума сошел! Ему что здесь, белая армия! Издевается над бойцами! Целая рота спит, во втором взводе шпарят в карты, а тебе здесь всю ночь?!» Она рвет и мечет.

— Давай их напугаем! — предлагаю я Валентине. Мы сгибаемся над маленьким окошечком землянки, стучим по стеклу. Ребята моментально прячут карты. Выходит разведчик Борис Добрин: «Кто здесь?» — «Потише хоть кричите, шешки вы нямые», — советуем мы. «Ну, ладно, ладно, испугали!» — и Добрин скрывается.

— Да, дела наши ротные! — восклицает Валентина, удаляясь. — Я так это не оставлю.

Что же мне делать дальше? Оказывается, трудная вещь — эти посты. Не завидую тем хлопцам, которые не ходят на задания. Им всегда приходится стоять на постах. Мысли мои переносятся в Ярославль, в театр. А интересно, смогу ли я вернуться на сцену?.. Когда-то я очень любила играть в концертном исполнении сцену «У фонтана» — из «Бориса Годунова». Попробую сейчас:

Часы бегут, и дорого мне время —

Я здесь тебе назначила свиданье

Не для того, чтоб слушать нежны речи

Любовника. Слова не нужны. Верю,

Что любишь ты; но слушай, я решилась

С твоей судьбой и бурной и неверной

Соединить судьбу мою…

Нет, нет, этого мне уже не сыграть! И Луизу не сыграть в «Коварстве». А может, это сейчас и не нужно никому?.. Нет, я, наверно, не права.

Светает. Становится совсем холодно. Ноги окоченели. В сероватой утренней мгле приближаются знакомые фигуры повара и старшины, пробегает каптенармус Николаичев. Разводящий снимает посты.

Ура! Выдержала! А в землянке сладко спят Валентина и Анна… Счастливые!

— Аверичева, на кухню! — шепчет Ион Бахуров, приоткрывая дверь землянки.

Возле кухни, у костра, ребята чертыхаются, проклинают всех хозяйственников. Они чистят мерзлую картошку, вытаскивая ее из ледяной воды.

Рота проснулась. Очнулось и начальство. Ординарцы бегут с ведрами по воду. Старший лейтенант подходит к нам, глаза у него с похмелья мутные. «Хочешь, я отменю свой приказ?» — говорит он. «Благодарю! Я, знаете ли, давно не занималась хозяйством, и мне ужасно нравится чистить картошку». Кто-то из ребят добавляет: «Особенно после бессонной ночи!»

В роту приехал комсорг дивизии. Пока я была на кухне, Валентина, Анюта и Михаил потолковали с ним о наших делах. Комсорг сегодня же обо всем доложит Турьеву.

К вечеру я ушла на задание. Мы в засаде под деревней Дедовичи. Мне ничего на свете не надо, только бы поспать. Поэтому я сплю на привале, сплю в засаде, сплю на ходу. А когда вернулись домой, узнала, что Валентина сцепилась со старшим лейтенантом и тоже заработала штраф. Но Валя есть Валя. Она заявила: на кухню, картошку чистить пошли своих холуев, которые храпят сутками. И на кухню не пошла.

18-е февраля.

Узнали сегодня страшную весть: тяжело раненного в голову Докукина привезли в медсанбат. Оперировать его будут хирурги армейского госпиталя, которые прилетели по вызову командира дивизии Турьева.

Боже мой, Докукин без сознания!

21-е февраля.

В роте большие изменения. У нас новый командир роты капитан Набатов — из минометчиков, новый помощник командира роты Коростылев. Крохалева перевели в стрелковую роту. Отчислили и Захватова.

Нас перевели на новое местожительство в деревню Макарово. Здесь большие добротные землянки, даже клуб есть. Ходим только в наблюдение за обороной противника. Ждем новых боевых заданий. Я соскучилась по настоящей работе.

23-е февраля.

Вернулись с задания. Устали, промерзли до печенок. В землянке жарко. Анюта постаралась к нашему приходу, натопила печку докрасна. Свалились мы с Валентиной на топчаны и заснули богатырским сном. А проснулись— уже вечер. Нам же кажется, что все еще раннее утро и что мы совсем не спали.

Сегодня большой праздник. День рождения Красной Армии. В этом году особенно радостно отмечает его наша страна. Весь мир говорит о наших победах. Разгром немцев на Волге, ликвидация окруженной группировки Паулюса под Сталинградом. Красная Армия переименована в Советскую Армию. Командиры теперь — офицеры, мы — солдаты. Все будут носить погоны. Как-то это непривычно: офицер! Солдат!

А мне пришла посылка, на этот раз от родных. Наверное, долго собирали ее, отрывали крохи от своих пайков. На столе круг колбасы, банка консервов, кусок сала, сибирские «печенюжки» (они напомнили мне детство). Анютка несет горячий суп, картошку. Мы давно не были вместе. Вот так будем сидеть втроем и говорить без конца.

25-е февраля.

Получено задание взять контрольного пленного в районе Песчивы. Мы выходим в расположение второго батальона первого полка. Здесь нельзя окапываться — болото. Поэтому вместо землянок построены надземные сооружения (срубы не в землянке, а на поверхности) и замаскированы мхом. Подготовка к операции поручена командиру взвода Ивченко. Двое суток мы ведем наблюдение, а на третьи, с утра, выходим для окончательного уточнения огневых точек противника.

На открытой поляну недалеко от смолокурки, немец нас заметил и начал прочесывать это место пулеметным огнем. Пришлось залечь.

С наступлением сумерек продолжаем продвижение. Перед нами слева высокая гора, темный сосновый лес, а над лесом луна. Мы двигаемся гуськом. Недалеко от Песчивы ребята обнаруживают на снегу свежие следы немецких сапог и телефонный кабель. Гитлеровцы опередили нас. Как видно, сидят в засаде под смолокуркой и в ложбине. Между ними телефонный провод. Кто-то из наших бойцов перерезает провод, не понимая, что он срывает операцию: дает знать немцам, что мы здесь.

Ивченко просит у капитана Набатова группу бойцов, с тем чтобы обойти смолокурку и ударить с тыла по немецкой засаде. Он видит в этом единственный выход. Новый наш помкомроты Коростылев поддерживает намерения взводного и готов пойти вместе с Ивченко. Того же мнения и старший лейтенант Васильев. Но Набатов под влиянием Виноградова не соглашается на смелое предложение взводного и отдает по цепи приказ: занять оборону.

Мы окапываемся в глубоком снегу. Хруст снега, стук лопаток разносится в морозном воздухе. Наконец наступает тишина.

Капитан Набатов посылает неразлучных друзей Батракова и Зинченко к смолокурке, чтобы уточнить расположение немецкой засады. Мы всматриваемся вперед, вот-вот появятся наши товарищи. Но тут со стороны немцев полоснула очередь. Капитан Набатов дает команду «Огонь!» По цепи ропот: «Там же наши ребята! Немцев не видно, куда бить?» — «Отставить разговоры! Огонь!» — повторяется приказ.

— Почему не бьешь? — спрашивает меня Румянцев.

— Да у меня что-то с автоматом, — хитрю я, — видно, патроны в диске пошли на перекос…

— А ну давай я посмотрю! — Румянцев берет у меня диск, и я вижу, что он сам рад возможности не стрелять наугад, может в спину нашим разведчикам.

«Огонь!» — кричит Набатов. Немец дает плотный ответный огонь. Батраков с Зинченко в огневой зоне. Набатов и Виноградов, оставляя в беде двух своих бойцов, отходят с ротой, а наша группа с помкомротой и лейтенантом Ивченко прикрывает их отход.

Утром около смолокурки ребята нашли трупы Батракова и Зинченко. Они подорвали себя и группу немцев на противотанковых гранатах.

В роту прибыли представители особого отдела, следственные органы дивизии. Говорят, они выясняют обстоятельства трагической гибели Батракова и Зинченко.

Мы с Валентиной лежим в землянке, не смыкаем глаз. На душе скверно. Мы сами погубили своих товарищей. Ребята рассказывают, что Набатов и Виноградов всю вину взваливают на взводного Ивченко.

6-е марта.

Явилась Анна и сообщила, что политотдел и командование дивизии приглашают нас троих завтра на дивизионный вечер, посвященный женскому празднику. Честно говоря, нам не до праздника. Якова Ивченко отправили в штрафную роту, старшего лейтенанта Васильева — в 1350-й стрелковый полк. Рота лишилась лучших командиров взводов.

Анютка сначала думала остаться с нами из солидарности. Потом передумала. Отказаться от возможности потанцевать? Нет, она не в силах лишить себя такого удовольствия, даже ради своих боевых подруг.

Во взводе ребята ходят опустив глаза в пол. Нас переселили в деревню, в жилые дома. Мы опять все вместе.

Мы с Валентиной лежим на печи, а ребята за столом хмуро стучат костяшками домино.

7-е марта.

Анюта вернулась в роту вместе с секретарем-телефонисткой особого отдела дивизии Марусей-Магнит. Никто в дивизии не знает ее фамилии, зато всем известны ее давние позывные: «Я — Магнит!», «Я — Магнит!» Это накрепко пристало к Марусе. Магнит в белом полушубке и шапке, с мороза краснощекая. Под бурным натиском Магнита мы не можем устоять и уже через несколько минут едем к ней в гости.

Анна не зря в разведке. Она вчера узнала в штабе дивизии, что нас всех троих переводят в другие подразделения. Приказ из фронта: девушек отозвать из разведки. Беспокоятся, что мы можем попасть в лапы фашистов. Приказ фронта есть приказ. Значит, так надо! Но как обидно, как горько расставаться с боевыми друзьями!

8-е марта.

Сегодня последняя ночь нашей жизни в роте, которая стала нам родной. Завтра мы — Валя, Анюта и я — с утра отправляемся в отдел кадров дивизии.

Уношу с собой все самое лучшее, все самое светлое, что навсегда вошло в мою душу. Никогда не забуду боевых друзей, с которыми рядом шла в бой. Да разве можно забыть Ивана Докукина, моих родных подружек Валю Лаврову и Аню Тюканову! Неужели уйдут из моей памяти Васильев и Ивченко, два Михаила — Голубев и Круглов, Михаил Кукуев, Борисов, Чистяков, Журавлев, Дмитрий Ершов, Власов, Козырев, Гусев, Орлов, Федоров, Сотсков, Барышников! Самый старший разведчик Иван Афанасьевич Самохвалов и самый молодой разведчик роты Вася Талдыков.

Останутся в сердце моем Роман Перфильев, Юрий Романов, Саша Кузнецов, Ефим Рудкин, Сергей Соловьев, Дубровин, Зинин, Зинченко, Батраков, павшие смертью смелых.

Все они, дорогие люди, славные мои друзья и товарищи, навсегда со мной.

9-е марта.

Анютка исчезла незаметно. Мы с Валентиной шагаем вдвоем, как шагали когда-то в Ярославле по шпалам. Тогда мы почти бежали, несмотря на страшную жару, полные надежд и ожиданий. Кажется, много времени прошло с тех пор. А сейчас холодно, но мы идем, еле-еле переставляя ноги, и часто подаем себе команду: «Привал!» Мы понимаем: так надо, но с ротой расставаться жалко. И, прежде чем зайти в отдел кадров дивизии, направляемся «в разведку», в политотдел к майору Садыкову.

Майор стоит босиком и голенищем сапога раздувает самовар. Он зол. У него неприятность: без спроса ушел куда-то ординарец, и майору приходится самому заботиться о себе. А тут еще мы.

Майор отдувается в такт движению руки.

— Что вы тут ноете? Избаловали вас, разведчиков! Всем пайки как пайки, а разведчикам — усиленный! Всем ботинки с обмотками, а разведчикам — сапоги. И волосы не стригут — чубы отрастили… Аристократы! Зачем вы пришли? Жалко расставаться с легкой жизнью? Ах, вы легкого не ищете? Так идите в полк. Вы пришли узнать, куда вас определяют? Пожалуйста! Лаврову, как педагога-математика, в артполк наводчицей. Тюканову туда же санинструктором, а вас, Аверичева, в 1342-й стрелковый полк снайпером!

Самовар уже шумит, пыхтит. Майор доволен:

— Садитесь пить чай, девчата!

Нам не до чаю. Расстаемся с Валентиной у перекрестка дорог. Валюша недовольна:

— Артиллеристы сидят за десятки километров от обороны. Они же видят немцев только в стереотрубу!

— Скоро дивизия пойдет в наступление, и тогда будешь лупить фашистов прямой наводкой! — успокаиваю я Лаврову.

— Тебе хорошо говорить: у тебя есть возможность сбежать в полковую разведку или роту автоматчиков… Ну, прощай, Софья, давай хоть поцелуемся, дьяволица ты этакая!.. И Валентина обхватывает меня сильными руками.

Привычным движением Валя забрасывает автомат за плечо и, немного сутулясь, вразвалочку, уходит, не оглядываясь. А я долго смотрю ей вслед.

10-е марта.

В полуразрушенной смоленской деревеньке Городно, занесенной сугробами грязного снега, размещается штаб 1342-го стрелкового полка со своим хозяйством. Вхожу в дом. Налево русская печь, широкие двухъярусные нары. Направо, за длинным столом, над оперативными картами склонились офицеры штаба. Встречают меня приветливо. Предложили пока расположиться у них в штабе.

Вечером пошла в клуб на концерт художественной самодеятельности полка. У входа в клуб с визгом бросилась ко мне Томка Красавина, повисла на шее, чуть не задушила. И тут же подходит Тося Мишуто, как всегда тихая, ровная, спокойная. Как я им рада! На душе сразу потеплело.

После концерта вернулась в штаб. Там продолжалась деловая жизнь. Начальник штаба полка майор Третьяков, капитан Борисов, топограф лейтенант Цибатов и младший лейтенант Митин по-прежнему сидели за картами.

Шуршание бумаги, скрип перьев и карандашей. Разговоры по телефону с подразделениями. Офицеры штаба не похожи на военных, они скорее похожи на инженеров, на конструкторов, работающих над проектами новых машин.

11-е марта.

Я живу в абсолютном бездействии. Вот уже второй день держат меня в штабе. Уж не думают ли приобщить к штабным делам! За столом один Митин. Он молча пишет вот уже несколько часов. Официально младший лейтенант числится командиром взвода противовоздушной обороны, а практически выполняет в штабе всю оперативную работу. Алексей Иванович Митин неутомим. Говорят, он работает сутками. Я заметила: когда в здании штаба тихо, Алексей Иванович вынимает из кармана книжечку-блокнотик и усердно записывает что-то.

В штаб пришел Володя Митрофанов, которому я очень обрадовалась. Стали вспоминать Ярославль, наш Волковский. Как давно это было — театр, сцена, — сто лет назад. Сейчас он лейтенант, старший адъютант командира батальона. Он мне рассказывает кое-что из боевой истории полка. Ему помогает Митин.

История эта действительно боевая. Я узнала о суровых боях, из которых с честью выходил полк, о героической смерти комиссара Щелокова, который под Федоровкой поднял знамя и повел полк в атаку; о лейтенантах Смирнове и Коростылеве, принявших вместе со своими бойцами бой с танками; о командире полка майоре Комарове, который, тяжелораненый, продолжал руководить боем…

Митин ставит на стол чашки, нарезает хлеб. Володя продолжает рассказ. А я все слушаю, слушаю.

12-е марта.

На левом фланге нашей дивизии начались наступательные боевые действия. Скоро и мы двинемся вперед. Засиделись! Сейчас каждый солдат готовит себя к боям. Вчера разговаривала с начальником штаба полка майором Третьяковым в присутствии нескольких офицеров. Не могу я больше сидеть в штабе. На мое счастье, в штаб пришел заместитель по политической части командира полка майор Дмитриев. Он сразу же встал на мою сторону, посоветовал майору Третьякову немедленно познакомить меня с лучшим снайпером полка Гурием Борисовым. Все-таки много на свете хороших людей. Я это поняла здесь, на фронте.

Я узнала, что младший сержант второй стрелковой роты нашего полка донской казак Гурий Андрианович Борисов — лучший снайпер во всей дивизии. Он мстит за разрушенный свой край, за свою семью. У него на счету — 125 убитых фашистов. Счет солидный! Частенько Борисов со своим другом Меркуловым выходит «на охоту». Есть в полку повар — снайпер Бабин. У него на счету 26 офицеров. Сварит Бабин обед, накормит бойцов, возьмет свою снайперскую и идет «на охоту».

Гурий Борисов, честно говоря, отнесся ко мне довольно скептически, но все-таки не отказался от такого напарника: «Приказ есть приказ!» Я ушла с ним во вторую роту. Борисов познакомил меня с обороной противника, а потом до глубокой ночи мы разговаривали.

— С Дона я. Донской казак. Мне уже сорок шесть, — степенно рассказывает Гурий Андрианович. — Кое-что повидал на своем веку. В семнадцатом мобилизовали меня в армию, но с немцами тогда воевать не пришлось, началась революция. В гражданскую два с половиной года служил разведчиком в армии Буденного. Много порубал белых. А потом жили мы недалеко от Цимлянской. В 1930 году вступил в колхоз. Был бригадиром животноводческой бригады. Зарабатывал 700, а то и 800 трудодней в год. Да жинка моя, Евгения Стефановна, зарабатывала 300 трудодней. Жили хорошо. Никому не кланялись. Хорошела и крепла станица наша Ново-Цимлянская. И вдруг война! Пошел в армию, а жена, три сына, дочка остались в своем дому, а там фашист поразбойничал. Что с моими сейчас, не знаю! До апреля сорок второго воевал в Сталинграде, а в апреле попал в вашу Ярославскую дивизию. Тогда дела были неважные, да и немец был другой. В июле стояли мы под деревней Селище. Немцы до того обнаглели, что в трехстах метрах от нашего дзота ходили свободно, в рост, ничего не боясь. Заметил я одного гитлеровца: он как хозяин ходил по деревне. Длинный, худой, сутулый, он шел не спеша, как будто так и полагается. «Ах ты, сволочь, — подумал я, — не будешь ты больше шагать по нашей земле». Фашист остановился у дома, закурил. Я прицелился и выстрелил. Фриц грохнулся на землю.

13-е марта.

Перед рассветом вышли с Борисовым «на охоту». Окопались, подготовили запасные ячейки, замаскировались и ждем. Немецкие траншеи как вымерли. «Они уже ученые, не показываются», — шепчет Гурий Андрианович. Время тянется медленно. Чтобы не окоченели руки и ноги, двигаю пальцами. Во второй половине дня из окопа вынырнула голова немца в каске. Мгновенно раздался выстрел Борисова. Немец поднялся в рост, каска свалилась с головы, потом рухнул и он сам.

С уважением смотрю я на Гурия Андриановича, восхищаюсь его выдержкой и мастерством. Ведь в окопе только на миг что-то промелькнуло, но и этого оказалось достаточно для снайперского выстрела.

— Так бы мне!..

17-е марта.

Наконец-то лед тронулся и у нас. Мы наступаем! Какое это великое чувство: Советская Армия наступает!

В ночь на 13-е марта разведчики на левом фланге полка у д. Берлезова обнаружили, что противник из-под города Белого начинает уходить в направлении Духовщины-Ярцево, сжигая населенные пункты.

В штабе полка никто не спит. Все ожило, задвигалось, зашумело. Гудят телефоны. «Волга! Волга!» — слышатся позывные. Штабные офицеры неузнаваемы: подтянутые, помолодевшие. Даже Митин, самый спокойный и самый «неофицеристый» из офицеров, преобразился. Сейчас он настоящий военный. Офицеры штаба уходят в подразделения. ПНШ-1 Борисов уходит с группой автоматчиков. Уговорила и меня взять с собой.

Полк начал преследование противника. Передний гитлеровский край взорван. Здесь тонны проволочного заграждения и мин различных систем. Около проволоки и на бруствере лежат бойцы в белых маскхалатах. Они уже никогда не встанут. Это полковые разведчики. Они и мертвые указывают пехоте путь на запад. Мы идем со стрелковой ротой капитана Гарбузова, которая быстро продвигается вперед. Ночью вышибли гитлеровцев из круговой обороны и остановились. Вокруг нас взлетают в небо ракеты. Мы давно уже оторвались от полка.

На рассвете, в сером тумане, метрах в пятидесяти от нас увидели немецкие траншеи, битком набитые гитлеровцами. Они поливают нас из пулеметов, нельзя поднять головы. Только теперь мы поняли, что вклинились далеко в немецкую оборону, окружены со всех сторон. У нас плохо с боеприпасами. Приказано беречь каждый патрон. Огонь открывать только в исключительных случаях. Приказано во что бы то ни стало удержать эту линию обороны.

Позади небольшая лощинка с кустами вытянулась к лесу. Это единственная возможность прорваться к своим, чтобы установить связь с полком. Капитан Борисов посылает автоматчиков, но ребята, не добежав до середины лощины, остаются в ней навсегда. Гитлеровцы простреливают лощину вдоль. Двое бойцов стрелковой роты пытаются вынести автоматчиков, но, раненные, ползут назад в траншеи.

По очереди стоим на посту. Остальные отдыхают в бывших фрицевских землянках. Я не могу там сидеть: страшно пахнет дустом. Все стены увешаны картинками: голые женщины. Какая мерзость! Неловко перед бойцами.

Уже за полдень. Отбиты две контратаки. Вдруг из оружейной кладовой, где лежат убитые, послышался жуткий вопль, раздирающий душу. Боец кричал и бил ногами о стену кладовой. Живой! Солдаты подхватили бойца сильными руками и осторожно внесли в землянку. Перевязали ему страшную рану, положили на перину, завернули в одеяло, обложили подушками (благо их здесь полно). Он громко стонет. Говорим: «Потерпи до ночи. А ночью должны установить связь, наверняка наши прорвутся сюда и тогда наш санитар Питеряков доставит тебя, папаша, в медсанбат. Там уж поставят тебя на ноги». Боец стонет все тише и тише. Он не может говорить, но как будто все понимает. Согрелся, постепенно умолк.

На полу в землянке бойцы раскуривают «козью ножку». Смакуют одну на всех. Никто не знает фамилии бойца. В дверях появились капитаны Гарбузов и Борисов.

— Товарищ капитан, что-то «рыжие» странно себя ведут, то поливают нас огнем, то совсем затихают, — говорят бойцы.

— Немцев крепко жмут наши с флангов. Вот они и нервничают. Вероятно, готовятся к отходу… — отвечает Борисов. — Главная задача, товарищи, удержать оборону до прихода наших, а там пойдем! Как, удержим?

— Костьми ляжем, а немец не пройдет!

Капитан Гарбузов раскуривает с бойцами последний табак, вытряхнутый из кисета. Лицо его спокойно, только крепко сжатые челюсти да вздрагивающая жилка на виске выдают его тревогу и волнение. Наших все нет и нет.

Помощь пришла гораздо раньше, чем мы думали.

К вечеру в лесу заметили движение. Думали, немцы… Присмотрелись: свои! Командиры прислали к нам связных, а через некоторое время к нашей круговой обороне двинулась пехота со станковыми пулеметами, минометами. Бойцы шли гуськом. Огромные тени вырастали перед нашими глазами, будто к нам приближались гиганты и растворялись среди нас. В траншеях становилось тесно и жарко.

Вдали, в глубине немецкой обороны, пылает зарево пожаров, ухают взрывы. Гитлеровцы, отступая, сжигают деревни, взрывают мосты и дороги. Из леса ударили наши артиллеристы. Пехота двинулась вперед.

Сегодня мы с капитаном Борисовым вернулись в штаб. Я узнала, что наш боец жив. Пуля прошла в затылочной части, где-то между полушариями мозга. Боец лишился речи, но он будет жить. Каких только чудес не бывает на фронте!

22-е марта.

Штаб расположился в деревне Вертки Заболотные. Митин и Цибатов составляют сведения о результатах продвижения полка с 14 по 22 марта. Освобождено от немецко-фашистских захватчиков 32 населенных пункта. Очищена от противника шоссейная дорога от г. Белого до райцентра Пречистое. Отличилась в боях стрелковая рота, которой командовал капитан Гарбузов. Говорят, многих представили к награде. Конечно, героев было гораздо больше. Идут в бой тысячи, но нельзя же всех наградить!

23-е марта.

У меня неважнецкое настроение. Вот уже много дней я живу в штабе неизвестно в качестве кого. Офицеры штаба относятся ко мне по-дружески. Вероятно, они соскучились по женскому обществу, проявляют всяческую заботу, но мне не по себе.

Начальник штаба полка майор Третьяков и слышать не хочет о том, чтобы направить меня в боевое подразделение. По мнению офицеров, Третьяков умный, грамотный штабной работник. Наверно, это так, но меня убивает его философия. По мнению Третьякова, жизнь— это простое напряжение ума и тела, чтоб заработать насущный хлеб и получать некоторые другие наслаждения. Любые диспуты, возникающие в свободное время среди офицеров штаба, даже на такие темы, как искусство, в присутствии Третьякова упрощаются, становятся неинтересными.

Только что я помыла в хате полы (надо же хоть чем-то заняться!). Лежу на печи и думаю о том, как же мне так вырваться отсюда, чтобы не обидеть хороших людей, не испортить отношений с начальством и не нарушить воинский устав!

Офицеры выпили свои положенные сто граммов. Один Митин не пьет. Невзирая на шутки товарищей, он каждый раз, аккуратно, не торопясь, сливает вино во фляжечку: на особый случай.

Сегодня спор о женщинах фронта.

Третьяков считает, что женщины на фронте ищут острых ощущений. Борисов, Митин, Цибатов возмущены, заместитель командира полка по артиллерии капитан Новиков улыбается. «Глупости, майор, не хочется даже спорить». Третьяков продолжает: «Какой там патриотизм! Прикрываются высокими фразами. Одни находят интерес в том, что мужиков много, а я, дескать, одна, другие любят ходить на острие ножа, увлекает игра со смертью…» (Взгляд в мою сторону).

Оскорбительная философия Третьякова дает право нарушить воинский устав. Все происходит необычайно просто. Я выхожу из штаба и иду прямо в землянку командира полка. Здесь же и майор Дмитриев.

— Я вас очень прошу направить меня в подразделение!

— Наконец-то! — обрадовался командир полка майор Озерский. — А мы только что с замполитом о вас вспоминали. Что это, думаем, Третьяков держит боевую разведчицу в штабе! Мы вам поможем. В роту автоматчиков к капитану Печенежскому пойдете!.. Печенежский — командир крепкий, смелый, да и заместитель его по политчасти Петров редкой души человек, настоящий большевик. А с автоматчиками вы должны быть знакомы. Докукинцы не раз встречались с нашей ротой. Когда Докукин пришел в наш полк, автоматчики частенько действовали вместе с его батальоном. Хороший мужик Докукин. Отчаянный, но хороший!

Мне очень приятно слышать такой отзыв о моем бывшем командире.

24-е марта.

Нагруженная вещевым мешком, скаткой шинели и плащ-палатки, вхожу я к автоматчикам и останавливаюсь на пороге. Бойцы спят на широких нарах вдоль всей хаты. Образцовый порядок, чистота, ароматно пахнет супом и жареным салом.

У печки боец в нижней рубашке и фартуке ловко орудует ухватом. Он с любопытством оглядывает меня прищуренными глазами. Выпрямляется.

— Аверичева?! Здравствуй! Неужели ты к нам? — и представился: —Ефрейтор Никифоров!

Откуда-то из-под плащ-палаток и шинелей выскакивает толстый щенок. С веселым лаем он мчится вдоль нар и мохнатым черным комочком с визгом бросается мне под ноги. «Букет, Букет! Ты что, с ума сошел? Ко мне!» — гремит густой бас. В дальнем углу поднимается человек с рыжей копной кудрявых волос. Он приближается ко мне. Вижу: капитан. Догадываюсь: командир роты автоматчиков капитан Печенежский. Капитан пригладил свои рыжие кудри и громко сказал:

— Товарищи, к нам пополнение, разведчица Софья Аверичева!

Автоматчики проснулись, многие сползают с нар. Высокий, пожилой человек, приветливо улыбаясь, по-отечески жмет руку:

— Старший лейтенант Петров! — представляется он. — Мы вам рады. К докукинцам у нас в роте относятся с большим уважением. По-моему, вы член партии? Добро! Парторг Хакимов, принимай пополнение!

Букет вьется около бойцов, жалобно тявкает. «Проголодался, бедняга! — говорит Печенежский и берет щенка на руки. — Никифорыч, как там у тебя с обедом?» — «Полный порядок, товарищ капитан! Разрешите приступить к раздаче?»

Он вооружается черпаком и приглашает всех к столу.

25-е марта.

Идут сборы к маршу. Спокойно, без суеты. Рота автоматчиков резко отличается от дивизионной разведроты. Здесь бойцы постарше. Разведчики народ легкий, подвижный, а тут бойцы и командиры степенные, спокойные, уравновешенные. Даже внешне автоматчики выглядят иначе. У всех каски, лопатки, а мы их в разведке и не видывали. Лежали они у нас где-то на складе, мы не любили обременять себя лишней тяжестью. Автоматчики удивляются: как же на войне можно без каски и лопатки!

Печенежский говорит: «В нашем деле без каски никак нельзя. Скольким она спасла жизнь! А лопатка — непременный друг солдата! Придется подружить с такими вещами».

Подготовка к маршу закончена. Ефрейтор Никифоров и писарь Саша Шестаков уже погрузили ротное хозяйство на телегу. На верху — Букет. Пес смотрит заискивающим взглядом на своих благодетелей, помахивает пушистым хвостом. Автоматчики прощаются с ним, жмут лапу, треплют черную шерстку, приговаривают: «Не балуй, веди себя хорошо, скоро встретимся» и наказывают Никифорову и Шестакову: «Берегите пса».

26-е марта.

После небольшого перехода полк передислоцировался в район Сашно-Добрино.

В полк пришла весть о том, что Докукина отправляют эшелоном раненых в тыловой госпиталь. Я отпрашиваюсь и мчусь на станцию Ломоносово. На перроне тишина. Одиноко и сиротливо стоят на узкоколейке крошечные вагоны без паровоза, занесенные снегом и инеем.

— Сестра, сестричка! Не у вас ли лежит раненый майор Докукин?..

К перрону подходит группа бойцов. Я узнаю разведчиков дивизионной роты. Они тоже пришли попрощаться. Из крайнего вагона выскочила худенькая девушка: «Эй, разведка! Здесь ваш Докукин!»

В пустом, еще холодном вагоне, на нижней полке лежит раненый, в бинтах. Мы с трудом узнаем в нем своего командира. На руке шина, голова — какой-то огромный забинтованный треугольник. «Товарищ майор, — тихо окликает Докукина сопровождающая медсестра, — к вам пришли попрощаться». Докукин открывает глаза, пытается улыбнуться. Он волнуется, снова закрывает глаза.

Мы стоим онемевшие около своего командира. В вагоне тишина, только слышно тяжелое дыхание раненого. Наконец огромным усилием воли он открывает глаза и подмигивает нам: «Не вешайте, мол, голову, все будет в порядке». «Ну, как вы, товарищ майор?! — буквально застонали ребята. — Держитесь, товарищ майор! Кончится война, встретимся!..»

Докукин лежит с закрытыми глазами. Вдруг в абсолютной тишине мы услыхали: «Ребята, если кто из вас встретит когда-нибудь в жизни Кольку-полицая, не давайте ему пощады!»

Докукин устал, он лежит, как мертвый. Я выскочила из вагона, чтобы не разрыдаться.

Идем против ветра. Холодно. Все молчат. Докукин до сих пор помнит об этом предателе, а у нас, как видно, память короткая.

27-е марта.

Пока мы живем на одном месте, постараюсь подробнее записать все, что услыхала о роте автоматчиков. Вот рассказ заместителя командира по политчасти старшего лейтенанта Петрова.

— С первых боевых дней нашего полка рота автоматчиков выполняет задания разведывательного характера. На первых порах у нас еще не было ни опыта, ни умения. За контрольным пленным выходили целой ротой и вели главным образом разведку боем. Несли большие потери, и не всегда наши операции проходили успешно.

Начали мы думать о том, чтобы действовать небольшими группами, бесшумно… Инициаторами этого дела были Анистратов, Ушанов, Ляльченко, Бугаев, Сальников, Мартиросян… Правда, была у нас некоторая неловкость с нашими инициаторами. Анистратов и Ляльченко прибыли к нам с судимостью, и тогдашний командир полка Григорьев советовал сначала присмотреться к ним. На задания мы их не брали, а если другой раз они и шли, то не дальше нашего переднего края. Уж очень у них судимость нехорошая. Однажды приходим с задания. Анистратов и Ляльченко лежат на нарах, посмеиваются: «Опять с пустом?» Разозлились мы: «Попробовали бы сами!» Вскочил Анистратов с нар: «Да мы хоть сейчас. Вы же нам не доверяете!..» А Ляльченко: «Это, брат, похуже тюрьмы!» У Анистратова оказалось дельное предложение: видать, не зря они на нарах валялись. План был дерзкий, но мы рискнули.

Действовали тремя группами с расположения батальона Докукина. Была метель, в двух шагах человека не увидишь. Группа захвата — Анистратов, Бугаев, Ляльченко, Ушанов и Сальников — в маскхалатах исчезла в белой вьюге. В рост подошли они к немецкой обороне. Только у самых траншей их окликнул немецкий часовой: «Вэр ист да?» Анистратов что-то выкрикнул по-немецки, и гитлеровец, удовлетворенный ответом, пошел себе, насвистывая, дальше. Анистратов оставил Сальникова и Бугаева в траншеях, а сам вместе с Ляльченко и Ушановым вошел в землянку. Один немец спал, другой сидел у рации. Радист обернулся: русские! Схватил автомат, но тут же был сражен точным ударом Ляльченко. Проснулся второй немец: «Вас ист лёс? Руссише зольдатен!» Анистратов скомандовал: «Шнель, шнель!» Немец сбросил домашние туфли, натянул сапоги, накинул маскхалат и, увидев, с каким наслаждением Лешка Ушанов и Павел Ляльченко глотают горячий кофе, который обнаружили на плите, прихватил под мышку буханку хлеба, думая, что русские голодают. Когда вышли, немец приложил палец к губам: «Тс-с-!» — и, показав в сторону своих, добавил: «Пук-пук!» Немца пустили вперед, он показал проход через свое минное поле. Пурга замела следы автоматчиков, и немцы вряд ли поняли, что у них произошло в обороне.

Немец дал ценные показания, жил у нас в роте и вместе с полковой переводчицей Беллой Самборской выползал в нейтральную зону агитировать своих. Потом его увезли в штаб дивизии, и он продолжает агитировать в других районах обороны.

Наши первые ходоки за «языком» стали героями. Анистратову присвоили звание младшего лейтенанта. Так у нас появились мастера бесшумной блокировки дзотов. Только за февраль мы вытаскали из обороны противника целый взвод солдат, в том числе и командира взвода.

О том, как брали немецкого лейтенанта, рассказал капитан Печенежский.

— Это было 25 февраля в районе деревни Берлезово. Скрытно подобрались к немецкому дзоту и залегли метрах в двадцати от него. Но бесшумной блокировки на этот раз не получилось. Немецкий часовой заметил группу и поднял тревогу. Гитлеровцы открыли огонь. Одна группа автоматчиков выдвинулась вперед и забросала их гранатами. Анистратов поднялся, повел свою группу в атаку. И, нарушая правила ночного боя, с криком «ура» все автоматчики ринулись вперед. Немцы, как видно, решили, что наступает целый полк, и в панике бежали, оставив блиндажи и засев в траншеях. Но мы их и оттуда выжили и преследовали в глубь обороны. Перебили почти весь гарнизон. Командир отделения Бугаев ранил немецкого лейтенанта, догнал его, схватил за шиворот, и тот поднял руки, несмотря на то, что у него был пистолет и автомат с полным рожком патронов. На помощь Бугаеву пришли Анистратов, Сальников и Ушанов, и вся группа благополучно отошла на свои позиции. При отходе пленный, надеясь, что его услышат свои, начал громко кашлять, за что получил несколько хороших тумаков. На допросе лейтенант жаловался: зольдатен, видишь ли грубо, нетактично обращаются с пленными:

— Сейчас многих наших боевых друзей нет с нами, — закончил свой рассказ Печенежский. — Алексей Ушанов в одной из операций получил ранение и после госпиталя вернулся домой в Кострому. Тяжелораненый Павел Ляльченко был эвакуирован, и судьба его неизвестна. Перед ранением он командовал взводом разведки нашего полка. Нет с нами Мартиросяна, нет многих других, но боевой дух, боевые традиции живы.

Вот что я узнала о моих новых товарищах.

29-е марта.

Полк сосредоточился в районе деревни Село. Во время марша погиб наш пес Букет. Упал с телеги и прямо под колеса. Автоматчики гибель Букета восприняли как большое несчастье. Уж очень они его любили. Пес Букет напоминал им о далекой мирной жизни. Никифоров и Шестаков расстроены больше всех. Они чувствуют себя виноватыми, что не уберегли любимца роты.

7-е апреля.

Более недели живем на одном месте. Замполит роты Петров поручил мне проводить ежедневный обзор газет, чтение наиболее интересных статей из газет и журналов. Делаю это с удовольствием, потому что автоматчики очень хорошо слушают, задают вопросы. Частенько возникают у нас споры, диспуты. Да! Еще ввели меня в состав редакционной коллегии «боевого листка». Это тоже партийное поручение.

12-е апреля.

Полк расположился в лесу на привале. Долго ли мы будем здесь, никто не знает. Может час, а может и весь день. Сосновый лес подернулся дымкой. Весеннее яркое солнышко пригревает, как летом. Разноголосо заливаются птицы. Ну прямо сказка, правда, не Венского, а Смоленского леса!

Не верится, что совсем еще недавно в этом лесу хозяйничали фашисты, что около каждого дерева и кустика нас поджидала смерть. Разведчики хорошо знают этот лес.

Гавровский лес!.. Я всматриваюсь в его глубину. Она таит неразгаданную тайну бесследного исчезновения командира взвода дивизионной разведки, артиста театра Волкова Васи Мосягина с ординарцем Фроловым. Мне рассказывал Миша Голубев, что после короткой схватки с немцами они исчезли. Разведчики обшарили весь лес, всю территорию вокруг леса, но Мосягина с ординарцем так и не нашли.

Вспомнила разведчиков и ужасно захотелось в разведроту, потянуло к ребятам. Это, вероятно, от того, что до сих пор я не была в бою со своими новыми товарищами.

Пылает костер. Потрескивают сосновые ветки. В котелках кипит, булькает чай. Сейчас выпьем по кружке чая, умнем по ломтю хлеба — можно ждать до обеда.

Здесь все кажется вкусным. У всех зверский аппетит. Я себя чувствую здоровой, бодрой, сильной. Жизнь фронтовая мне явно на пользу. А она, эта самая жизнь фронтовая, идет, продолжается. «Боевые листки» выходят через 2–3 дня. Только что приходил секретарь парторганизации полка капитан Панов. Он принес для нашего «боевого листка» свою статью о новых зверствах гитлеровских оккупантов.

В деревне Нивка мать троих подростков Пелагею Дмитриевну Севастьянову, которая пыталась спасти детей от увоза в Германию, гитлеровцы вначале сильно избили, а потом закололи штыками. В деревне Дубовицы заподозрили шестнадцатилетнего Мишу Сурпатова в связях с партизанами. Его избили, привязали к дереву, вблизи его дома, и в течение четырех дней на глазах родных и односельчан издевались над ним. Михаил Сурпатов умирал медленной мучительной смертью. Солдаты стреляли в руки, ноги, а потом выстрелом в голову умертвили его.