Глава тридцать пятая
Глава тридцать пятая
«Трест» разоблачен. — «Военная тревога» в СССР. — Шульгин уходит в частную жизнь
Чем же на самом деле был «Трест», если смотреть не с контрразведывательной позиции, а с точки зрения выступавших на советской стороне Якушева, Потапова, Зайончковского?
Это была неосуществимая и поэтому наивная попытка установить связь с договороспособной частью русского зарубежья, которая выражала себя в сменовеховстве, евразийстве и даже «русском фашизме».
Показательно, что в 1939–1940 годах следователи Наркомата госбезопасности СССР уже рассматривали «Трест» «…в качестве конспиративной структуры, созданной оппозиционными элементами ОГПУ и РККА для установления связи с иностранными разведками и эмигрантскими организациями»[480].
Советской России необходимо было выйти из узкой мировоззренческой конструкции, которая базировалась, по мысли В. Вейдле, на «малограмотном западничестве, приправленном дешевым славянофильством». Выпадение России из Европы оказалось трагично для обеих. Но протянутая из Москвы рука была железной неживой чекистской рукой в стародворянской интеллигентской перчатке. Это выяснилось очень быстро. Поэтому не случайно сам Якушев во времена чистки 1937 года, когда европейских иллюзий практически уже не существовало, был арестован и умер в заключении. Не случайно морально был убит и Шульгин. Он сказал, что Россия при большевиках возрождается, ему не могли поверить.
Петровская великая империя превратилась в Московское советское царство, замкнутое в самом себе и создавшее свою молодую элиту. И не надо забывать, что СССР отказался признавать огромные международные долги Российской империи.
Проекты 1927–1929 годов грандиозны: начато строительство Сталинградского, Челябинского, Харьковского тракторных, Нижегородского автомобильного заводов, Уралмаша, реконструкция Путиловского машиностроительного, строительство железной дороги Турксиба, Днепрогэса, металлургических комплексов Запорожья, Кузбасса, Магнитки, Кривого Рога.
Русское зарубежье осталось за бортом, не были исключением даже такие великие созидатели, как изобретатель телевидения Владимир Зворыкин и авиаконструктор Игорь Сикорский. Однако Вейдле точно назвал три «дара», которые принесла России революция: «…сознание единства всей огромной страны, участие всего населения в ее исторической жизни, правящий слой, близкий народу, внутренне не отделенный от него. Ни одним из этих даров Россия никогда не обладала»[481].
Благодаря этим дарам Советский Союз превратился в великую державу и при этом, как до него Петровская империя, не смог выйти за свои пределы. Обуржуазившиеся внуки советских инженеров эпохи сталинской индустриализации захотели преобразовать «царство», согнать с Олимпа состарившихся дедов и пошли по пути Прогрессивного блока, тоже надеясь сохранить государство от собственных разрушительных усилий, но они не знали урока отречения императора Николая Александровича Романова.
Как же развивались события после публикации «Трех столиц»?
Б. А. Бахметев написал из Вашингтона В. А. Маклакову 1 марта 1927 года: «Пишу под свежим впечатлением книги Шульгина „Три столицы“, книги захватывающей, любопытной, как живой документ, написанный кровью бесконечно искреннего человека. Несомненная картина России, оживающей силой самоутверждающейся жизни; бесконечно искреннее срывание покрова с факта полного непонимания и незнания так называемой эмиграцией происшедшего и происходящего в России процесса. В то же время книга, не дающая ответа или, вернее, дающая неубедительное представление о том, откуда и как могут произойти события, в результате которых изменится система; кто истинные носители, активные исполнители хотя бы слепой воли исторической эволюции? О крестьянстве почти не слышно. Конечно, В[асилий] В[итальевич] в деревне не мог быть и писал правдиво лишь о том, что наблюдал. Вы чувствуете поневоле увлечение „фашистской“ организацией контрабандистов, которые руководили его жизнью в России. Но нет ничего, что сколько-нибудь говорило бы о серьезности и силе этой организации. В конце концов нет возможности судить, поскольку в картине, данной В[асилием] В[итальевичем], влиял на окраску природный романтизм автора.
Мне очень хочется, чтобы Вы написали, что Вам лично известно по этому вопросу от В[асилия] В[итальевича]; как он оценивал положение, так как ясно, что многого нельзя было писать. Всегда среди русских ходят разные басни… Что было на самом деле?»[482]
Между тем история еще продолжалась. В конце марта 1927 года в финском городке Териоки было назначено совещание Кутепова с военными представителями «Треста». Накануне совещания преемник умершего Дзержинского Менжинский наставлял военного руководителя «Треста» Потапова: всячески оттягивать сроки начала вооруженного выступления и компрометировать идею белого террора. На прощание Менжинский сказал, что существование «Треста» несколько затянулось, ведь в конце концов чекисты не могут так долго оставаться слепыми, а иностранные разведки, не получающие нужных сведений, соглашаться на связь с ним. Дело в том, что Сталин отдал команду заканчивать операцию, так как ее продолжение начинало препятствовать развитию внешнеэкономических связей СССР: правительства западных стран ожидали скорого переворота в Москве!
Но с другой стороны, как без «Треста» сдерживать Кутепова?
На встрече в Териоках Кутепов сообщил, что в его распоряжении значительные офицерские силы в европейских странах и террористические группы, первую группу из восьми человек можно отправить в любой день. Он спросил о сроках восстания. Потапову пришлось юлить, жаловаться на отсутствие денег. Стало очевидно, что еще немного времени — и Кутепов начнет действовать самостоятельно.
После возвращения из Финляндии в Париж Кутепов, как указывалось в сообщении Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ, «разработал сеть террористических актов в СССР и представил свой план на рассмотрение штаба»[483]. В этом плане значилось убийство Сталина, взрыв военных заводов, убийство руководителей ОГПУ и командующих военными округами.
21 апреля в советских газетах было помещено сообщение о ликвидации контрреволюционной шпионской группы, руководимой белым генералом Кутеповым. Кутепов обвинялся в связях с иностранными разведками. Ни одно имя арестованных по делу не было названо.
Вскоре «экономический директор» «Треста» Эдуард Стауниц (сотрудник ОГПУ Опперпут), перейдя вместе с Захарченко-Шульц и Радкевичем на финскую сторону, признался, что он чекист…
Шульгин узнал об этом — надо было каяться. Он написал две статьи, объясняя свое положение, но генерал Кутепов, от которого он получил информацию, запретил их печатать, желая сохранить авторитет РОВСа.
1927 год стал в СССР «годом военной опасности». 12 мая в Лондоне полиция вторглась в помещение англо-советского акционерного общества «Аркос». 27 мая правительство Великобритании разорвало дипломатические отношения с Советским Союзом. 7 июня в Варшаве юношей-белоэмигрантом Борисом Ковердой был застрелен советский полпред П. Л. Войков, один из организаторов расстрела Николая II и его семьи.
Вечером 7 июня 1927 года группа боевиков РОВСа во главе с первопоходником-добровольцем капитаном Виктором Ларионовым, перешедшая финляндскую границу, бросила бомбу во время заседания партклуба в Ленинграде, было ранено 30 человек.
15 июня в Женеве на неафишируемой встрече глав МИД Великобритании, Германии, Франции, Бельгии, Японии обсуждался план антисоветских мероприятий, который предложил английский министр О. Чемберлен. И лишь одна Германия не стала ввязываться.
Владелец нефтедобывающей компании «Ройял Датч Шелл» Генри Детердинг, женатый на русской эмигрантке Лидии Павловой, финансировал подрывные акции против СССР, в том числе подготовку к военной интервенции, препятствовал другим западным компаниям сотрудничать с советской нефтяной отраслью.
Ответное письмо Маклакова Бахметеву о книге Шульгина датировано 16 сентября 1927 года: «Помню, что я тогда же показал Шульгину Ваш отзыв о нем и Ваш запрос; отзыв был, конечно, ему приятен, но на самый запрос он уже ответил с некоторым пожиманием плеч, что, конечно, дескать, Вы правы, и он видит в той организации, которая его возила, зародыш будущего фашизма, полезного для России, но…
Дело в том, что Шульгин, как очень эмоциональный человек и при этом очень искренний, сам переживал эволюцию своих собственных наблюдений; переехал он границу в совершенно восторженном настроении; затем это настроение стало понемногу падать; я его увидал много раньше появления книги, и тогда уже он признавался мне, что вводит поправки в свои выводы. Все это довольно понятно; ехал он в Россию полный воспоминаний 20-го года, когда было видно только одно продолжающееся разложение, и материальное, и моральное, когда можно было думать, что Россия погибает; к своему изумлению, он столкнулся с обратным и новым процессом морального и материального восстановления. Все его приятно поражало: и то, что закипало оживление в экономической жизни, и то, что никто не поддерживал большевистских идеалов и мечтаний, и то, что в разговорах на улицах их перестали бояться, и last but not least то, что в России уже могла существовать и действовать „контрабандистская“ организация. Шульгин воочию наблюдал развитие „быта“, по Вашему выражению, и думал, что он находится накануне того дня, когда этот быт сковырнет власть. Это чувство было в нем настолько живо, как он мне признавался, что, когда он переехал границу, то он почти каждый день ждал в газетах известия о перевороте. Известие не приходило; он поневоле признавался себе, что процесс все-таки более затяжной, чем ему казалось, и начинал резонерствовать, объясняя по-своему и сущность процесса, и его будущность, и причины, его замедляющие.
Когда я его видел, то он уже несколько сомневался в полной точности своих впечатлений, которые служили для него только поводом осмысливать ту перемену, которая происходила в России; Вы совершенно правы, отмечая, что его разговоры, приведенные в книге, есть только способ излагать свои собственные мысли; это не есть полная ложь и выдумка; это только комбинация; он соединял в одно разговоры с разными лицами и в разное время, придавал им логическую стройность и литературную ясность и вводил в русло собственных представлений. Все, что он вкладывает в уста своих слушателей, все было сказано только по разным поводам и в разное время, и его собеседники явились как бы сводным политическим портретом того нового типа деятелей в России, в которых он видел Россию будущего и главных деятелей предстоящего переворота. В его книге очень нетрудно отличить тех персонажей, которые являются реальными людьми, дающими материал для наблюдений, и тех собеседников, с которыми он рассуждает и устанавливает понимание своих наблюдений. Первое — сама жизнь, а второе — общая теория и политика. К моменту появления книги непосредственные впечатления все более и более забывались и отходили на задний план; под влиянием расспросов и допросов, с которыми на Шульгина накинулись все эмигранты, требуя от него не картин, а выводов, при этом непременно выводов в том направлении, в котором им хочется, наименее интересная часть книги, т. е. рассуждения, поневоле вылезали на первое место; если бы он еще замедлил с печатанием своей книги, то она бы вышла еще слабее, так как рассуждения совершенно заслонили бы впечатления, а, вернее, и вовсе не вышла бы…»[484]
В октябре 1927 года в русской зарубежной прессе разгорелся скандал.
8 октября в «Иллюстрированной России» была напечатана статья Владимира Бурцева «В сетях Г. П. У.», разоблачавшая «Трест».
В тот же день газета «Последние новости» писала: «Эта поразительная проделка, жертвой которой стал в данном случае опытный политический деятель, — иллюстрирует ту опасность, которой подвергаются люди, пытающиеся из эмиграции „сделать революцию“ в России: опасность стать игрушкой в руках врага и погибнуть бесцельной жертвой, не добившись ничего, кроме собственного разочарования».
Берлинская газета «Руль», издаваемая кадетами, была наиболее принципиальной в оценке: «Но самым печальным и самым страшным во всей этой сенсации, безусловно, является злобная книга Шульгина „Три столицы“, излагающая его впечатления от провокаторской поездки. Рукопись книги была предварительно отослана в Москву на просмотр ОГПУ, где она и была проредактирована.
В результате этой редакторской работы в книге Шульгина отчетливо определились два лейтмотива: во-первых — в России все осталось по-старому, только немного хуже, но зато советская власть создала много хорошего, за что следует ей в ножки поклониться, а во-вторых — евреи все до одного должны удалиться из России под страхом быть истребленными. Сочетание этих двух лейтмотивов представлялось весьма знаменательным уже и тогда, когда еще не было известно об активном сотрудничестве ОГПУ. Когда же на это было указано Шульгину в печати, он рьяно отстаивал свои взгляды: недаром говорится, что горбатого могила исправит. Но теперь, после того как выяснилось, что за указанным сочетанием стоит сотрудничество провокаторов, что книга „Три столицы“ составлена Шульгиным под редакцией ОГПУ, неужели он от своего авторства не отречется, неужели он не расскажет, как в действительности все происходило, как провокаторам удалось заманить его в западню, что они старались внушить ему, в какую сторону устремляли его внимание, какие цели преследовали при устраиваемых ему встречах и тайных собеседованиях? Неужели теперь Шульгин будет держаться той же тактики, что и ОГПУ, и так же молчать, как и этот советский застенок?»[485]
На этом, можно сказать, политическая деятельность нашего героя оборвалась.
Он признался Маклакову в письме от 6 ноября 1927 года: «Я не „стыжусь“, ибо хотел сделать все как можно лучше, а что не хватило несколько золотников серого мозгового вещества, то я же в этом не виноват! Но только у меня пропала всякая охота писать статьи, ибо мне видно психическое лицо читателя, который мыслит: „Ну что ты там, простофиля, еще написал; а Трест помнишь?“ Поэтому я дал себе „отпуск“»[486].
Уйдя из публичной политики, Василий Витальевич должен был чем-то заполнять образовавшуюся пустоту, хотя в целом это было едва ли возможно.
В это время случилось несчастье с его старым другом, который сильно пострадал от брошенной анархистом бомбы и нуждался в помощи. Подробности дела нам неизвестны, но в письме Шульгина Маклакову есть детали, которые берут за душу: «Возвращаюсь к несчастному Френкелю Сергею Андреевичу, моему другу с гимназической скамьи. На днях Алексинский сделал вторую трепанацию черепа. Вы можете себе представить, сколько все это стоит… Прибавьте, что, хотя он православный в третьем поколении, но не порвал связей с еврейством и женат на еврейке, а, следовательно, у некоторых это обстоятельство могло родить некоторые чувства. Собственно говоря, сейчас я к Вам обращаюсь именно ради этой Этели Исааковны. Она совершенно не способна сейчас ничего соображать, но брат Сергея Александр Андреевич Загорский-Френкель, адвокат, которого Вы, может быть, знаете, надоумил ее подать прошение министру Внутренних дел. Оное при сем прилагаю с превеликой просьбой подать его сему министру при Вашем письме, иначе на него не обратят внимания… Я знаю, что расходы действительно очень велики. Кроме уже истраченных на хирургов, и сестер, и лекарства нескольких тысяч франков, сейчас имеется пять тысяч долга в лечебницу, и за вторую операцию Алексинскому не заплачено (он, впрочем, подождет). Но „борьба продолжается“, а значит, ежедневные расходы в размере не менее 200 фр. в день. Все, что у них было, ушло. Я буду собирать как-то, где можно, но, пожалуйста, помогите у министра, может быть, они что-нибудь дадут.
Мой друг Сергей ужасно хороший человек. Это из тех людей-мостов, которые, принадлежа к двум кровям, всем своим существованием служили делу засыпания расовых рвов. Жалко мне его очень»[487].
Маклаков откликнулся на это письмо, обратился с просьбой о помощи к французскому министру внутренних дел. Правда, нам неизвестно, как дальше сложилась судьба шульгинского друга. Только известно, что дожил он до 1930 года.
Сам же Василий Витальевич превратился в мирного обывателя, счастливо избавленный от необходимости зарабатывать на кусок хлеба либо таксистом, либо заводским рабочим. Они с женой снимали недорогие квартиры в Париже, потом маленькие домики в провинции, катались на велосипедах, Шульгин собственными руками построил байдарку и плавал в ней вместе с сыном Дмитрием и племянником Владимиром Лазаревским вдоль берега Средиземного моря. Однажды они попали в шторм, байдарка разбилась о скалу, но никто не пострадал.
Здесь надо сказать несколько слов о Дмитрии, которого Шульгин очень любил. Сын был выпущен из Морского корпуса в Бизерте, при содействии Маклакова окончил французскую военную школу Сен-Сир, собираясь служить офицером в Иностранном легионе, но ему было предложено стать только сержантом, и он отказался. Не взяли его и в сербскую армию. Тогда он поступил на инженерный факультет в Белграде. Это был сильный высокий парень, в котором, как говорил Шульгин, не было ни капли «эмигрантщины», то есть закомплексованности.
В конце мая 1928 года Шульгин получил из Парижа письмо. Его приглашали принять участие в диспуте «Антисемитизм в Советской России», даже обязывались оплатить проезд. Он не поехал. Диспут состоялся без него, в редактируемой Милюковым газете «Последние новости» бывший думский журналист Соломон Поляков-Литовцев напечатал статью, в которой высказал сожаление, что ни один «честный антисемит» не захотел выступить и рассказать, что «им в евреях не нравится».
В письме Маклакову Шульгин написал: «Так как я, кажется, еще ни одного семита не обжулил, то признал себя честным антисемитом и ответил на статью Полякова книгой»[488].
Книга «Что нам в них не нравится. Об антисемитизме в России» вышла в Париже в начале 1929 года. Перед ее выпуском Шульгин отдал гранки своему давнему знакомому по Киеву, бывшему добровольцу и «азбучнику» Николаю Вакару, и тот опубликовал фрагменты со своими резкими комментариями. К тому же книге была посвящена передовая статья «Антисемитизм Шульгина», в которой говорилось: «Г. Шульгин — антисемит по причине своего „антируссизма“, т. е. презрения к русскому народу. Его „антируссизм“ есть странное преуменьшение солидарности и активности своего народа. Его „антисемитизм“ — столь же ошибочное преувеличение солидарности и активности еврейской»[489].
В целом Вакар не исказил шульгинской позиции, однако тонкость заключалась в другом.
Это уловил Маклаков, 21 февраля 1929 года написавший Шульгину: «С Вашего ли разрешения „Последние Новости“ получили гранки Вашей книги и писали на нее критику — или это их бесцеремонность. Если это с Вашего разрешения, то я думаю, что Вы сделали большую ошибку»[490].
Василий Витальевич ответил: «Гранки „П[оследним] Н[овостям]“ были даны с моего согласия. Для меня только явился полной неожиданностью срок появления выдержек, препарированных Вакаром. Предполагалось, что это будет, как водится, перед самым появлением книжки. Они же пустили их за две недели. Тут моего уполномоченного в этом деле под каким-то предлогом чуточку провели, что тем более было легко, что сие совершилось через посредство вышереченного Вакара, а сей Николай Платонович был некогда мне близок, и с ним у нашей группы сохранились отношения, несмотря на его „отъезд“ к Милюкову… Книга моя есть в сущности безмерно растянувшееся „открытое письмо“ к Литовцеву или, вернее сказать, к евреям. Это ясно с первой страницы. Раз я написал некое обращение к евреям, то почему я не могу направить его в еврейскую газету? А я даже написал не обращение по своей инициативе, а только ответил на обращенный к нам вопрос. Такой ответ естественно, прежде всего, дать для ознакомления вопрошающим. И, наоборот, было бы неестественно отдать его на сторону. Так я рассудил и в соответствии с сим поступил. И поступлю и дальше в этом же стиле: первый экземпляр книги пошлю Литовцеву, а второй Левину, который меня письменно приглашал на диспут, а третий пошлю Френкелю, моему товарищу по гимназии, который много раз меня понуждал изложить мои действительные (а не приписываемые мне) мысли по еврейскому вопросу. Книга написана по еврейскому вызову, написана в значительной мере для евреев и потому в еврейский адрес и направляется. Мне представляется сие логичным, и в чем ошибка, не улавливаю.
Разве в том, что, забежав на две недели вперед, люди упражняются в [два слова нрзб.] мной, не прочитав книги. Но рискуют только они, а не я, потому что многое покажется им глупым из того, что они написали до прочтения, и им придется писать вторично. Для хода же книжки вся сия шумиха полезна. Главной опасностью, которой я боялся, что книгу замолчат, как замолчали много других. Это, кажется, избегнуто и при том без всяких предосудительных средств: никому ни одной копейки не дал, разве Вакару — построчный гонорар»[491].
Маклаков объяснил Шульгину, в чем дело: «Вы должны знать газетные нравы, потому что сам газетчик; поэтому Вы должны были предвидеть, что всякий газетчик, а такой как Н. П. Вакар в особенности, Вас непременно надует, т. е. использует Вас раньше срока и в той форме, в которой он может извлечь для себя пользу. Вы должны были предвидеть, что выйдет то, что вышло, что статьи о Вашей книге появятся задолго до ее выхода в свет; таким образом, внимание и друзей, и врагов будет возбуждено; вопрос о книге будет поставлен, а самой книги достать нельзя. Благодаря этому одна сторона будет знать о книге только то, что угодно сообщить „Последним Новостям“, в своем освещении и со своими комментариями. Это освещение и эти комментарии заинтригуют, подстрекнут и другой лагерь, который также, подобно всей Вашей поганой породе журналистов, меньше всего будет думать о том, как бы чего-либо [не] переврать, а будет метать свои громы и молнии не на Вас, а в Вас в изложении „Последних Новостей“. Появится, следовательно, и еще одна лишняя статья. А между тем тогда, когда книга уже выйдет, когда ее сумеют прочесть, то возвращаться к ней вторично едва ли захотят, особенно те, кто увидят, что были неправы. Тут на сцену выступят тактические соображения и нелюбовь всякого человека признаваться в ошибке, а главное — непреодолимая сила предвзятого мнения; к выходу в свет мнение о Вашей книге уже будет составлено по газетным отчетам и составлено не по Вашей книге, а по комментариям, о ней сделанным. Для всякого автора это один из самых нежелательных результатов, и потому-то я и назвал Ваш поступок ошибкой»[492].
А в чем, собственно, дело? Что же такого написал Шульгин, что вызвало неприятие еврейской публики и критику Маклакова?
По сути это было продолжение статьи «Пытка страхом» в широком формате.
«Антисемитизм есть. Антисемитизм растет. Он захватывает широкие круги русского народа. Он захватывает людей всяких политических направлений: реакционеров, либералов, социалистов, коммунистов. Наличие сильнейшего антисемитизма отрицать больше нельзя.
Если это так, то естествен вопрос. По какой причине он появился там, где его раньше не было?..
Нас спрашивают: „Что вам в нас не нравится?“ Я позволю себе ответить за неоантисемитов, народившихся вместе с революцией, а также за одиннадцать лет пребывания у кормила правления советской власти:
— Не нравится нам в вас то, что вы приняли слишком выдающееся участие в революции, которая оказалась величайшим обманом и подлогом. Не нравится нам то, что вы явились спинным хребтом и костяком коммунистической партии. Не нравится нам то, что своей организованностью и сцепкой, своей настойчивостью и волей вы консолидировали и укрепили на долгие годы самое безумное и самое кровавое предприятие, которое человечество знало от сотворения мира. Не нравится нам то, что этот опыт был сделан во исполнение учения еврея — Карла Маркса. Не нравится нам то, что эта ужасная история разыгралась на русской спине и что она стоила нам, русским, всем сообща и каждому в отдельности, потерь неизрекаемых. Не нравится нам то, что вы, евреи, будучи сравнительно малочисленной группой в составе российского населения, приняли в вышеописанном гнусном деянии участие совершенно несоответственное. Не нравится нам то, что вы фактически стали нашими владыками. Не нравится нам то, что, став нашими владыками, вы оказались господами далеко не милостивыми; если вспомнить, какими мы были относительно вас, когда власть была в наших руках; и сравнить с тем, каковы теперь вы, евреи, относительно нас, то разница получается потрясающая. Под вашей властью Россия стала страной безгласных рабов, они не имеют даже силы грызть свои цепи. Вы жаловались, что во время правления „русской исторической власти“ бывали еврейские погромы; детскими игрушками кажутся эти погромы перед всероссийским разгромом, который учинен за одиннадцать лет вашего властвования! И вы спрашиваете, что нам в вас не нравится!!!
…Сейчас я хочу сказать только: надо признать то, что было. Голое отрицание, то есть утверждение, что евреи ни в чем не виноваты — ни в российской революции, ни в консолидации большевизма, ни в ужасах коммунизма — есть самый худший путь»[493].
Зададимся вопросом: для чего Шульгин написал эту книгу?
Объясниться с евреями, бежавшими из России вместе с русскими белогвардейцами? По поводу чего?
Хотя бы по поводу вот этого: «Апокалиптическое чудовище» на беду двум народам «будет переть по обретенному пути, пока не разобьет себе голову о стену».
Далее следовал исторический обзор — от студенческой забастовки 1905 года, организованной студентами-евреями в Киевском университете, против которой Шульгин боролся, до «жидов-арендаторов», которые управляли имениями польских панов на Украине накануне казачьих войн и, что было невыносимо унизительно, брали с православных крестьян плату за совершение в церквях всех религиозных обрядов. (В повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба» звучат отголоски тех событий.)
Шульгин писал (упоминая и «русский кредит») о Столыпине, который «не успел построить мост к еврейству», убитый евреем Богровым; о ставке евреев на пораженчество в Русско-японской войне… Но также он не уклонился от разговора о решающей, по его мнению, ошибке имперской власти во время Первой мировой войны, когда евреи выступили за «войну до победного конца»: «Отвергшие союз с еврейством потеряли Трон, историческую русскую форму правления, а также результаты войны, оказавшейся в окончательном результате победоносной для союзников России»[494].
Василий Витальевич не мог не сказать о противостоянии русской Добровольческой армии и армии Красной, а также о погромных настроениях среди белых.
Однако Гражданская война давно закончилась, пора делать обобщения. И Шульгин, только что отделивший «чистых» от «грязных» белых и сам, как мы помним, защищавший Бейлиса, без колебаний указывает на непреодолимую пропасть между русскими и евреями: «Я вполне представляю себе еврея, который совершенно проникся русской культурой; подобно Айхенвальду, бредит русской литературой; подобно Левитану, влюблен в русский пейзаж; подобно Антокольскому, заворожен русской историей. И все же этот еврей, вся душа которого наполнена русской культурой, будет разрушать действенную русскую силу, эту культуру создавшую и создающую. Будет разрушать, ибо эта сила стоит ему поперек дороги; той дороги, которая в его самых сокровенных мыслях русская, а на самом деле еврейская…»[495]
«Поэтому-то надо ожидать, что даже те евреи, которые искренне в своих мыслях прониклись интересами России, будут хронически, и при всяких комбинациях, разрушать организацию, пока что для русских самую выгодную, а именно организацию вожаческую. Они будут всеми способами твердить при этом, что они действуют единственно в интересах самих русских, и многие действительно так и будут думать. Но на самом деле хаос, который водворяется в русском народе, когда у него отнимают вожаков, выгоден только тем, кто в этом хаосе остается организованным. Такой забронированной организованностью обладают именно евреи»[496].
Другими словами, вопрос не столько в отношении к культуре, сколько в угрозе устройству самой жизни русских, руководить которой всячески устраиваются евреи. В другой части книги Шульгин писал, что надо было охранить «полумладенческий» русский народ от сильного, закаленного в борьбе за свои интересы еврейского народа.
Из этого сделан вывод: надо готовиться к борьбе, в которой, впрочем, необходимо придерживаться определенных ограничений.
«Евреи неудержимо ползут вверх, стремясь тем самым взгромоздиться на хребет русского народа; последний не из тех наций, которые проглатываются без сопротивления; при кажущейся беспомощности русские таят в себе мощные ресурсы отпора; и это проявится очень ясно, как только русские обретут вновь социальную организацию, свойственную (пока что) их только еще складывающейся породе, то есть организацию вожаческого типа.
Готовясь к этой неизбежной борьбе, мне кажется, надо дать себе отчет кое в чем. А именно:
1. Борьба, то есть война, есть всегда зло и бедствие. На этого рода вещи разумные люди идут только тогда, когда иного выхода нет; когда не воевать нельзя; когда не воевать есть еще большее зло, чем бой. Только в этих случаях можно и должно идти на войну по принципу: из двух зол выбирай меньшее…
Эти рассуждения о войне вообще вполне применимы и к войне (или борьбе, что одно и то же) русских с евреями.
Те люди, которые из этой беды сделают себе хлебное занятие, те, кто на антисемитизме будут строить свою карьеру, совершенно не соображаясь с истинными нуждами и пользой данной минуты, — суть вредители русского народа. Их жадной энергией иногда можно пользоваться, но зорко следя за ними. Надо помнить, что эти люди никого, кроме себя, не любят; что все их высокие гражданские чувства — только личина, которую они сбросят, когда это им покажется выгодным. Надо отдавать себе ясный отчет, что среди антисемитов окажется немало людей, которым безразлично, кого и за что грызть: было бы мясо на зубах! Таких надо опасаться. Если на них ехать, то только с неослабной решимостью: размозжить голову сего коня в ту минуту, когда он начнет закусывать удила.
Итак, мне кажется, что тяжелая борьба русских с евреями неизбежна. Но так как сия борьба есть великое бедствие, мы должны быть готовыми в каждую данную минуту от сей войны отказаться.
Как только нам были бы указаны или предложены иные способы „улаживания конфликта“ (без предательства русских интересов, разумеется), мы должны сейчас же идти если не на мировую, то на рассмотрение предложенного…
Следует пуще евреев бояться собственной совести. Эту последнюю ценность не следует предавать ни в коем случае, ибо это значило бы приносить Бога в жертву земным интересам…
Родину надо любить всем сердцем своим, но не идолопоклонничать перед ней. Ей надо служить, но не до бесчувствия. Совесть свою нельзя отдавать и ради родины; ниже — ради „нации“, „народа“, „расы“ и тому подобных понятий. Ибо все сии вещи суть при всем их величии только „собрания людей“; людей — живых, умерших и еще не родившихся; людей многих сотен поколений, таинственно связанных в тысячелетние организации; но все же — людей, а не небожителей! Эти организации могут ошибаться и грешить, как все человеческое. И между двумя голосами, голосом Божественным, который говорит через совесть, и голосом человеческим, которым грохочет государство или народ, в случае конфликта между сими голосами нельзя отдавать предпочтение голосу человеческому. Я хочу сказать: то, что кажется тебе подлым, не совершай и во имя родины»[497].
Взгляд Шульгина на будущее явно пессимистичен: «Вся вековая история сих двух наций, давя с непреодолимой силой на тех и других, приводит к такому положению, что при совместном жительстве русские и евреи будут находиться в состоянии борьбы. Разумные люди должны думать сейчас не о заключении мира, что еще невозможно, а о том, чтобы война была по возможности смягчена; чтобы в нее были введены некоторые обычаи и неписаные законы, которые уменьшили бы лютость столкновений»[498].
Итак, поставлены вопросы: евреи всегда стремятся к господству? Даже русифицировавшиеся евреи будут разрушать традиционную русскую государственность? Русские должны сопротивляться? Русско-еврейская война неизбежна?
И даны утвердительные ответы.
После этого Шульгин переходит к «русскому вопросу», в котором нелицеприятность его оценок не уступает в жесткости оценкам предыдущим.
«Нашу русскую черность я сознаю, быть может, слишком отчетливо. В этом я кардинально расхожусь, мне кажется, с большинством нашей русской эмиграции, которая, с моей точки зрения, впала в некую припадочность; горделивую припадочность, можно сказать, совершенно не ко времени… Сейчас действительно Россия обратилась в „тюрьму народов“, в застенок для всякого живого существа; сейчас нет страны, где было бы хуже. В то же время мы понимаем, что наши беды произошли не вследствие какого-нибудь „землетрясения“, а вследствие наших собственных несовершенств. И вот в это время находиться в самовосхищении и считать, что мы, русские — соль земли, а прочие все народы — мразь, гниль и ничтожество — честное слово, мне кажется, что это старая погудка на новый лад! Мракобесия акт второй.
Поэтому вовсе не в русских достоинствах я нахожу причину, почему не след нам подставлять свои выи под еврейскую пяту. Наоборот, я нахожусь в состоянии глубокого антируссизма и взываю: горе русскому народу, если он не исправит некоторых черт своих; воистину придется нам искать владыку и господина сему народу — рабу…
…К русской злости, широкой по занимаемому ею пространству, но бесформенной, как разлив наших больших рек, евреи прибавили свою (бурлящую, как поток, суженный плотинами) „канализированную“ струю ненависти»[499].
Характерно, что объясняя природу возникновения антисемитизма и отвергая его как политический инструмент, Шульгин не питал никаких иллюзий в отношении единокровных соотечественников.
Он даже счел возможным в приложениях к своей книге опереться на красноречивое высказывание Н. В. Гоголя: «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости, бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе „Мертвых Душ“, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен»[500].
Финал же звучит вообще чуть ли не как признание национального поражения.
«Заканчивая эту книгу, я хочу резюмировать ее как можно короче. Делаю это в той форме, которая диктуется поставленным С. Литовцевым вопросом:
— Что вам в нас не нравится?
Отвечаю:
— Хотя мы сами злы, как демоны, и слабы, как дети, но нравятся нам Сила и Добро. Мы и друг друга ненавидим именно за то, что во всех нас — бессильное зло.
Вы — уже сильны; научитесь быть добрыми, и вы нам понравитесь…»[501]
На этом книга заканчивается, дальше следуют приложения.
Если говорить серьезно, то финальное заключение — признак авторской слабости и даже некоей растерянности. Почему «демоны»? Почему «слабы, как дети»?
Видимо, он догадывался, что у книги нет внятной концовки. Ее и не могло быть без обращения к тогдашнему советскому опыту. А тот опыт возрождения страны, отраженный в «Трех столицах», был Шульгину в полном объеме недоступен и к тому же помешал бы замыслу. Вот и вышло такое облегченное умозаключение.
Показательно, что в России «Три столицы» были изданы один раз Национально-республиканской партией (сейчас ее нет), причем редакторы сочли необходимым прибавить к шульгинским приложениям еще и свои. Одно из них — фрагменты статьи И. К. Бикермана «Россия и русское еврейство» из сборника «Россия и евреи», вышедшего в Берлине в 1923 году и переизданного в 1978 году в Париже «Отечественным объединением русских евреев за границей». Авторы И. М. Бикерман, Г. А. Ландау, И. О. Левин, Д. О. Линский, В. С. Мандель, Д. С. Пасманик.
«Тяжко страдает Россия, болеет великими болями и русское еврейство. Полны уродства и взаимоотношения между ними…
Итак, верно ли, что евреи несут ответственность за крушение русской державы и, следовательно, за бедствия, испытываемые русским народом?.. Ответ на вопрос, кто по преимуществу несет ответственность за развал российского государства, в точном смысле слова беспримерный в летописях человечества, зависит, вообще говоря, от того, к какому моменту времени относят само событие. Может ведь легко случиться, что возможный виновник в одном случае может доказать свое alibi в другом. Итак, 27 февраля или 25 октября оборвана была историческая нить, ткавшаяся целое тысячелетие? Большевистская или добольшевистская революция ниспровергла державу русскую? Кто в еврее видит главного виновника русской беды, тот решает тем самым вопрос в пользу октября, для того большевики — губители России; ибо только через большевиков добираются до еврея, только слишком бросающееся в глаза участие евреев в большевистском бесновании приковывает к нам взор русского человека и взоры всего мира. Но такое понимание происшедшего идет вразрез с явным смыслом событий, очевидцами которых мы все были. Не большевики погубили Россию, а явились сами следствием ее погибели. Они устроились в развалинах ее, как всегда находят приют среди развалин бродяги, воры, грабители и убийцы.
Февральский переворот был необходимым условием большевистского властвования, но также достаточным условием развала государства и порабощения страны и народа. Большевизм ли, смута ли старомосковского образца, разиновщина ли, чужеземное ли господство, но Россия обречена была на хождение по мукам уже в ту роковую минуту, когда гг. Родзянко и Милюков вышли на крыльцо Государственной думы, чтобы приветствовать взбунтовавшуюся солдатчину. Вслушайтесь внимательно в речи этих главных дирижеров панского бунта, и вы услышите, что они уже тогда не знали, что и как им делать, как совместить им „войну до конца“, ради чего бунт поднят был, с фактически наступившим уже концом не только войны, но и государства. И все дальнейшее действительно представляет собой сплошной процесс развала, нисхождения, разворачивания пружин и разрыва связей, совокупность которых образует общественный союз. Ни одного признака восхождения, сосредоточения сил! Вплоть до той осенней ночи, когда для защиты революции и революционного правительства, осажденного в Зимнем дворце, оказалась сила в десяток юнкеров и еще столь же воительниц из женского отряда, а размыканная, по клочьям растасканная власть, не будучи в силах и этой армией управлять, отдала себя и отдала страну на гнев и на милость ошалевших матросов и вихрем взметенных отбросов столицы.
Эту революцию, разлагающую и только разлагающую, долго и планомерно готовили объединенными усилиями „лучшие люди“ страны: избранники ее, даже избранные среди избранных… В этом отсеянном, отборном составе не нашлось и двадцати человек, достаточно зрячих и достаточно мужественных, чтобы стать поперек со дня на день нараставшему бунту, тут именно и имевшему свое главное гнездо. Даже из небольшой горсточки крайних правых, не вошедших в печальной памяти блок, всеми средствами добивавшийся власти, некоторые и словом и делом участвовали в подрыве власти существующей, что при тех условиях было равносильно подрыву основ государства…
Князь Львов был прав — и это единственное, в чем он прав был, — когда еще в самом начале смуты с гордостью заявил, что русская революция — национальная… Нам достаточно напомнить, что людей, взявшихся в роковые дни истории руководить судьбами народов, судят не по их намерениям, а только по последствиям их усилий и что в данном случае к гибельным последствиям, к крушению государства российского, привели усилия русских, коренных русских людей, а отнюдь не евреев, не инородцев вообще…
Но истину, что Россию убила революция февральская, а не октябрьская, важно запомнить также еврею, каждому еврею, не воображающему, что нам море по колени, что среди крушения царств и гибели народов мы можем оставаться спокойны, раз владеем магической формулой, из вечной нашей обвиняемости выводящей вечную нашу невиновность. Действительно, отвести сложившийся на наших глазах, при полном свете истории, навет, будто евреи разрушили одно из величайших государств в мире, возможно, только опираясь на правдивое изображение того, что в данном случае было, на правду о российской катастрофе…
Дело не так обстоит, что была смута, гибли евреи и неевреи, а евреев истребляли и левые, и правые… Нужно еще прибавить, что евреи были не только объектом воздействия во время этой тяжкой смуты. Они также действовали, даже чрезмерно действовали. Еврей вооружал и беспримерной жестокостью удерживал вместе красные полки, огнем и мечом защищавшие „завоевания революции“; по приказу этого же еврея тысячи русских людей, старики, женщины, бросались в тюрьмы, чтобы залогом их жизни заставить русских офицеров стрелять в своих братьев и отдавать честь и жизнь свою за злейших своих врагов. Одним росчерком пера другой еврей истребил целый род, предав казни всех находившихся на месте, в Петрограде, представителей дома Романовых, отнюдь не различая даже причастных к политике и к ней непричастных. Пробираясь тайком с опасностью для жизни по железной дороге на юг, к Белой армии, русский офицер мог видеть, как на станциях северо-западных губерний по команде евреев-большевиков вытаскивались из вагонов чаще всего русские люди: евреи оставлялись, потому что сумели приспособиться к диким правилам большевиков о передвижении; русский офицер не мог этого не видеть, потому что это бросалось в глаза и евреям, которые мне об этом с горечью и с ужасом рассказывали…
Кто сеет ветер, пожинает бурю. Это сказал не французский остроумец, не буддийский мудрец, а еврейский пророк, самый душевный, самый скорбный, самый незлобивый из наших пророков. Но и это пророчество, как и многие другие, нами забыто; вместе со многими великими ценностями мы и эту потеряли. Мы сеем бури и ураганы и хотим, чтобы нас ласкали нежные зефиры. Ничего, кроме бедствий, такая слепая, попросту глупая притязательность принести не может»[502].
Кажется, после этой статьи полемика должна была закончиться? Во всяком случае, Шульгин добавил немного нового.
Да, Бикерман и его единомышленники, можно сказать, покаялись за своих. А то, что не все покаялись, так этого и требовать невозможно.
Пожалуй, книга «Что нам в них не нравится» у Шульгина самая известная, самая острая, скандальная и самая… хочется сказать, неконструктивная, неубедительная.
Василий Маклаков буквально разгромил ее в частном письме от 23 декабря 1929 года, не вынося «русско-еврейский сор» из избы.
«Я как адвокат и депутат замечал, что мы можем публику презирать и с ней не считаться, но ее молчаливое присутствие при спорах все же на нас влияет; и вот это вредное влияние улицы я вижу и на Вашей книге.
Если отнестись к ней совершенно беспристрастно, т. е. прощать отдельные словесные неловкости и ошибочные аргументы, то с очень многим я в Вашей книге согласен; потому что, как это ни странно, вопреки пословице Вы начали за упокой, а кончили за здравие. Многие евреи и юдофилы не пойдут далее первых страниц, и я их понимаю, но если почитать книгу до конца, взять те практические выводы, которые Вы в своей книге делаете, то я почти во всем с Вами согласен; я думаю, что Вы близко подошли к тому, как нужно ставить вопрос. Но роковое значение улицы сказалось на том, что в половине книги совершенно произвольные и тенденциозные обобщения явно вопиющих несправедливостей; все они варианты на знаменитую Столыпинскую фразу: в политике нет мести, но есть последствия. И то, что нужно воспринимать как последствия и заслуженное, Вы выставляете как дьявольский план отмщения. В этом масса несправедливости. А такая несправедливость при этом обобщении может законно возмущать. Помню, Плевако сказал в одной из своих речей: на целую нацию клеветать — это богохульство. А самое дурное и вредное, что в этих Ваших обобщениях, где Вы, может, только диалектически, для целей полемики заостряете вопрос, как принято говорить, в этих Ваших обобщениях все эти антисемиты, о которых я Вам раньше говорил, найдут не только моральную опору и авторитетную ссылку, но и повод для самого отвратительного гоготания. Я бы взялся Вам, если бы было время, вычеркнуть из Вашей книги всего несколько десятков страниц, чтобы вытравить эту дурную сторону без всякого ущерба для ее серьезного интереса. Правда, тогда она и не имела бы столько уличных поклонников, которые в ней только это и заметили; но ведь Вас я знаю, и Вы их не ищете.
Но вот и другое последствие того же самого. Ведь по замыслу Ваша книга есть обращение к евреям, попытка их убедить, им открыть глаза на их же недостатки. Эта попытка и почтенная, и своевременная. Но разве Вы не чувствуете, что когда Вы к ним обращаетесь, то вкладывать Ваши аргументы в такую рамку значит как будто нарочно закрывать всякий доступ к их уму и сердцу. Ведь это и произошло, да иначе и быть не могло. Некоторые Ваши аргументы так [пропуск в тексте] своей несправедливостью и произвольностью, что люди не стали дальше читать. Должен Вам сказать, что я слышал с их стороны о Вашей книге самые идиотские и несправедливые отзывы. Но виню за эти отзывы Вас.
И вот последнее заключение, с которым заранее прошу извинения. Знаете, что меня лично помимо всего более коробило. Это умышленно вульгарный тон Вашей книги, все эти умышленные словечки, которыми обыкновенно не говорят серьезные, особенно трагические вещи. А ведь Вы говорили о трагедии…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.