Глава 9-я НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

Глава 9-я

НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

«Video meliora proboque, deteriora sequor».[67]

Прежде чем перейти к воспоминаниям о последнем этапе своей службы в дореволюционной армии, хочу сказать несколько слов о том потоке событий, в который были вовлечены тогда и целые страны и беспомощно действовавшие в них отдельные люди, подчас наивно думавшие, что они управляют этими событиями или по крайней мере выполняют роль самостоятельных кузнецов, кующих свое и чужое счастье.

Одним из миллионов этих «кузнецов» я представляю себе и себя самого, каким подошел я к последнему этапу своей служебной и частной жизни в условиях дореволюционной России.

Империалистическая война приняла тогда всемирный характер. Из 59[68] независимых государств в войне участвовали 34, причем на стороне Согласия 12 государств с 980 миллионами душ. Одна только Россия послала на Фронты до 16 миллионов человек, то есть около половины всех трудоспособных мужчин. Потери, понесенные ею за войну: 28 процентов боевых потерь, 27 процентов санитарных потерь и 3,5 миллиона пленными. Народное благосостояние России потерпело урон в 50,5 миллиарда рублей. Долг ее к концу войны возрос до 65 миллиардов рублей, то есть составил свыше половины национального богатства; рубль упал до 30 копеек.

В оборонной промышленности России была занята громадная двухмиллионная армия пролетариата, работавшая при чрезвычайно тяжелых условиях, впроголодь, по 10–12 часов в сутки.

Тяжелейшее положение трудящихся масс, особенно крестьянства и рабочих, громадная убыль населения, ухудшение его физического состояния, отрыв его от хозяйственной деятельности, уменьшение национального богатства — таковы были результаты войны, и не для одной только России.

Русский народ понял, что может рассчитывать лишь на самого себя. «Друзья» России — союзники — побуждали ее воевать до «победного конца». Именно эти «друзья» заставили русскую армию наступать в Восточную Пруссию на 14-й день после объявления войны, чтобы выручить Париж. Он был спасен нами ценой 20 тысяч убитых и 90 тысяч попавших в плен.

Разруха в тылу и ряд поражений на фронте в 1915 году (захват немцами Либавы, угроза Риге, взятие обратно Перемышля, Львова, овладение всеми русскими крепостями в Польше, падение Варшавы, уступка немцам Литвы) заставили буржуазию ограничить самодержавие, выдвинув правительство «доверия» (Родзянко, Гучков, Милюков, Поливанов).

Все эти события не могли не заставить меня задуматься о жизни страны и о порядках, в ней царивших.

Я не могу пожаловаться на судьбу свою, как многие и многие из моих товарищей — офицеров: она не подвела меня к сознательным годам слепым в отношении политических событий. Очевидно, тут сказалось и влияние отца, который возбуждал во мне с детства интерес к общественным явлениям, и благодетельное, хотя и очень скромное, влияние лучших учителей в гимназии и в военном училище. Но, разумеется, главным моим учителем была сама жизнь, длительная служба в армии, военные и политические события, участником которых мне пришлось быть.

Наряду с этим я должен откровенно признаться, что я еще смутно понимал величие приближавшейся революции и еще меньше сознавал, как генерал старой армии, необходимость упразднения этой армии и замены ее какой-то новой армией. Я не отдавал себе ясного отчета в том, что дореволюционная армия, в рядах которой я вырос — армия капиталистического государства, организованная и воспитанная для задач и целей старой, дореволюционной России, — была не народной армией и не отвечала природе нового, рождающегося народного государства.

* * *

Я должен теперь вернуться несколько назад, к моменту моего приезда в Минск, чтобы показать читателю, с какими событиями моей личной службы связан последний период империалистической войны, предшествующий историческим переменам в судьбах России.

Представившись начальнику штаба Квецинскому и главнокомандующему Эверту, я вступил в должность помощника генерал-квартирмейстера Павла Павловича Лебедева, моего товарища по службе в Главном управлении Генерального штаба. Еще в годы совместной жизни на даче в Финляндии я привык искренне уважать и любить его как хорошего человека и редкого семьянина. Мы встретились приятелями и даже разместились в смежных служебных комнатах.

Лебедев был непосредственным организатором всех операций на Западном фронте. Он весьма положительно отозвался об Эверте и Квецинском. Последнего он обрисовал как человека прямого, искреннего, храброго (георгиевский кавалер), как деятельного, неутомимого и умного работника.[69] Познакомил меня Лебедев и со своими подчиненными — Шапошниковым, Петиным и другими впоследствии видными советскими работниками. С некоторыми из них мне пришлось сталкиваться и по службе в Красной Армии.

С Б. М. Шапошниковым мы много беседовали о французском и особенно австрийском генеральных штабах. О последнем я передал ему большой материал для его труда «Мозг армии».

Ввиду сложности руководства разведывательной службой Лебедев освободил меня от оперативных вопросов, которые оставил за собой и по которым он был непосредственным и единственным докладчиком у начальника штаба и почти всегда вместе с Квецинским у Эверта. Лебедев возложил на меня все остальные отрасли штабной службы, а иногда поручал мне даже составление оперативных донесений в Ставку. Однако я не был в курсе того, о чем надо умалчивать или что, наоборот, требовалось подчеркивать, и часто попадал в неловкое положение.

Вообще же характер штабной работы в Ставке, на фронте и в армии был один и тот же, разница была лишь в масштабах деятельности, обусловливаемых размерами соответствующей территории и численности войск.

Наш штаб фронта был размещен в центре города Минска, в здании гимназии. Ежедневно весь состав штаба собирался к обеду в офицерском собрании на соседней улице, куда приходил и сам Эверт. Проходя по большому залу мимо присутствующих чинов штаба, он благосклонно подавал руку генералам. Садясь за стол, он делал знак протоиерею фронта, который благословлял трапезу, причем Эверт истово крестился, очевидно, памятуя, что он Эверт.

После обеда мы с Лебедевым обычно ходили пешком в городской сад или ездили за город на автомобиле, а иногда и верхом. Однажды, собираясь ехать верхом, мы предложили сопутствовать нам как хорошей наезднице родственнице одного из офицеров штаба, служившей сестрой милосердия в минском польском госпитале. За городом нас встретил на автомобиле Эверт и погрозил нам пальцем. На другой день Лебедев за обедом, напомнив Эверту о нашей встрече, шутя сказал, что инициатором поездки был я. Эверт укоризненно покачал головой и заметил мне полушутя: «В военное время нельзя даже обращать внимания на женщин».

Через два дня, идя на обед, я случайно очутился в двух шагах позади Эверта, только что вышедшего из магазина. Навстречу шла какая-то нарядная красивая женщина, не то полька, не то еврейка. Эверт не только пристально на нее смотрел, когда она приближалась, но даже обернулся ей вслед и неожиданно лицом к лицу встретился со мной. «Хороша!» — смешавшись от этой неожиданности, произнес он. «Ваше высокопревосходительство, — возразил я, — ведь вы же сами мне советовали не обращать внимания на женщин!»

Довольно часто появлялись над городом немецкие самолеты. Обычно они летали мирно, хотя знали, что у нас машины («фарманы» и «ньюпоры») сильно устарели и можно было без особого риска наносить нам вред. Но однажды, когда мы с Лебедевым после прогулки подъехали к штабу на автомобиле, раздался взрыв бомбы, сброшенной на штаб с немецкого аэроплана. Пострадали только автомобиль, угол штаба и я: меня сильно контузило, а маленьким осколком слегка оцарапало подбородок. От контузии недели на две я потерял слух на правое ухо.

В Минске почти не было противовоздушной обороны; на дворе штаба стояли только две пушки, стрелявшие под углом 65 градусов.

Войска были совсем не знакомы с работой авиации, представленной в России к началу войны всего лишь 260 самолетами, купленными главным образом во Франции, где обучались и наши летчики. Самолеты были с низкими боевыми возможностями — моторы 60–80 лошадиных сил, горизонтальная скорость 80 километров в час, потолок 2–3 тысячи метров. Лучшим самолетом в то время был четырехмоторный самолет типа «Илья Муромец» конструкции Сикорского. Один такой самолет был и в окрестностях Минска. Армии и корпуса обслуживались отдельными авиаотрядами в шесть — семь машин.

* * *

Непосредственно с Эвертом мне приходилось иметь дело, лишь когда он брал меня с собой в поездки по фронту. Здесь, на небольшом участке боя, он показывал себя спокойным и храбрым начальником. С его стратегическими способностями был, конечно, хорошо знаком Лебедев, но по свойственной ему сдержанности не любил о них распространяться. Внешне Эверт всегда был внимателен и приветлив. Главнокомандующим фронтом его назначили летом 1915 года с должности командующего 4-й армией; в декабре этого же года царь, будучи на Западном фронте, пожаловал Эверта званием генерал-адъютанта.

Квецинский во многом походил на Эверта, но в опе-ративных вопросах был более осведомлен.

У Эверта в подчинении находились 1, 2, 3, 4 и 10-я армии.

Первые отзывы Эверта о действиях своих войск (это я слышал от него лично) были неважные: войска действовали вяло, нерешительно, особенно по сравнению с немцами, энергичными до дерзости. Примерно так же оценивала эти войска и Ставка, находя, что они утратили способность к свободному маневрированию, были более склонны к боям плечо к плечу, опасаясь за свои фланги и за прорыв своего фронта, удары наносили разрозненно и разновременно, резервами пользовались неумело, достигнутые успехи не развивали, что оплачивалось большими потерями. Начальники управляли войсками издалека, по телефону. Артиллерийская стрельба часто велась не для поддержки пехоты, а бесцельно, несмотря на недостаток в снарядах. Взаимная помощь между соседями практиковалась плохо. В моральном отношении несколько лучшими качествами отличались 1-я и 10-я армии.

Эти отзывы Эверта о своих войсках производили на меня странное впечатление: они мне казались впечатлениями стороннего наблюдателя, а не начальника, ответственного за вверенные ему войска и за их боеспособность.

В отношении снабжения фронта (начальник Н. А. Данилов-Рыжий[70]) дело обстояло, по-видимому, несколько лучше, чем на других фронтах. Данилов упорядочил и санитарную часть, где развела большой беспорядок княгиня Щербатова, супруга адъютанта Николая Николаевича.

Непосредственными соседями Западного фронта были: Куропаткин[71] на севере и Иванов на юге. В марте 1916 года Иванов был заменен на Юго-Западном фронте Брусиловым, который просил к себе начальником штаба Сухомлинова, но Алексеев настоял на кандидатуре В. Н. Клембовского, как умного, дельного и опытного человека.

* * *

Ранней весной 1916 года мне пришлось быть очевидцем наступательных операций, организованных Лебедевым при непосредственном участии Квецинского и под общим руководством Эверта. Это наступление на нашем Западном фронте произвело на меня удручающее впечатление.

Западный фронт. Генерал Эверт наблюдает за ходом наступления полка

(в центре А.А. Самойло)

Как в 1914 году при объявлении войны царское правительство видело в ней средство борьбы с революцией, так в 1916 году главнокомандование искало в наступлении выход из тяжелого общего положения в стране и в армии, хотя боевая обстановка с развалившейся армией не предвещала ничего хорошего.

Наступление предположено было начать не позже 5 марта, закончив для этого перегруппировку войск 2 марта. Однако недостаток ручных гранат и ножниц для резки проволоки (в 12-й армии), а также неналаженность довольствия войск наступление задержали. 4 марта генерал Гурко (5-я армия) донес, что выступить может лишь 8 марта. Только 6 марта Эверт дал указания армиям, как обеспечить успех атаки артиллерийской подготовкой. Само наступление было начато вяло, рядом частных ударов, без поддержки их. Северный фронт (сосед Куропаткин) содействия Западному фронту не оказал. Войска понесли большие потери, а заграничные газеты выражали изумление стойкостью русских войск, которые сдерживали сильный напор немцев, не имея возможности стрелять из орудий более чем 2–3 раза в день! Оттепель совершенно затормозила всякие действия войск. Принц Ольденбургский вместо 6 миллионов противогазов приготовил только 35 тысяч. Эверт, потеряв самообладание, занимался обвинением подчиненных…

Алексеев как начальник штаба Верховного главнокомандующего в конце марта разослал по армиям записку, в которой неудачи наступлений объяснял малой обдуманностью операций, плохой их подготовкой, несогласованностью действий между пехотой и артиллерией, незнакомством войск с местностью, плохим питанием артиллерийскими снарядами, недостатком тяжелой артиллерии, а особенно плохой работой по управлению армиями.

В подражание Алексееву Эверт расщедрился на приказы и телеграммы подчиненным войскам, исчерпывающе обличая их недостатки главным образом организационного характера, их плохую обученность, особенно неумение стрелять (кстати сказать, из японских винтовок, полученных на втором году войны, с плохим наставлением для стрельбы, изданным Сухомлиновым!).

Вероятно, расстроившись психически от таких неудач, царь за разосланную Алексеевым записку сделал его в апреле своим генерал-адъютантом.

* * *

Крупнейшим событием 1916 года был так называемый Луцкий прорыв неприятельских позиций войсками Юго-Западного фронта. Он был вызван наступлением немцев в это время на Верденский укрепленный район во франции, что и заставило нас прийти нашим «друзьям» на помощь.

Это отвлекало одновременно и немцев от Вердена и, как надеялось главнокомандование, общественное мнение ст тяжелого положения в стране. Не поддержанный ни Западным фронтом, ни Северным, прорыв заглох, несмотря на большие результаты самого наступления: было захвачено 408 тысяч пленных солдат, 9 тысяч офицеров, 580 орудий, территория в 25 тысяч квадратных верст и выручена из тяжелого положения Италия.[72]

Луцкий прорыв понудил Румынию выступить, наконец, на нашей стороне. Все это значительно сгладило наши неудачи осеннего и зимнего периода 1915 года и весеннего 1916 года, показало значение хорошей подготовки операций, а также внезапности и одновременности удара нескольких армий.

Румынская армия начала вскоре наступление на Будапешт, но была быстро разгромлена Макензеном и Фалькенгеймом. Большая часть Румынии была оккупирована германскими войсками. Так подтвердилось мое впечатление от румынских генералов, красовавшихся на Киселевском шоссе!

Румыны и русские укрепились на линии Нижнего Дуная.

Крупный успех Луцкого прорыва не должен был, как мне кажется, закрывать от нас весьма рискованного характера этой операции, которая могла бы окончиться далеко не так успешно, если бы не было обстоятельств, особо нам благоприятствовавших.

Я знал Брусилова как честного человека и опытного генерала. По окончании Пажеского корпуса он служил на Кавказе в 43-м драгунском Тверском полку, был помощником начальника отдела верховой езды офицерской кавалерийской школы (начальником ее состоял Сухомлинов), затем начальником этой школы, начальником 2-й кавалерийской дивизии. С 1909 года он состоял командиром 14-го армейского корпуса, а перед войной — помощником командующего войсками Варшавского военного округа у генерала Скалона. С июля 1914 года командовал 8-й армией.

Мне остается непонятным, как мог Брусилов развивать прорыв австрийского фронта на такую глубину, которая грозила поставить его войска в катастрофическое положение в случае активного противодействия со стороны эрцгерцога Иосифа-Фердинанда или если бы Конрад не снял с фронта 20 дивизий, переброшенных против Италии?

С этой точки зрения оценивая успех Брусилова под Луцком как положительный и даже выдающийся пример искусного командования и отдавая должное самому замыслу операции (одновременное нанесение ряда сильных ударов для обмана противника относительно направления главного удара) и тщательности подготовки ее, я склонен отрицательно оценить легкомысленное, на мой взгляд, углубление прорыва без надежды завершить его разгромом противника. На содействие таких «полководцев», как Эверт и Куропаткин, явно нельзя было и рассчитывать.

К недостаткам операции надо отнести и огромные потери в людях, невольно наталкивающие на вопрос: не слишком ли легкомысленно относился Брусилов к участи людских масс, вверенных ему как полководцу?

Мне кажется также, что при оценке Луцкой операции недооценивается роль начальника штаба. Каждый офицер, знакомый с техникой штабной службы, знает, что замысел операции, основывающийся на всестороннем изучении военной обстановки, и подготовка операции после решения, принятого полководцем, есть прямая функция начальника штаба (в Луцкой операции генерал Клембовский). Проведение самой операции есть обязанность полководца, принявшего на себя полную ответственность за успех операции с момента утверждения доклада начальника штаба о замысле и подготовке операции.

Мне хотелось бы, справедливости ради, установить более правильный взгляд на Луцкую операцию. Нельзя приписывать успех ее, добытый в конечном счете доблестью русского солдата, только личному искусству Брусилова.

И еще одна справка, связанная с Луцкой операцией.

1 апреля 1916 года на совещании у царя Алексеев высказался против предложения Брусилова наступать через месяц на всем нашем фронте, а за ним также отрицательно высказались Эверт и Куропаткин. После начала операции Эверт долго тянул с выступлением на поддержку Брусилова, чем задержал и наступление Куропаткина.

О боевой бездарности Куропаткина я считаю лишним говорить. Это хорошо известно еще по русско-японской войне 1904–1905 годов.

Зимой 1916/17 года на Западный фронт приезжал румынский наследный принц, и я, несмотря на то что заболел инфлюэнцей, был командирован встречать и сопровождать его в войска во время раздачи нашим солдатам крестов. Этим торжеством сопровождалось столь давно желанное вступление Румынии в войну (не принесшее, как сказано, желанных результатов).

Принц вспомнил о своем первом знакомстве со мной, а я простодушно напомнил историю с его собачкой. Принц, засмеявшись, сказал, что у нее (я понял, что у него) не осталось никакого неприятного воспоминания об этом инциденте.

Конец моего пребывания в штабе Западного фронта ознаменовался сменой главнокомандующего: вместо Эверта был назначен Гурко; последнего я почти совершенно не знал.

В моей личной жизни произошли большие перемены: скоропостижно умерла моя жена на даче в Финляндии. Я ездил туда на несколько дней, чтобы похоронить ее и устроить двух своих маленьких девочек. Вскоре, в декабре 1916 года, я получил производство в генералы, несмотря на правило, утвержденное царем, чтобы ни один полковник Генерального штаба не производился в генералы, не прокомандовав года полком. Такое же исключение было сделано и в отношении Скалона, состоявшего в Ставке.

К этому времени у меня созрело уже совершенно определенное убеждение в неизбежности революции.

На революцию я смотрел как на безусловную необходимость общего переустройства в стране и в армии.

Революционные события в Петрограде, падение самодержавия, победа восставшего народа были в моих глазах естественным следствием всего хода событий.

Я не скрывал своих взглядов на давно желанные перемены, поэтому и не удивился, когда приезжавшие в Минск Деникин, Духонин и Марков, бывшие со мной прежде в столь близких отношениях в штабе Киевского военного округа и в Главном управлении Генерального штаба, после Февральской революции еле «удостоили» меня рукопожатием, не проронив со мной ни одного слова. Только жена Духонина, близкая знакомая моей покойной жены по Киеву, когда я навестил ее в вагоне Духонина в его отсутствие, как и прежде, приветливо отнеслась ко мне, но ничем не обмолвилась по поводу политических событий.

Несколько позже приезжал в Минск Керенский в сопровождении Родзянко. Это единственный случай моей встречи с ним. Керенский произвел на меня отрицательное впечатление своим высокомерием, краснобайством и манерой держаться. Цель его приезда осталась для меня неизвестной; судя по секретности, думаю, что дело шло о замышляемом наступлении.

1 марта Объединенный Совет рабочих и солдатских депутатов издал исторический приказ № 1 о подчинении войск Объединенному Совету и своим комитетам, об установлении выборности офицеров и уничтожении их служебных привилегий.

Мой бывший товарищ по Генеральному штабу генерал Носков, тоже приехавший в Минск, сказал мне в виде дружеского предупреждения: «Ну, смотри, то ли еще будет! Заставят тебя большевики собственными руками спарывать со штанов лампасы!» На это я ему ответил: «Не беспокойся! Все равно хуже, чем было, не может быть!»

Временное правительство, не отдавая себе ясного отчета о положении вещей, решило, по требованию «союзников», предпринять летом наступление против немцев, чтобы не дать им перебрасывать свои армии на французский фронт. Наступление, предпринятое тремя армиями Юго-Западного фронта, разумеется, провалилось и стоило огромных потерь — до 60 тысяч человек.

* * *

Неоднократная смена главнокомандующих на Западном фронте, перемена всего штабного аппарата, полная неразбериха в событиях войны, создававшая такую же сумятицу в боевых действиях и на Западном фронте, совершенно перепутавшиеся взаимоотношения между командованием и вновь созданными Советами и комитетами, введение в жизнь новых взаимоотношений между офицерами и солдатами — все это на фоне противоречивых распоряжений, слухов, пересудов создавало обстановку, мешавшую работе в штабе.

Ясно было лишь одно — на фронте русская армия окончательно развалилась, а в тылу народные массы продолжают выражать свое негодование и на Временное правительство, как ранее на царское правление.

В такой обстановке я оставил Минск, получив назначение в штаб 10-й армии в качестве генерал-квартирмейстера.

Штаб 10-й армии, куда я приехал к концу сентября, был размещен вместе с Советом и комитетом на окраине Молодечно, в мрачном и старинном здании семинарии. Подчиненное мне управление занимало самый низ здания, в полуподвальном сводчатом помещении, которое своими окнами с железными решетками выходило в большой запущенный сад с прудом. Перед семинарией пролегала широкая грунтовая дорога, покрытая глубоким слоем непролазной грязи. Впрочем, и выходить из семинарии не было никакой надобности.

Удручающее впечатление, производимое штабным помещением, усугублялось чувством полной оторванности от внешнего мира. Сведения о событиях в центре доходили лишь в виде официальных служебных документов или в ходе служебных же разговоров по прямому проводу — моих, начальника штаба, командарма или членов армейского комитета.

Армией командовал хорошо мне знакомый по Минску отличный артиллерист и умный человек генерал Шихлинский, бывший перед этим начальником артиллерии Западного фронта. К сожалению, боевая обстановка в армии не позволила ему полностью развернуть свои незаурядные военные способности.

Начальником штаба армии был также давний мой знакомый генерал Рыльский. Но вскоре он убыл из армии, сдав эту должность мне.

Фронт 10-й армии имел важное значение в первый период войны, как крупный железнодорожный район, и на него тотчас же были направлены противником сильные удары, угрожавшие тылу всего Западного фронта. Однако острота этого положения ко времени моего приезда в армию значительно спала.

В своих должностях Шихлинский и я были утверждены армейским съездом согласно новому порядку о прохождении службы в офицерских и генеральских чинах.

Я не знал, какие отношения были между Шихлинским и председателем комитета — эсером, но у меня с последним никаких отношений не устанавливалось. Лишь один раз он спустился ко мне вниз с просьбой достать ему полное солдатское обмундирование, нужное ему, как он объяснил, в связи с вопросом об изменении формы одежды.

Только через месяц, когда этот представитель армейской власти скрылся ночью так поспешно, что оставил свою обычную одежду на произвол судьбы, я понял, что совсем другая цель заставила его обратиться ко мне с просьбой о солдатском обмундировании. Мне понравилась его предусмотрительность.

10-я армия стояла на занимаемых позициях в полном бездействии. Солдаты никакой службы не несли, большинство из них были всецело под влиянием агитационно-пропагандистской деятельности большевистских организаций, многие оставляли свои воинские части и постепенно расходились по домам.

Немцы широко этим пользовались для вывода своих войск в тыл и переброски их затем на французский фронт. По-видимому, немецкое командование опасалось агитационного воздействия революционных солдат России на моральное состояние немцев.

А.А. Самойло в штабе Западного фронта (зима 1915/16 года)

Военным министром у Керенского был в это время Верховский.[73] По окончании гражданской войны, когда я был начальником управления военно-учебными заведениями, а Верховский — преподавателем Академии Генерального штаба, он мне рассказывал, что к началу октября 1917 года в армии числилось не более 2 миллионов человек в строю, в том числе в пехоте около 1,5 миллиона; около 3,5 миллиона человек в тыловых учреждениях армии; почти столько же в остальных организациях (Красного Креста, Земсоюза и др.) и около 1,5 миллиона в тылах округов — всего до 10 миллионов. Таким образом, лишь около 2 миллионов человек находились непосредственно на фронте под ружьем, а остальные их обслуживали. Эти 2 миллиона, разбросанные по всему громадному фронту, были совершенно небоеспособны. Конечно, ни о каком наступлении не могло быть и речи.

Такое же положение было и во флотах, особенно в Балтийском и Черноморском.

Большевизация армии уже на моих глазах делала большие успехи. На нашем фронте, насколько мне помнится, большевистские ячейки в ротах стали возникать еще в августе. На полковых собраниях успехом пользовались также только большевики; они же посылались представителями и на армейские собрания и комитеты, настойчиво выдвигавшие требования немедленно заключить перемирие на всех фронтах. Большое влияние в армиях имели и местные, губернские и уездные, комитеты партии.

На Западном фронте наиболее революционной была 2-я армия, а лучшую сознательность выказали быстро большевизировавшиеся родные мне гренадерские полки- Екатеринославский и особенно Ростовский.

По словам Верховского, перед его уходом в отставку, в октябре, весь фронт был готов к свержению правительства Керенского. Буржуазии, с поддерживавшими ее генералами, оставалось рассчитывать только на казачьи районы (Кубань, Терек, Дон, Астрахань). Но генералы, в том числе мои знакомые: Алексеев, Духонин, Брусилов, Рузский и другие, все еще пытались выступать за поддержание «порядка». Большое значение при этом они придавали чехословацким частям, которые Алексеев стремился передвинуть на Дон. Духонин, действуя в том же направлении, пытался очистить Дон от стоящих там «распропагандированных» запасных батальонов. Бьюкенен со своей стороны ухаживал за донскими казаками и за Калединым, которого намечал новым диктатором. Дон и Кубань, таким образом, становились «русской Вандеей».[74]

Так складывалось для реакции начало ее стараний опереться на иностранную интервенцию. Центральные районы страны, являясь более промышленными, все более и более определялись как база революции, а окраины — как районы контрреволюционные. Отсюда брала начало последовательная, но исторически уже обреченная политика Алексеева и Брусилова изолировать фронт от тыла. С октября Духонин направлял казачьи и надежные кавалерийские части в Москву, в Могилев (Ставку), Киев, Смоленск, как ударные контрреволюционные силы.

Такой же ударной силой в Петрограде для действий против Смольного и для защиты Зимнего дворца были юнкера военных училищ.

К нам, в Молодечно, известия о событиях в стране приходили в отрывочном виде, но исторический выстрел «Авроры» прозвучал и для нас…

Через несколько дней после 7 ноября я получил распоряжение образованного революцией Советского правительства оставить штаб 10-й армии и отправиться в Брест в качестве председателя военной комиссии по перемирию с немцами.

Так окончилось мое скромное участие в первой мировой войне 1914–1918 годов.

Разумеется, я не мог тогда и предполагать, что народ моей родной страны найдет тот выход из кошмара этой войны, который он нашел. Для меня тогда путь народа к этой победе был еще далеко не ясен. Лишь в зародыше, где-то в глубине моих смутных стремлений, я чувствовал, что выход будет найден.

Я горжусь тем, что не обманулся в своей надежде на революцию. И можно ли этим не гордиться, видя в настоящее время, что Великая Октябрьская революция превратилась в оплот освободительного движения всего человечества и уничтожения капиталистического рабства!

Можно ли не гордиться, что русский народ и его рабочий класс выдвинули ту партию, которой 7 ноября 1917 года начата не только новая полоса в истории России, но и новая эпоха в исторической судьбе всего человечества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.