Два письма Михаила Давыдова Галине Козловской

Два письма Михаила Давыдова Галине Козловской

Михаил Алексеевич Давыдов (1939–2013) – историк, выпускник кафедры Древней истории МГУ, занимался религиоведением, работал в ИНИОН АН СССР. Его мать – Антонина Александровна Буяновская (1913?1988), гидробиолог, – познакомила его с Борисом Сергеевичем Кузиным и его женой Ариадной Валериановной Апостоловой, двоюродной сестрой Галины Лонгиновны. На многие годы Михаил Давыдов и его друг Михаил Корнилов стали их молодыми друзьями.

Борис Сергеевич Кузин (1903–1975) – ученый-биолог и философ, друг О. Э. и Н. Я. Мандельштамов, адресат стихотворения Мандельштама «К немецкой речи» («Я дружбой был, как выстрелом, разбужен…»), провел в казахстанских лагерях, а потом в ссылке девятнадцать лет. После освобождения жил вместе с Ариадной Валериановной в г. Борок Ярославской области, работая в Институте биологии внутренних вод, директором которого был знаменитый полярник И. Д. Папанин.

Вот как рассказывает о знакомстве с Кузиным сам Михаил Алексеевич: «Мы попали в Борок в 1965 г. Приехали в гости к Борису Сергеевичу Кузину. В разговоре с моей матерью Б. С. узнал, что я больше всего люблю в русской литературе Гоголя и Тютчева. «Да? – так везите его в Боро?к». Затем вскоре я встретил Б. С. в Москве и он мне полюбился с первого взгляда (так сказано было о Магомете: «Он схватил мое сердце за волосы, чтобы уже никогда больше не отпускать его»). Это была даже не приязнь, а узнавание. До самой смерти Бориса Сергеевича мы с Корниловым ездили в Борок по нескольку раз в году для «духовного окормления». А после его смерти до 1984 года с той же целью навещали несравненную Ариадну Валериановну».

Михаил Давыдов сохранил часть архива Б. С. Кузина после его смерти, публиковал материалы о нем, участвовал в издании книги Б. Кузин. Воспоминания. Произведения. Переписка. Н. Мандельштам. 192 письма к Б. Кузину (СПб., 1999), подружился и с родственницами А. В. Апостоловой, собирался приехать в Ташкент к Галине Лонгиновне в 1990 году, но, увы, не сложилось…

Их переписка началась по инициативе М. А. Давыдова. Галине Лонгиновне было тогда уже восемьдесят три года. По словам Б. В. Дубровина за время переписки у нее образовалась пачка писем от Михаила Давыдова. Возможно, что сохранились только эти два письма. Письма самой Галины Лонгиновны были утрачены после смерти М. А. Давыдова, как и почти весь его архив, – наследники М. А. обошлись с ним варварски.

Вместе с первым письмом он послал Галине Лонгиновне отдельные оттиски журнала «Вопросы истории естествознания и техники» за 1987 г., № 3?4 со статьями: «Материалы из архивов об О. Мандельштаме и Б. Кузине», публикация М. Давыдова, А. Огурцова и П. Нерлера и статьей Б. С. Кузина «Принципы Систематики». Ее оригинал хранился в архиве М. А. Давыдова.

На обложках – дарственные надписи: «Дорогой Галине Лонгиновне, моей «Прекрасной Даме с журавлем», от многолетнего вассала дома Апостоловых – Кузиных, скромного публикатёра, М. Давыдова. Того, кто Вашим присутствием в этой жизни был очарован, и «как выстрелом разбужен».

Я делаю в письмах кучу ошибок! И даже не умею обращаться с Вашим отчеством, которое нахожу музыкальным и очаровательным: а вдруг Вы – Лонгиевна.

Посмотрите и биологическую часть. Там есть прекрасные мысли и великолепный стиль. Он [Кузин – примеч. Е. Шубиной] – ведь ученый-художник, как Гёте». М. Давыдов, 6 июня 1989 г.

В своих заметках о Борисе Сергеевиче Кузине М. А. Давыдов вспоминал, что после отпевания архимандрит Павел (Груздев), с которым они были очень близки, на вопрос «нет ведь таких людей больше?» – ответил: «Да, и выкроечки у Господа Бога не осталось». То же хочется повторить и после ухода Михаила Алексеевича.

Дружба Михаила Давыдова с Галиной Козловской – это будто замыкание великолепного венка дружб: Алексей и Галина Козловские – Анна Ахматова – Осип и Надежда Мандельштам – Борис Кузин – Ариадна Апостолова – Михаил Давыдов – Галина Козловская.

Елена Шубина

Михаил Давыдов – Галине Козловской

6 июня 1989

Дорогая Галина Лонгиновна, отправляю Вам «первый корабль»[394] и короткое письмо.

У меня сейчас, дней на десять, много нудной служебной работы. А писание писем требует душевной тишины, чтобы душа с душою говорила. А тут институтская «мелких правд пустая пря»[395]. (Любите ли Вы Ходасевича? Его очень любил Борис Сергеевич.)

Окна моей квартиры выходят на крышу бывшего дома Дениса Давыдова[396], бывшую же Арсеньевскую гимназию[397], где учились Ваши сестрицы Нина и Ариадна[398]. Наш дом – надстройка тридцатых годов одной из боковых частей их гимназии. Из моих окон виден бывший двор гимназии, где когда-то степенно прогуливалась Нина Валериановна и неутомимо шалила Ариадна Валериановна. Иногда классная дама подзывала Н. В. и строго говорила: «Твоя сестра невозможна!», – и следовал разнообразный перечень ее «невозможностей»: связывание кос соседок, засовывание этих же кос глубоко в чернильницы и острое наслаждение живописным эффектом, когда чернильная коса перебрасывалась через плечо владелицей и многие другие славные казацкие молодецкие забавы. Вряд ли Нина могла остепенить Ариадну словом. Ведь даже «идеологически» они рано разделились. Когда «большая демократка» девяти лет, Нина, презрительно спросила младшую сестру: «Ты, что же, – за Веру, Царя и Отечество?!», – та решительно отрезала: «Да!»

Так что, где уж тут было урезонить. Ольга Александровна решительно и определенно пресекла жалобы на «невозможности» младшей дочери: «Я и плачу вам такие большие деньги, чтобы Вы мне из «невозможной» воспитали «возможную дочь»».

Иногда сестрицы в том же дворе мирно играли «во флаги»[399] (я не знаю эту игру).

Вы догадываетесь, какая для меня огромная радость видеть этот дом и этот двор. Он навечно заселен драгоценным даром любви и памяти. С каждым годом они всё больше становятся не друзьями, а любимыми (да простит мне Валериан Алексеевич!) дочерями. Ведь жизнь теперь давать им, облекать их в плоть и кровь (словом) должен теперь не он, а я.

Я могу говорить и вспоминать о них бесконечно. Я завтра начну Вам писать понемногу длинное письмо. А пока пусть этот «корабль» уплывет.

Мне хотелось бы описать два замечательных дома – в Борке, которые создала там Ариадна Валериановна. Которые по духу и форме были настоящим произведением искусства. В первом они жили с Борисом Сергеевичем. Во втором величаво и прекрасно угасала она. Эти ее создания были живым памятником дворянской многовековой культуры, семейной традиции и талантливости. Такая же талантливость была во внутренней жизни этих домов, в любой мелочи быта. Друзья дома, прислуги-друзья, собаки-друзья, грачи, крысы-волшебницы и т. д. Обо всем этом хочется написать отдельно.

Борок – это Институт биологии водохранилищ[400], находится возле Рыбинска, в бывшем имении революционера Н. Морозова, который писал забавные глупости о Христе и мировой истории (много томов). После революции ему сохранили имение, и он дожил до сороковых годов, кажется. Затем там разместился институт, куда И. Д. Папанин вытащил Б. С. из ссылки[401] и взял его своим заместителем по научной части. Папанин и Б. С. – это тоже целая повесть.

[Об истории этой ссылки в заметках М. Давыдова к биографии Б. С. Кузина в книге (см. выше) пишется: «В 1935 г. Кузин был арестован и очутился в Казахстанском лагере. После того, как органам стало известно, что он знаком с антисталинским стихотворением О Мандельштама («Мы живем, под собою не чуя страны…», 1933), арест и лагерь были неизбежны. Он сравнительно легко еще отделался – тремя годами заключения (1935–1938). Друга своего Б. С. никогда не упрекал за излишнюю откровенность… Галина Сергеевна Кузина (сестра Б. С.) рассказывала, что после предыдущего ареста Б. С. (в 1933 г.) Мандельштам, придя к его близким на Якиманку, бегал в смятении по комнате, повторяя: «Я пойду к ним туда. Я скажу им, что без него не могу. Я стихов не могу писать!» После освобождения из лагеря в середине 1938 г. Б. С. Кузин оставался до 1953 г. в Казахстане, устроившись работать на научную станцию в Шортандах, что спасло ему жизнь.» – Примеч. сост.]

Б. С. – поэт и ученый, занимался в науке происхождением формы живых организмов. Как видите, эта тема также требует ученого-художника.

Для формы собственной художнической жизни ему нужна была благородная простота и утонченность дворянской культуры и быта. У «трудовой интеллигенции» при всех ее моральных достоинствах такой культуры не было. Там было много мещанства, настоящей художественной формы не было. Поэтому его женитьба на А. В. была еще и «мистическим» союзом с дворянской культурой. А уж ее-то ваше семейство готовило ему – злодею – несколько веков. Об этом можно писать много страниц. Что касается публикации[402], то вводную статью (мою часть) здорово урезали. Я отметил уцелевшие мои куски.

Письмо к Шагинян[403] интересно только с одной стороны (о Б. С.).

А сами мемуары я сократил, выбросив профессорские рассуждения на высокие общие темы и некоторые невольные досадные промахи. Они очень выиграли от этого по части цельности и формы.

Встреча Бориса Сергеевича и Осипа Эмильевича – божественна.

Б. С. Кузин встретился с О. Э. и Н. Я. Мандельштамами летом 1930 г. в Эривани, участвуя в научной экспедиции в Армению. Воспоминания Б. С. Кузина об этой встрече помещены в «Вопросах истории естествознания и техники». Вот кусочек из текста М. С. Давыдова во вводной статье: «Публикуемые ниже материалы интересны во многих отношениях. Прежде всего, конечно, как свидетельство дружбы поэта и ученого. Эти материалы представляют собой драгоценные источники для биографии поэта. Они же позволяют увидеть, как ярка личность Б. Кузина, встречей с которым в 1930 г. и дружбой О. Мандельштам был «как выстрелом разбужен»». – Примеч. сост.

Один талантливый молодой филолог сказал, прочитавши: «Встретились двое равных, два короля». Это-то мне и нужно было.

Дорогая «Дама с журавлем», даже по этому сумбурному письму Вы почувствуете наше родство по апостольско-кузинской линии.

Мне кажется, что в этой жизни нам назначено сказать что-то важное друг другу.

Писание письма к родной душе – это удивительное занятие. Ведь одновременно рождается множество интереснейших мыслей, не ложащихся на бумагу.

Я забыл имя вашего журавля. Опишите мне его. С укоризной поглядываю на фотографию Алексея Апостолова[404]. Он висит на моей стене рядом с фотографией приятеля Ариадны Валериановны, красавца-офицера Миши Иванова (помните ли Вы его?).

Я историк, очень толстый, рожден под знаком Кота и похож на Кота.

Мой телефон (на всякий случай) 201 25 12

Целую руки.

М. Давыдов

Михаил Давыдов – Галине Козловской

5 июля 1989

Дорогая Галина Лонгиновна, не сетуйте на мое долгое молчание. Просто моя утрата[405] еще очень свежа: ведь и для меня самое дорогое существо покинуло меня «не вчера, а сегодня» (всего десять месяцев этого «сегодня»!). И матушка тоже была из «звездных существ». Я стал готовиться к организации последних обрядов, а горе снова подступило. А ведь оно поражает безмолвием. Простите мне это безмолвие.

Вы знаете все эти чувства.

Алле[406] этого не объяснишь. Она очень природный человек, с глубокими корнями в земной жизни. Никаких невозвратимых утрат, никакого стирания граней между жизнью и смертью. Правда, любовь к дочери[407] научила ее любить. Но боюсь, что она мало заботится о том, чтобы познакомить дочь с этим «необходимым чувством». А любить одного себя, – на это нужен тоже особый талант. Я очень люблю Олю и часто с грустью думаю, каково ей будет жить с неотогретым сердцем.

В начале сентября я поеду в Крым, в Карадагский заповедник[408] (это место рядом с Коктебелем). По мнению многих поэтов – это одно из самых прекрасных мест в мире. Матушка посещала его несколько десятилетий.

Оно давало ей высшее счастье жизни.

Она могла там неделями, одна, слушать море, бродить в горах, петь и читать любимые стихи им (морю и горам). А иногда просто становиться, как она говорила, камнем, растением или зеленой водорослью. Не раз любившая, она говорила, что любит Карадаг больше любого мужчины в своей жизни. Ведь эта любовь только одаривает и не заставляет страдать.

Там я хочу, выполняя ее волю, устроить поминки, раздать некоторые ее украшения. А также бросить в море любимый ее старинный бокал для шампанского. Свой любимый напиток из этого бокала она пила почти до самых последних дней.

Это будет как бы посмертным обручением ее с любимой стихией.

Вернусь я в Москву числа двадцатого сентября. И если поездка будет благополучной, прилечу в Ташкент за Вами[409]. Алла достанет по своим театральным каналам мне билет в Ташкент и два из Ташкента в Москву для нас с Вами. Только бы в Крыму у меня всё получилось и силы не подвели. (Ведь прошлый год – это год мучительной борьбы за мамину жизнь и, что самое ужасное, барахтание в кафкианском ужасе мира врачебного и бюрократического. Да все страхи Кафки – детские страхи перед безнадежным ужасом бездушной жестокости и бездарностью профессиональной наших медиков. Целый год они ее изощренно мучили и топили).

А она, безмерно страдая, сумела и страдания свои превратить в возвышенную красоту, которой были полны ее любимые стихи и музыка, которой был полон возлюбленный ее Карадаг. Сердце разрывается от жалости к ней, и оно же полно гордым счастьем за нее и за себя. Ведь ей удалось даже смерть свою сделать подобной музыке Баха и стихам Тютчева и Ахматовой. Вот чем переполнена моя душа и вот почему я не мог писать Вам.

Простите за эти горькие излияния. Но Вы редкий человек, который может понять сам предмет их.

Вообще-то я стараюсь не обременять близких мне людей душевными излияниями. Это жестоко, эгоистично и бесцельно. У меня много прелестных и ярких друзей, нежно меня любящих. Но я щажу их, зная, что все они обременены своими трагедиями или мелодрамами жизни.

Так что обещаю Вам больше никогда не наполнять своих писем к Вам мрачными излияниями.

Очень тревожусь, удастся ли мне подружиться с Вашим журавлем. Для меня каждое животное прекрасно и таинственно.

Слова Бориса Сергеевича о их прямой связи с миром истины, добра и красоты я особенно ярко ощутил в день маминых похорон. Я выдержал их и поминки, стараясь делать всё так, чтобы и день похорон мамы был прекрасен. И в церкви она лежала в длинном парчовом платье и со старинной французской алой розой на груди, как византийская императрица. В церкви шептали: «Какая красавица!» Но когда я после поминок остался ночевать у друзей, тут-то меня и охватило отчаяние, которому помочь никто бы из людей, самых дорогих, не смог. У друзей был белый лохматый пес Тиша (помесь пуделя с кем-то). Мы симпатизировали друг другу, но не были слишком близкие. Вот именно в этот момент отчаяния, казалось бы, неисцелимого, он, потоптавшись у дверей моей комнаты, осторожно открыл дверь лапой, прыгнул ко мне на кровать, положил голову мне на грудь, а затем нежно принялся лизать мою физиономию.

Тяжесть и отчаяние отступили, и я, обняв Тишеньку, ясно и покойно заснул. (Это в день похорон-то!!) Как нежен ласковый собачий язык! Могу ли я забыть этот Тишенькин обряд высшей доброты.

Целую Ваши руки и надеюсь на скорую встречу в Ташкенте, встречу со сказочным домом с журавлем.

Любящий Вас

М. Давыдов

Данный текст является ознакомительным фрагментом.