Как я стал писателем

Как я стал писателем

А я, собственно, профессиональным писателем себя и не считаю. Хотя у меня вышло более сорока книг. Но это всего лишь одно из дел, которыми я занимался в моей теперь уже долгой жизни.

Сначала я окончил школу-студию Ю. А. Завадского и стал актером. До двадцати лет сыграл главные роли в трех художественных фильмах («Сибиряки», «Зоя», «В дальнем плавании»). Тогда кинофильмы выходили редко и такое можно считать грандиозным успехом. Работал в театре им. Моссовета, а потом у Наталии Сац, которую очень невзлюбил. В один прекрасный день бросил театр, собрал рюкзак и ушел в горы, сделался на 25 лет тренером по альпинизму и горным лыжам. Мне опротивела зависимость актера, в горах человек свободен. В театр я никогда больше не возвращался, даже с тех пор не хожу на театральные спектакли. Получил в МГПИ высшее физкультурное образование, стал мастером спорта по альпинизму и учился дальше. Окончил в том же институте географический факультет, защитил кандидатскую по птицам Тянь-Шаня и сделался единственным специалистом в Союзе по авифауне высокогорий. Конечно, и до меня орнитологи проводили исследования на ледниках, но они поднимались туда на часок-другой, а я там жил. И зимой и летом. Позже я работал старшим научным сотрудником в Зоологическом музее МГУ.

В юности, как и все, писал стихи. Ни одно из моих стихотворений не было опубликовано. Зато некоторые из них знали наизусть альпинисты. Однажды я поднялся вдвоем с Сашей Степановой на пик Маяковского, что в Заилийском Алатау, и нашел на вершине в туре четыре записки с моим стихотворением «Пик Маяковского». Поскольку оно никогда не печаталось, я его, пожалуй, приведу здесь. Уж не обессудьте.

Я знал Вас как любимого поэта

По выступлениям, статьям, заметкам,

По Вашим многочисленным портретам,

Карикатурам ГОСТа, злым и метким.

Я знал Вас как знакомую мне площадь,

Как станцию московского метро,

Где в блеске стали днем я ночью

От Вашего бессмертия светло.

А вот таким я вижу Вас впервые.

Как в жизни – недоступный и простой.

Могучи Ваши плечи снеговые

И в облака ушли Вы головой.

Как Вы похожи на себя махиной этой,

Громадиной из камня, фирна, льда!

Четыре тыщи двести метров,

Владим Владимыч, Ваша высота.

И разговор Ваш тоже мне знаком.

Встревожив тишину тяньшанских далей,

Вы говорите камнепадов языком,

Как некогда с эстрады грохотали.

С трудом карабкаясь по скалам, ледникам,

Мы будто бы по глыбам Ваших рифм шагали,

И с каждым шагом открывались нам

Все новые, невиданные дали.

Вот это памятник! С особой, звонкой мощью

С вершины прозвучал чеканный стих.

Эх, если бы в Москву, на Вашу площадь

Могли б Вас альпинисты принести!

И вот однажды на зимовке в горах Тянь-Шаня, где мы жили с женой и маленькой дочкой, я вдруг ни с того ни с сего написал повесть «Сидит и смотрит в огонь». Послал в «Молодую гвардию», она сразу была напечатана и… пошло-поехало, стал писать и писать. Я никогда не учился литературе, никогда не ходил на какие-нибудь литературные кружки или литобъединения. Просто рассказывал о том, что знал, и о том, что со мной случалось. Не так уж это и сложно. Написать рассказ – не то, что подняться по километровой обледенелой стене. Садись и рассказывай, как дело было. Все мои рассказы и повести написаны от первого лица, за исключением разве детективов. Никогда не думал о языке, о форме и прочих литературных изощрениях. Никогда ничего не переделывал и не переписывал. Мне легче новое написать, чем переделывать. Писал быстро и легко. Скажем, приключенческий роман «Золотой Будда» (восемь авторских листов) я написал за 19 дней. Приехал в Переделкино, сел и прямо шлепал на машинку. Мои профессии пригодились. Например, книга К. С. Станиславского «Работа актера над собой» вполне может служить учебником для писателя. Тут и понятия о композиции, и важность детали (куски), и правда жизни (верю – не верю), и задача и сверхзадача – все есть. Пригодилась мне актерская школа и тогда, когда я на Центральном телевидении в качестве автора вел программу «Оглянись, Россия», ведь десяток сценариев часовых фильмов нужно было написать. Альпинизм научил целеустремленности. В альпинизме ходят не ногами и не руками, а головой. Главное здесь тактика и стратегия. Все продумать, рассчитать надо. Тогда будешь на вершине и останешься жив. А наука орнитология учила видеть природу, наблюдать и анализировать увиденное. Я уже не мог написать: «В кустах пела какая-то птица». Знал какая, в каком кусте, как пела и почему.

Как я стал писать детективы, не будучи специалистом в уголовных делах? Очень просто. Когда в годы российского лихолетья посыпались со всех сторон детективы и люди перестали читать что-то другое, я взял книжку Тибора Кестхейна «Анатомия детектива», посмотрел, как это делается (там даже схемы вычерчены), и пошел их шлепать. Мне понравилась эта игра, имеющая свои строгие правила. Боевики, которыми нас пичкают на телевидении, отнюдь не детективы. Пух-пух-пух! Горы трупов и трюков, но никакой игры ума, никакой психологии. Шерлок Холмс, Пуаро и даже Мегре очень милые люди, но несколько старомодны. Меня интересовала психология моих героев. Для этого я прочитал Фрейда и Эрика Берна. Особенно полезной для дела мне показалась книга Берна «Введение в психологию и психоанализ для непосвященных». Каковым я и был. Затем изучил инструкцию МУРа «Алгоритмы работы сыщика».

Детективы мои пошли, тут же печатались, а «Два пера горной индейки» просто поставили на уши всю Кабардино-Балкарию. Хотя я не делал никаких портретов и не хотел никого обличать, читатель узнал в моих героях мафию Приэльбрусья, посыпались благодарственные письма и настолько серьезные угрозы, что мне пришлось отправить кое-кого из семьи в деревню. Я писал о том, что знал. Отличались мои детективы познавательной нагрузкой. Скажем, сюжет «Звезда Багратиона» основан на моем знании российских наград. На эту тему у меня вышло несколько книжек, последняя из них – «Энциклопедия русских наград» («Голос-пресс», 2001). В детективе «Камень» исследуется убийство, совершенное во время восхождения. А у меня за двадцать пять лет набралось около 150 восхождений (Альпы, Кавказ, Тянь-Шань, Алай, Памир, Алтай, Камчатка). Детектив «Два пера горной индейки» просто взят из жизни. Ко мне в Зоологический музей пришел следователь и принес два перышка. Они были найдены в сумке убийцы вместе с дробинами 2-го номера. Мне надо было определить вид птицы и вычертить ее ареал (область распространения), чтобы сократить территорию всесоюзного розыска. Иголка в стоге сена, ибо рисунок пера у различных видов птиц не повторяется, как и отпечатки пальцев у человека. Но я ее нашел, ею оказался улар, или горная индейка, как ее еще называют. Ареал же этого вида улара так мал, что я совершенно точно указал на место его добычи – Приэльбрусье. И преступник был вскоре найден.

Но как неожиданно я начал писать детективы, так же в одночасье и бросил. Когда воруют миллиарды и за год убивают десятки тысяч, что может значить какой-то единичный случай? Да и на прилавки в метро, заваленные детективной макулатурой, невмоготу уже смотреть.

До этого путешествовал по Северу на байдарке и в Коряжме случайно обнаружил украденную из музея Сольвычегодска пелену XVII века. Появилась повесть «Пелена». О своих путешествиях написал еще одну книгу. Принес рукопись – А. Кузнецов. «Запахи Севера» – в «Молодую гвардию» и положил на стол. Смотрю, рядом лежит другая рукопись: А. Кузнецов «Запахи океана». Это был Анатолий Васильевич Кузнецов, который потом уехал и погиб в Англии. Схватил я свою рукопись и бежать. Рассказал Владимиру Алексеевичу Солоухину, он очень смеялся и посоветовал мне взять псевдоним, а книгу назвать «В северном краю». Я так ее и назвал, но псевдонима брать не стал.

Я никогда не стремился к знакомствам с большими писателями и хозяевами жизни. Но был дружен с Солоухиным. Дружба наша давняя. Когда мы с сестрой Лидией были театральными студентами, то дружили с литинститутовцами. Тогда мы и познакомились с Солоухиным.

А потом я ушел в горы и надолго исчез из этого мира. Солоухин написал в «Прекрасной Адыгене»: «Потом Саша Кузнецов внезапно исчезает из Москвы, пренебрегая хорошо начавшейся дорогой киноактера. Тут есть две версии. Одна из них, более романтическая, включает легочную болезнь и категорический совет врачей („если хотите жить“) оставить Москву и переменить климат. Будто бы Саша бросил все, уехал в горы, в Заилийское Алатау, сделался альпинистом, горнолыжником, мастером спорта, защитил кандидатскую диссертацию о птицах Тянь-Шаня и, наконец, стал писать рассказы и повести – в этом именно качестве вновь всплыл для меня в Москве, потому что его повесть “Сидит и смотрит на огонь” прислали мне на отзыв из издательства “Молодая гвардия”». Так мы снова нашлись и я вернулся к московской жизни.

Помню, в Малеевке иду на лыжах, навстречу мне – Тендряков. Я его уже видел в столовой, но не подошел. Узнает ли? Не хотелось примазываться к знаменитости. Он тогда как раз был в зените славы. А тут он останавливается на лыжне: «Саша?! Это ты? Откуда?» Он сначала решил, что я отсидел лет двадцать. В послевоенные годы многие сели. И стали мы вечерком вспоминать студенческие годы, бар «Номер 4» и друзей молодости. Володя помнил все, как он подделывал мне карточку «р-4», по которой давали обеды в литинститутовской столовой, как собирали мы на пиво, а Поженян вынул из-под кровати чемодан, полный женских чулок, взял в горсть и сказал: «Идите, загоните. Я могу снять с женщины чулки, могу ей подарить их, но продавать не могу». Вспомнили, как я фотографировал всех их у дерева: Тендряков, Солоухин, Поженян, Годенко и Шуртаков. 1946 год. Через тридцать лет, в 76-м году я предложил им всем сделать такую же фотографию на этом же месте. Но, увы… Встать рядом они уже не захотели. Вскоре и разошлись по разным Союзам писателей, Поженян в одном, мы в другом.

Солоухин для меня самый значительный писатель второй половины XX века. Не Солженицын, не Леонов и даже не Распутин, а Владимир Алексеевич Солоухин. Потому что он открыл моему поколению глаза на Россию. «Письма из Русского музея», «Черные доски», «Владимирские проселки» были для нас первыми откровениями в осознании себя русскими. Они сложили меня как личность и как литератора. Мы почти ровесники, но он для меня был учителем. Хотя он называл меня своим учителем, когда я его обучал альпинизму. Грузный, уже не молодой, он терпеливо прошел на моем альпинистском сборе обучение технике передвижения по скатам, по льду, снегу и поднялся на вершину, что случается далеко не со всеми новичками. Читайте об этом в его «Прекрасной Адыгене».

Работая в МГУ, я продолжал писать. У меня выходили не только книги рассказов и повестей, очерков о путешествиях, но и сугубо научные книги, вплоть до монографии «Птицы СССР» и книги о птицах мира. Я всегда удивлялся, почему мои коллеги по университету не пишут этих книг. Они знали гораздо больше меня, ведь у меня не было биологического образования, лишь географическое. Если у них в год выходила одна научная статья, скажем, о косточке в ухе совы, то они считали не зря прожитым этот год. Видимо, потому, что они на своих кафедрах были зависимы, там особенно не высунешься, а я всегда чувствовал себя свободным. Выгонят, надел рюкзак – и в горы. Там и кусок хлеба с маслом и возможность заниматься чем хочешь. Как пел Юра Визбор: «А только есть на свете горы, куда так просто убежать».

Я писал в год по одной, по две и даже по три книги. Труднее было их издавать. Вам известно, как непросто это сейчас. А в те годы были другие трудности, тогда все решали не деньги, а связи. Связей не было. Литинститутовцам было легче издаваться, они сидели по толстым литературным журналам, издательствам и печатали друг друга. Приходилось шевелиться, ходить по издательствам. Я собираю все бумажки и храню в своем архиве. И вот когда у меня вышли уже 26 книг, я взял папку с надписью «Заявки» и подсчитал, сколько же заявок на книги я подал в издательства. Оказалось 270. То есть проходила одна из десяти заявок. Тут я осмелюсь дать вам первый совет: надо ходить по издательствам. Волка ноги кормят. На десятый раз получится.

Я ходил и мечтал о такой организации, где сидят в большом зале представители всех литературных журналов и издательств. Сидят и ждут, что им принесут. Вот я прихожу и говорю: «“Повесть об альпинистах”, “Рассказы о птицах”, “Исторические миниатюры”. Кому?» На другой день там же мне отвечают: «Спасибо, не надо», «Это нам не подходит», «Вот это берем». При наших рыночных отношениях пора бы создать такие «Бюро предложений художественных произведений» при Союзе журналистов и Союзе писателей. От этого выиграли бы и авторы и издатели. Я думаю, у каждого пишущего человека лежат где-то рассказы, очерки и статьи, о которых можно и забыть со временем. А они могут понадобиться многочисленным ныне журналам. Подумайте, молодежь, дарю идею бесплатно.

Кроме отсутствия связей, приходилось преодолевать и еще одну, общую для всех преграду – цензуру. Слава богу, это вам не знакомо в том виде, как это было раньше, хотя невидимая и жестокая цензура у нас живет и процветает. Особенно на наших нерусских радио и телевидении. В каждом издательстве за железной дверью сидели штатные цензоры и у них имелись списки того, чего нельзя допускать в печати. А бывала цензура и построже. По поводу издания моей книги «На берегах Меконга и Красной» (это о моих путешествиях по Индокитаю) меня дважды вызывали в ЦК КПСС и чиновники со Старой площади объясняли мне, что надо убрать и что надо дописать. Речь шла о Кампучии, а Пол Пота, уничтожившего треть населения страны, тогда держали за коммуниста. Так хотелось им сказать: «Если вы все так хорошо знаете, чего же сами не пишете?» Я тогда пришел к мысли, что сам институт редакторства изобретен коммунистами. Есть автор и издатель. Больше никого не нужно. Разве что корректор. Автор отвечает за каждое свое слово, издатель же извлекает из них деньги. И теперь две свои последние книги я издал без редактора. Только корректор и компьютерщица. В них так и написано: «Под редакцией автора».

Однажды из-за своей повести «Вершина» я чуть было не загремел по 58-й статье. Работал я тогда доцентом в МИИГАиК и обучал геодезистов альпинизму. Летом мы выезжали в горы, проводили альпинистские сборы, совершали восхождения. А ректором в МИИГАиК был некто товарищ Василий Дмитриевич Большаков. Этакий маленький Берия. Во всех студенческих группах и на всех кафедрах у него имелись осведомители, и он знал все, что происходит в институте. Боялись его как огня, когда он шел по коридору, все становились к стене. Говорил он тихо-тихо, как кобра гипнотизируя людей. А я в то время был уже членом Союза писателей и написал повесть, где был показан институт и выведен ректор. Названия и имена, конечно, были изменены, но все же узнаваемы. Я дал почитать повесть своим коллегам по кафедре, и кто-то стукнул.

В повести у меня была показана абсурдность партийных дел в институте и так называемой гражданской обороны, притчи во языцех того времени. Там, например, была такая сцена, потом изъятая:

«Хотя шло заседание кафедры, низкий мужской голос потребовал, чтобы я срочно и немедленно явился в штаб гражданской обороны.

– Садитесь, Александр Александрович, – сказал мне человек лет пятидесяти с залысинами и усталыми глазами. – Вы знаете, что вы в гражданской обороне?

– То есть как это? – не понял я.

– У нас в гражданской обороне все Кузнецовы – Павел Никитович, Юрий Николаевич, Николай Прокопьевич и вы.

– Приятная компания, – сказал я, не понимая, чего он от меня хочет.

– Да. Юрий Николаевич уволился и теперь вместо него будете вы.

Я слушал, ничего не понимая.

– Гражданская оборона, как военкомат. Мы вас призываем на эту работу. И если вы понадобитесь нам среди ночи, мы вас возьмем и вызовем.

– Зачем?

– Как зачем? А если война? – искренне удивился он. – Вы будете отвечать за общественный порядок. Вместо Юрия Николаевича. Если начнется война, вы несете ответственность.

Мне стоило большого труда не рассмеяться. Я только спросил:

– Надеюсь, вы разрешите мне разделить ответственность хотя бы с теми, кто начнет эту войну?

Но он уже разворачивал передо мной лист ватмана со схемой гражданской обороны.

– Начальник обороны ректор, – он указал на красный квадрат. – Его заместители проректор и я, начальник штаба. Вот это я, – он ткнул пальцем в синий квадрат. – У нас все есть для войны, мы все продумали. Весь институт мы разделили на две части, на левую и правую. Чтобы удобнее было выводить студентов на двор.

– Зачем выводить?

– Как зачем? Чтобы спасти их от атомной бомбардировки.

– А во дворе ее не будет?

Полковник поморщился.

– Как вы не понимаете?.. В институте транспортных средств нет, поэтому мы пойдем пешком.

– Куда?!!

Он с победоносным видом склонил голову набок.

– А это вам пока знать не положено. Знают только ректор и я. Могу только назвать вам область. Пока что вы прочтите вот это и распишитесь, – он протянул мне с десяток машинописных страниц.

Я сделал вид, что прочел их, и тогда он сказал:

– Вот тут распишитесь.

– Но здесь стоит: «Кузнецов Ю. Н.», – сказал я.

– Это неважно… Инициалы легче исправить, чем фамилию.

И тут я, наконец, понял, почему ответственность за войну легла на меня».

Один из моих коллег по кафедре физвоспитания, Вениамин Шорохов, написал потом о моем легкомыслии того времени:

Непостижимо, как он уцелел,

Наш Кузнецов, в период сталинизма,

Уж очень он в суждениях левых смел,

Член партии, противник коммунизма.

И вот ректор приглашает меня и дает полистать папочку, где собраны доносы на меня: на летних практиках вел со студентами антисоветские разговоры, критически отзывался о Владимире Ильиче Ленине, на политзанятиях вместо положенной темы рассказывал студентам о царских орденах и так далее. Подписаны доносы псевдонимами.

– Вы неосторожны, Александр Александрович, к вам, как к писателю, прислушиваются, и то, что вы скажете, быстро распространяется по институту, – зашелестел своим змеиным голосом ректор. – Этим вы ставите меня в затруднительное положение. Я хотел бы быть вашим другом, но тут дело очень серьезно. Преподаватель в вузе ведет антисоветскую агитацию и пропаганду. Я обязан дать ход делу, ведь есть статья Уголовного кодекса о недонесении.

Он сделал паузу и рассматривал меня, как удав кролика. Наверно, я и впрямь выглядел жалко, осознав, что это статья 58-я, десять лет, как минимум. И тогда он прямо предложил: я приношу ему все экземпляры рукописи и обязуюсь повесть без его согласия не издавать, а он кладет эту папку под сукно.

– Но… – начал я, однако он меня перебил, осклабясь:

– Жду вас завтра.

Но я все-таки сказал:

– Значит, мы решаем дело, так сказать, по-джентльменски.

– Да, именно так.

Но я ему не верил. Джентльмены не занимаются шантажом. Так и вышло, рукопись я ему принес, и больше он меня в упор не видел. Секретарша меня к нему не пускала, когда я встречал его в коридоре, он меня не замечал. Я стал плохо спать и пошел посоветоваться с Ремом Викторовичем Хохловым, ректором МГУ. Мы с ним были знакомы по горам. Он сказал, чтобы я втихаря снялся с партучета и уволился.

– А папочка?

– Не беспокойтесь, она ко мне придет.

Вскоре я был зачислен старшим научным сотрудником в Зоомузей МГУ. Но не мог быть совершенно спокойным. И от дедушки ушел и от бабушки, но от серого волка КГБ не так-то просто уйти.

Тут меня вызывает 2-й секретарь Московской писательской организации Виктор Николаевич Ильин. В Союзе писателей всегда было так: 1-й секретарь – известный писатель, 2-й – обязательно кегебешник. Генерал Ильин был хорошим человеком и выручил не одного писателя из беды. Посадил он меня в машину, и мы приехали на квартиру, где никто не жил, но в шкафах стояло много книг.

– Это все авторы мне подарили, – сказал Ильин. – Надеюсь и вашу книгу поставить здесь.

Он вынул из портфеля рукопись моей «Вершины» и положил на стол.

– Александр Александрович, зачем вам все это нужно? Вы полагаете, оно может что-нибудь изменить? Антисоветские высказывания, критика военных… Ну, исключат вас из Союза писателей и потом испортят жизнь. Чего ради? И нам это тоже не нужно.

– А нельзя ли уничтожить эту рукопись? – спросил я.

– Зачем же? Вы возьмите ее, выбросьте все непотребное и мы ее издадим. И перестаньте болтать! – заключил он наш разговор. – К вам еще претензии есть, ведете себя как мальчишка, а мне отдуваться…

Повесть вышла, а Виктор Николаевич вскоре погиб странным образом – его сбили машиной.

Мне грех жаловаться, что меня не печатали. Все, что я написал, издано. У меня был свой читатель: альпинисты, туристы, охотники, любители природы, искусства, русской истории. (Я забыл сказать, что, бросив писать детективы, в последние годы увлекся отечественной историей.) Однако известным писателем я, наверное, не стал. Может быть, в какой-то степени одна из причин тому – это то, что мои книги никогда не рецензировались и не рекламировались. Я помню всего две рецензии: одну из них написал мой друг Юра Визбор на книгу «Внизу – Сванетия». Это было очень давно. А вторая рецензия вышла сравнительно недавно на мою книгу «О Белой армии и ее наградах» в «Книжном обозрении». В ней меня называли плагиатором и тухлым антисемитом. Рецензии организовываются, а я никогда этим не занимался. Может быть – зря. Я понял, как это важно для писателя, только тогда, когда вышел на телевидение со своими фильмами о русской усадьбе, о российских орденах, о Бородинском поле и другими. На телевидение я не рвался, оно само меня нашло в Русском Историческом Обществе, где я был вице-президентом и одним из его создателей. Дело пошло так успешно, что мои передачи заняли в эфире больше сорока часов, а это для телевидения очень много. Но потом его захватили нерусские силы. Зачем им оглядываться на Россию, когда у них Америка есть и она хорошо платит за разложение нашего народа? И вот когда пошли мои передачи, я обнаружил, что меня знают. Но не по моим книгам, по телеэкрану. Последние книги выходили у меня тиражами не в 200 тысяч, как прежде, а тиражом в 10–15 тысяч. Кто их прочел?! А тут многомиллионная аудитория. И это помогло издаваться.

Тут можно дать и второй совет начинающим писателям: не пренебрегайте рецензиями и рекламой. В годы нынешнего российского лихолетья без этого никак не прожить. Иначе пишешь, пишешь – и как в воду. Даже круги по ней не идут. Небезынтересно, что даже в мое время одаренные писатели всерьез занимались своей рекламой. Например, Чингиз Айтматов держал человека, который отвечал за то, чтобы каждый день (каждый!) в газетах, журналах, на радио или на телевидении появлялось его имя. Я знаком с этим человеком. А уж теперь и говорить тут не о чем. Коль скоро мы живем в этом проклятом рынке, без рекламы нам не обойтись. Детективщицу Маринину издательство «Эксмо» раскручивало таким манером два года. И очень хорошо заработало. Без раскрутки нынче тяжело.

Мне пошел 75-й год. Солоухин писал, не помню теперь где, что в 60 лет можно еще много написать, но ничего новокачественного. С этим высказыванием я согласился в 70 лет. Не то здоровье, не та память, не те силы, не та энергия. Людям молодым этого никак не понять. Чтобы писать, нужно желание, и не просто желание, а такая же необходимость, как удовлетворение своих естественных потребностей – в еде, сне и так далее. А когда нет желания писать, то и не следует этого делать. Заинтересованность автора, его взволнованность, его душевная боль передается каким-то таинственным путем читателю, как и равнодушие или желание пооригинальничать в авангардном стиле, когда нечего сказать.

Я полагаю, что писателю больше всего нужна свобода. Я имею в виду не цензуру и влияющие на нас силы власть имущих, захвативших ныне телевидение и средства массовой информации, а свободу своей собственной души. Вот у меня под окном здание «Красной звезды». В нем было множество журналов и газет. Глянешь в окно – идут и идут туда полковники. Приходилось наблюдать в этом доме пишущих офицеров. Чины, субординация и продиктованная ими психология не способствуют писательству. Заметно это даже в мемуарах маршалов.

Есть и другая несвобода, чисто литературная. Директор Литературного института Сергей Николаевич Есин в своем опубликованном в 5–6 номерах «Нашего современника» за 2000 год дневнике сетует на то, что никто не хочет писать просто: «Постмодернизм наложил на нашу литературу мертвенную печать. Никто не хочет заниматься спокойным и медленным текстом». Люди учатся «на писателя», а сказать им нечего. И тут начинается выпендреж, всякие «измы». Так и у художников. Не может человек создавать, скажем, такие портреты, как Шилов, или акварели, как Андрияка, и он начинает искать «новые формы». А они все старые. Как осетрина только первой свежести, она же единственная. Нечего сказать, за душой ничего нет, а надо… Диплом заставляет. В Переделкине я однажды сидел за обеденным столом с писателем из Казани. Он признался мне, что ненавидит писать. И еще тут возникает боязнь плохо написать. Это тоже проявление несвободы. Истина старая: не хочется – не пиши. Все равно толку не будет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.