XII

XII

Посещение покойным великим князем наследником Николаем Александровичем моего театра. — Милостивые подарки его. — Актер Б. — Служба его у меня в Самаре. — Неудавшаяся шалость. — Служба его у меня в Костроме. — Его поступление на казенную сцену. — Проделка его с бенефисом. — Опять встреча с ним в Твери. — Его навязчивость.

В то лето, когда в Бозе почивший великий князь наследник Цесаревич Николай Александрович путешествовал по Волге, я держал театр на Сергиевских водах, находящихся неподалеку от Самары.

Незадолго до приезда в Самару великого князя, местный губернатор, Николай Александрович За-нин, заехал ко мне и сказал, чтобы я переехал вместе с труппой на это время в Самару, дабы во время пребывания в ней высокого гостя можно было поставить один или несколько казовых спектаклей.

В день предполагаемого прибытия наследника в Самару, народ в громадном количестве толпился на берегу Волги до самого вечера, но царственного своего гостя так и не дождался. Назначенный в тот день спектакль пришлось, разумеется, отложить. На другой день, с утра, в городе было тоже суетливое движение, как и накануне, но с нетерпением ожидаемого парохода все не было видно. И власти, и жители, уже хотели было расходиться по домам, как вдруг около восьми часов вечера показывается вдали пароход, резко выделявшийся от всех других своим нарядным видом и обилием ярких флагов. Встреча великого князя была торжественная, при громогласных кликах народа и колокольном звоне.

С пристани цесаревич проехал прямо в приготовленное для него помещение, но там оставался не долго. У сопровождавшего его полицеймейстера он спросил:

— Есть ли какие-нибудь увеселения в городе?

— На сегодня был назначен спектакль, — ответил вопрошаемый, — но за поздним временем отложен до завтра, но если вашему императорскому высочеству угодно, то сейчас же можно сделать распоряжение о немедленном возобновлении его.

Наследник выразил желание провести этот вечер в театре. Очевидно он хотел рассеяться от того удручающего впечатления, которое произвел на него несчастный случай с одной из дам, сопровождавших его на пароходе. Накануне, Николай Александрович был в Симбирске на балу, устроенном дворянством в честь его высочества. Бал этот был чрезвычайно оживленным, шумным, и продолжался до рассвета. Так как наследник предполагал пробыть на балу не долго и прямо с него отправиться в дальнейшее путешествие, то на пароходе все было готово к отплытию; несмотря на позднее окончание бала, Николай Александрович все-таки пожелал отправиться в путь, тотчас же. Симбирская молодежь, очарованная изысканною любезностью и милостивым вниманием великого князя к их празднику, в полном своем составе явилась на пароходную пристань проводить дорогого гостя. У кого-то из них явилась мысль испросить у Николая Александровича разрешения на дальнейшие его проводы, т.е. на этом же пароходе доехать с ним до Самары, а уж оттуда возвратиться на частном судне. Разумеется, последовало благосклонное разрешение и вся толпа, преобладающим элементом которой были дамы, одетые в легкие бальные платья, с берега переселилась на пароход. Лица, участвовавшие в этой затее, рассказывали, что такого необыкновенного молодого, здорового веселья, которое царило все время путешествия от Симбирска до Самары на великокняжеском пароходе, им никогда не приходилось ни видеть, ни испытать. Сам наследник был очень доволен этим случайным parti-de-plaisir и своею ролью гостеприимного хозяина воодушевлял все общество; простота его обхождения заставила всех забыть скучные этикеты и чересчур сдерживающие приличия, тесные рамки которых были оставлены в зале Симбирского дворянского собрания.

В числе барышень, сопровождавших Николая Александровича по Волге, была очень хорошенькая и крайне молоденькая m-lle Языкова (если только я не ошибаюсь). На ее газовое платье попала искра, вылетевшая из топки парохода, и моментально воспламенила его. Всякая, хотя и скоро поданная, помощь была бесполезна: через несколько минут перед глазами присутствующих лежал обуглившийся труп красавицы. Таким печальным происшествием закончился веселый праздник…

Вот причина грусти Николая Александровича, обладавшего крайне впечатлительной натурой. Потребность в развлечении являлась необходимою, почему, несмотря уже на поздний час, ко мне приехал помощник полицеймейстера и велел как можно скорее собрать всех, долженствующих принять участие в этом экстраординарном спектакле, осветить театр и ждать великого князя к началу. Я моментально разослал всех своих рабочих в разные концы города оповестить актеров о немедленном их прибытии на сцену.

Спектакль состоялся; Николай Александрович был очень доволен им и через полицеймейстера передал мне, чтобы я на другой день явился к нему.

Принимая во внимание поздний час, для публики непривычный, я не хотел было даже открывать кассы, но чуть только самарцы узнали, что высокий гость их присутствует при представлении, билеты ими брались с бою, и в какие-нибудь полчаса театр оказался битком набитым.

На другой день я был удостоен милостивым разговором Николая Александровича, отзывавшегося о моей труппе крайне лестно.

— А вы сами кто? — спросил он меня.

— Купец.

— Чем же вы торгуете?

— Ничем. Я плачу гильдию для звания…

После аудиенции, я получил от великого князя в подарок триста рублей, будто бы за расходы по украшению ложи, и бриллиантовую булавку, а дочь моя Екатерина, в настоящее время играющая в провинции под фамилией Бельской, большую золотую брошь, украшенную опалами, изумрудами и бриллиантами…

В Самаре, когда она еще была уездным городом, служил у меня на ролях простаков юный, хорошенький, румяный актер Б., тогда только начинавший свою театральную деятельность. Нельзя было назвать его даровитым исполнителем, но и не возможно было отказать ему в способности к лицедействию; он был что называется полезностью: ролей не портил, но не в силах был и выдвигать их. Он отличался шаловливою натурою и однажды перед началом водевиля «Школьный учитель», в котором я играл учителя, а он одного из учеников, я случайно услыхал его разговор с товарищем. Он говорил, что пошутит сегодня со мной на сцене и сорвет с меня парик. Я приготовился к этому и заметил, что В. подкрадывается ко мне сзади, с очевидною целью привести в исполнение свою шутку. Только что он протянул руку к моей голове, как я неожиданно для него, схватил его за ухо и подверг школьному наказанию, но уже вовсе не театральным манером. Б. сильно разгневался за это и отомстил мне совершенно по-мальчишески, воткнув в мой стул булавку острием вверх. По окончании спектакля я сделал ему приличное случаю замечание; он на него обиделся и до конца сезона старался держаться в натянутых со мной отношениях.

Несколько лет спустя, он напросился на службу ко мне в Кострому, когда я там антрепренерствовал.

— А шалить со старшими привычку бросил? — спросил я его.

— Помилуйте, Николай Иванович, — скромно ответил он, — тогда я был совершенный мальчишка, а теперь…

— Взрослый?

— Как видите…

— А может быть у тебя теперь и шутки возмужалые? У тебя был всегда дурной характер…

— Теперь уж я не тот! — ответил он словами Горича из «Горе от ума»…

Я нехотя взял его, точно предчувствуя оправдание своих подозрений, и, по истечении небольшого времени, оказался правым в своем мнении.

В средине сезона, Б показывает мне письмо, полученное им из Петербурга от одного из многозначащих лиц при театральной дирекции, в котором намеками предлагались услуги к устройству его на казенную сцену, за что требовалось только для каких-то «необходимых мелких расходов» пятьсот рублей.

— Ну, и что же? — -спросил я его. — Пошлешь деньги?

— Послал бы, — ответил он печальным тоном, — да где их возьму? Разве вы мне одолжите?

— У меня, сам знаешь, свободной копейки нет…

— Бенефис мне можете дать…

— Да ведь ты недавно его брал?!

После этого разговора он отправился к костромскому губернатору Каменскому и, показав ему это письмо, просил ссудить его требуемой суммой под вексель, обещая выплатить весь долг немедленно по поступлении на казенную службу. Губернатор принял в нем деятельное участие и, призвав меня к себе, укорил за то, что я отказываюсь помочь ему устройством бенефиса.

— Ваше превосходительство, дав второй бенефис Б., я вынужден буду отказать в таковом другому, у которого не было ни одного, потому что все бенефисные дни у меня уже распределены.

— Ну, другому-то не так важны деньги, как ему… У него карьера, вся жизнь зависит от каких-нибудь пятисот рублей… так что я советую вам непременно устроить для него все зависящее от вас…

Делать было нечего — пришлось уделить один из дней для бенефиса Б., который состоялся при полном сборе, благодаря содействию местных властей, муссировавших благотворительность. По обычному условию, за вычетом вечеровых расходов, весь сбор поступает в дележ по равной части между антрепренером и бенефициантом, и подобная бенефисная система имеет в провинции особое название «половинки».

Б., не дождавшись окончания спектакля, когда мы должны были приступить к разделу, в одном из антрактов явился в кассу и выманил обманным образом у кассира весь сбор, с которым тотчас же и скрылся из Костромы. Об этом был составлен протокол, но так как обвиняемого на лицо не было, то и дело это кануло в лету.

— Вот, ваше превосходительство, ваш протеже как зарекомендовал себя! — сказал я Каменскому при первой же встрече, вскоре после этого происшествия.

— Ну, кто ж знал, что он такой пройдоха! — разочарованно произнес губернатор. — Я думал, что и в самом деле у него имеется в виду нечто положительное, вечный кусок хлеба… В чужую душу не влезешь, в особенности же в актерскую…

После этого прошло много лет. О Б. я слышал, что из Костромы он явился в Петербург и с помощью «благодарности» пристроился на казенную сцену…

Я не думал, чтобы после костромской истории он не постеснялся встретиться со мной; по простоте своей я предполагал, что, завидя меня, он сочтет за лучшее перебежать на другую сторону, но… он оказался не из таковых…

Очень смело и развязно отъявляется он ко мне в Тверь, когда я хозяйничал в местном театре, и гордо рекомендует себя «артистом Петербургских театров».

— Что вам от меня угодно? — сухо спросил его я.

— Сейчас я свободен — дайте мне прогастролировать у вас… Мои условия самые удобные: девять спектаклей играю я даром, а с десятого, названного моим бенефисом, сбор поступает всецело, без каких бы то ни было вычетов, мне…

— У меня труппа полна, дела идут хорошо, так что в гастролерах я не нуждаюсь…

— Но в каких гастролерах?! — важно воскликнул Б. — Ведь я не какой-нибудь, я артист и т.д.

— Вы не тот артист, который добывает себе лестное звание артиста казенной сцены упорным трудом и признанным талантом, — ответил я ему резко, — а тот, который пробивает себе дорогу крайнею развязностью…

Б. не дослушал меня и поехал к губернатору, к которому имел несколько рекомендательных писем. Губернатор призывает меня к себе и говорит, что ему было бы желательно видеть у меня на сцене Б. Я передал ему причины, по которым всякие отношения с Б. были для меня немыслимы.

— Но он так добивается этих гастролей в Твери и за него так убедительно просят, что я пообещал ему непременно уговорить вас сойтись с ним и согласиться на его, кажется, необременительные условия.

Но мне лично он крайне антипатичен и его услугами, даже бесплатными, мне воспользоваться нежелательно.

— Я понимаю вас, — сказал губернатор, — но поборите в себе враждебное чувство и дайте ему сыграть, этим вы обяжете меня.

Делать было нечего, пришлось согласиться на его гастроли. Сейчас, по выходе анонса, в городе стал циркулировать слух, что Б., мой личный враг, участвует в моем театре против моего желания, чуть ли не по приказанию губернатора. Этот слух сделал то, что жители были вооружены против гастролера и, собравшись на первый же спектакль в большом количестве, встретили его дружным шиканьем и свистом.

— Это ваши штуки! — сказал мне ничуть не смущенный Б., выйдя за кулисы.

И этот незаслуженный укор, и эта демонстрация (относившаяся исключительно, как оказалось потом, к губернатору) смутили меня до крайности, и я не знал, что сделать с бушевавшей толпой, так необдуманно вступавшейся за старого своего антрепренера. Б. попробовал было еще раз выйти, но его опять встретили шиканьем, тем не менее он начал свою роль, думая силою своего дарования заставить зрителей раскаяться в преждевременном суждении об его персоне; но публика была неумолима — каждый его выход сопровождался гробовым молчанием, а лучшие места роли приправлялись шипеньем.

На другой же день Б. исчез из Твери, оставив на мое имя коротенькую записку, в которой говорилось: «Положим, виноват я перед вами, но зачем же так бесчеловечно мстить».

Этот укор был несправедлив, обидно несправедлив. Я повторяю и теперь, на склоне дней своих, — весь этот протест публики был для меня так же неожидан, как и для Б. Не только я не принимал в нем участия, но даже не подозревал его…