Глава 15 «Я веселый огуречик»

Глава 15

«Я веселый огуречик»

Дальше на повестке стояла Босния. Но и там мои дети были со мной.

Я присоединилась к двум крупным благотворительным организациям, чтобы понаблюдать за их работой и снять фильм, посвященный некоторым реабилитационным проектам. Мы рассчитывали, что отснятый материал в будущем мог быть использован для сбора средств на последующие программы. Еще я планировала выяснить, будет ли программа «Книга» полезна для детей этого региона. В мире, растоптавшем невинность и счастье, детям необходимо было учиться мечтать заново, а для этого нужна была безопасная среда и образовательные ресурсы, которые помогли бы ее создать. Мне оставалось лишь их найти. Статистика детских травм по Боснии и Герцеговине была ужасающей. Каждый третий потерял родителя или близкого родственника, стал свидетелем взрыва противопехотной мины или бомбы, был искалечен или сделался свидетелем смерти.

Всего несколько недель назад трагически погибла принцесса Диана, работавшая в этом регионе. Весь мир горевал о ней и был озабочен судьбой ее сыновей. Мне было очень жаль, что ее мальчики так и не смогут узнать свою мать как равную, как взрослый узнает взрослого. И она, и я прошли сквозь сложный брак с членом королевского семейства и оказались в этой ситуации в юном возрасте. Но у Дианы, этой яркой личности, был стержень, который не смогли сломать все пережитые трудности. Она взбудоражила сердца миллионов людей по всему миру, а усилия, приложенные ею в кампании против использования противопехотных мин, завоевали искреннее уважение к ней.

Когда в 1997 году мы обе были в Нью-Йорке, она позвонила мне, всего за несколько дней до знаменитого аукциона платьев в «Кристиз». Я помню ее приятный смех. Теперь я собиралась в Боснию, чтобы встретиться с людьми, с которыми она недавно общалась. В день ее похорон я была на пути к Боснии. В безликом номере гостиницы, таком же, как в миллионах отелей по всему миру, я смотрела телевизионную трансляцию ее похорон. Мне было жаль Диану, ее детей и благотворительные проекты, которым она отдавала частичку сердца. Мы родились с разницей в два года и четыре дня. Я вышла замуж за своего принца в начале 1981-го, она – в июле того же года. Наши дети родились примерно в одно время, и мы обе боролись за обретение себя в закостенелых королевских семьях. В итоге мы обе потеряли своих детей, только вот у меня еще оставалась надежда встретиться со своими. Мне было жутко от этих мыслей.

Время, которое я провела в Боснии, оставило в моем сердце более глубокий отпечаток, чем Африка. Вернее, след был другим. Принадлежность к западной стране позволяла мне относиться к происходившему в Африке с некоторой отстраненностью. В чувстве обладания высокими технологиями и развитой экономикой есть необъяснимое, неосознанное ощущение безопасности, отдаляющее туристов и работников благотворительных организаций от жителей Африки, с которыми им доводится общаться. Характер местности и нищета ничем не напоминают дом. В Боснии же проявились все негативные черты представителей Европы: предрассудки и нетерпимость, подозрительность и истерия. Разбомбленные здания, стены со следами от осколков минометных мин – все это могло случиться в любом городе западных стран. Я видела следы войны, которая вполне могла прийти и в мою страну и в мою собственную жизнь, так могли выглядеть пригороды Мельбурна. Я почувствовала, каково было в Бельгии или в Лондоне после военных бомбежек. Любая из деревушек, через которые мы проезжали или обходили пешком, могла быть дорогим мне местечком в моей мирной и безопасной стране. Военное положение – понятие чужое и незнакомое для каждого гражданина, выросшего в стране, ни разу не видевшей вооруженного конфликта на своей земле.

В Боснии воцарился настоящий ад, и это произошло вследствие крайнего джингоизма, ксенофобии и нарастающего безумия, сходного с тем, что испытывают акулы, почуявшие кровь. А мир просто смотрел на то, как разворачивался геноцид.

С подписанием Дейтонского мирного соглашения в начале этого года в регионе настал хрупкий мир, позволивший приступить к оценке необходимой помощи для несчастных выживших. Мне отчаянно хотелось чем-нибудь помочь.

Взамен разбомбленного и накренившегося моста через реку Савва, дорога из Хорватии в Боснию, стояли большие понтоны, к которым приставал гигантских размеров паром. Автомобили выстраивались в очередь, и ждать приходилось мучительно долго, но все, казалось, были готовы к этому. Один и тот же паром перевозил и пассажиров, и легковой и странного вида грузовой транспорт.

До Тузлы мы добирались на внедорожнике «тойота» в течение семи часов по гористой местности и серпантинным дорогам, пострадавшим от мин и оставленным в запустении. Часто движение шло по одной полосе, и водитель не всегда видел то, что ждало его за поворотом, а окружавшая дорогу пронзительная красота составляла разительный контраст разрухе. На стенах брошенных и наполовину разрушенных домов красовались нацистские знаки, следы от выстрелов из автоматов и плакаты с фотографиями разыскиваемых военных преступников. В основном искали Радована Караджича, бывшего лидера боснийских сербов, которому было предъявлено объявление в геноциде, преступлениях против человечности, убийствах и многочисленных нарушениях Женевской конвенции. Некогда Караджич был врачом, практикующим психиатром, и многие считали, что львиная доля психологических мучений и этнических чисток этой войны являлись его заслугой. Этот человек знал толк в мельчайших деталях и прекрасно понимал, каковы будут последствия «лагерей сексуального насилия», в которых содержались девочки и женщины в возрасте от трех до восьмидесяти трех лет. В результате этого преступления на свет родилось множество детей от нежеланных беременностей. Зачастую травмированная психика беременных женщин не выдерживала, и они совершали самоубийства или бросали своих детей, боясь подвергнуться остракизму.

Мне эта страна представлялась лоскутным одеялом, сшитым из слез и смеха, цивилизованности и жестокости, мягкости и силы.

Я попыталась освоить местный язык, прослушивая кассету, записанную мне другом, Джоном Удоровичем, семья которого эмигрировала из бывшей Югославии в Австралию, когда он был еще ребенком. Я надеялась, что знание простых формул и явно хорватское произношение помогут мне в общении.

Тузла – небольшой городок, деловой центр которого состоит всего из восьми или девяти улиц. Он расположился в долине, окруженной холмами. В его архитектуре отчетливо чувствовалось влияние Италии. Именно здесь одним погожим летним днем во время объявленного перемирия от неожиданной минометной атаки погибло огромное количество детей.

Продовольствие по-прежнему поступало с перебоями, поэтому в хранилищах был избыток одних продуктов и острая нехватка других. Полки хранилищ были аккуратно и красиво уставлены одними и теми же упаковками. В одном магазине продавался только стиральный порошок и растворимый кофе, в другом – сгущенное молоко и соль.

Жилые районы города поднимались вверх по склонам холма. Большая часть дорог была в ужасном состоянии, и я обнаружила, что по ним иногда быстрее ходить пешком, чем ездить в рычащей и дергающейся на месте машине, пытающейся подняться почти по вертикальной поверхности. Мое жилище находилось на холме, в том районе, где жили состоятельные горожане. Трехэтажные дома, покрытые следами от вездесущих пуль, прижимались к покатым склонам и ощеривались спутниковыми тарелками, размерами годившимися для того, чтобы на них летали. Именно на этот район Тузлы пришлась большая часть сербских обстрелов.

Вскоре после того, как я попала в Тузлу, меня разыскала Сандра, молодая женщина боснийско-хорватского происхождения, которой наши общие друзья передали весть о моем приезде. Она была очень высокой, стройной, с живыми голубыми глазами и светлыми волосами. Во время войны Сандра была переводчиком Красного Креста, а позже стала работать с организацией «Норвежская народная помощь». Однажды вечером, когда мы с ней гуляли по ее саду, Сандра попыталась объяснить, на что похожа жизнь в эпицентре боевых действий. Она рассказала о своем отце, о том, как он погиб во время войны и как они с матерью боролись за жизнь, отказываясь покидать дом, даже когда из-за бомбежки вылетели стекла из окон, а мины начали взрываться в их саду. В их доме сохранилась одна спальня и ванная, поэтому им было доверено принять принцессу Диану во время ее короткого визита. Обе женщины сохранили теплые воспоминания о Диане и ее врожденной способности забыть обо всем и превратиться в обыкновенную гостью. Сандра со смехом рассказывала о том, как была изумлена, увидев Диану по локоть в пене средства для мытья посуды, стоящей перед раковиной.

«Две вещи могут серьезно надоесть за три дня: это запах рыбы и задержавшиеся гости», – пошутила принцесса.

Женщины Тузлы были удивительными: большинство потрясающе красивы, светлокожие, с волосами цветом от пепельно-белого до воронова крыла. Все тщательно следили за собой и носили модную одежду. У тинейджеров были в ходу микроюбочки и высокие сапоги, а молодые мужчины и женщины носили джинсы. Воюющие стороны изначально решили, что Тузла – мусульманский город, но его жители исповедовали не только эту религию. На губах местных женщин алела яркая помада, и между уроженками этих мест и консервативными беженками из других частей Боснии явственно ощущалось различие.

Беженцы жили в ужасающей нищете. Я некоторое время проработала с детьми, слышала их рассказы, видела их рисунки, в которых они выплескивали свои ночные кошмары: окровавленные тела убитых отцов. Больше всего здесь было женщин из Сребреницы, которых под дулом автомата выгнали из селения, позволив взять с собой лишь то, что умещалось в руках. Всех мужчин и мальчиков старше семи лет, все мужское население поселка, семь тысяч человек, загнали в лес и просто уничтожили, зарыв в братских могилах в попытке скрыть эту бойню.

За этой этнической чисткой, не пытаясь ничем помочь, наблюдали силы ЮНИПРОФОР, защитных сил ООН, солдаты из Нидерландов.

Однажды в наш офис, где мы с коллегами обсуждали распределение гуманитарной помощи, вошла бледная женщина с мальчиком, которому не могло быть больше семи лет от роду.

«Простите, не найдется ли у вас мыла, я бы хотела помыть своих детей», – вежливо обратилась она к нам.

Я ответила, что это административный офис, а склад с припасами находится в другом месте. Я предложила ее мальчику печенье, и он взял его, но есть не стал. Мне это показалось странным, однако пока я размышляла о поведении мальчика, его мать упала без чувств.

Когда она пришла в себя, мы ее расспросили. Ее выдержка и немногословность внушали уважение. За чашкой чая она рассказала, что они жили прямо под мостом, что ее муж погиб, а она с детьми скитается вот уже полтора года. Я неуклюже протянула ребенку остатки печенья и решила разыскать жилище для этой женщины и ее детей.

Тот день преподал мне два урока: во-первых, несмотря на испытания, женщина способна сохранить чувство самоуважения и достоинства, как та, которая не желала отказываться от гигиены для себя и своих детей. И во-вторых: ребенок тоже способен на самообладание, как тот маленький мальчик, который не съел ни единого кусочка печенья до тех пор, пока не отнес его своим братьям.

Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) и международные стабилизационные силы ООН аккредитовали меня для наблюдения за первыми со дня окончания войны выборами. Я поступила в распоряжение одного из крупнейших контингентов вооруженных сил США на Балканах и должна была переехать из Тузлы на базу «Игл», расположившуюся возле города Брко.

В те дни дорожных знаков было немного, да и те, что были, далеко отстояли друг от друга, поэтому поездка по инструкции, записанной на клочке бумаги и гласящей: «Повернуть налево сразу после белого столба, проехать семь с половиной километров на юго-восток и искать большой камень», обещала быть непростой.

Американская база, напротив, служила рекламой американской военной мощи. Складывалось такое впечатление, будто сюда, в Боснию, аккуратно перевезли кусочек Америки. Пехотинцы размещались в основном в палатках, соединенных деревянными настилами, чтобы солдаты не пачкали ног. Меня поселили в отдельную палатку, поблизости от которой жили женщины-военнослужащие. На территории базы находились часовня, библиотека, две огромные столовые, в которых предлагали колу и жареного цыпленка, бильярдная, компьютерный центр и кинозал – все собрано из подручных материалов. Самой большой драгоценностью базы стала гарнизонная лавка, дарящая ощущение дома вне дома, магазинчик, в котором можно было купить все – от тампонов до футболки, шампуня и компакт-дисков. По правде говоря, магазин обслуживал только персонал и служащих базы, но многократно состроенные глазки и мольбы позволили и мне отправиться туда за покупками. С собой я взяла список, составленный по просьбам работников благотворительных организаций в Тузле, знавших о моем проникновении на территорию военной базы США.

Для выполнения одного из заданий ОБСЕ я выехала с базы в составе пехотного подразделения. Мы передвигались на танках и бронированных джипах «хамви». Вооруженные до зубов миротворцы всегда перемещались группами по четыре человека и в таком же составе патрулировали регион, дабы проследить за беспрепятственным ходом демократизации общества.

Первое мое знакомство с «хамви» оказалось довольно неприятным. На меня надели обязательный бронежилет и усадили вплотную к ногам солдата, простоявшего все время поездки спиной к направлению движения. Его голова и руки находились выше крыши машины, чтобы он мог в случае необходимости прикрыть тылы пулеметным огнем. Мало того, пристегнутые к центральной раме «хамви» солдатские «М-16» (американская штурмовая винтовка) смотрели мне прямо в лицо. Хуже всего было то, что близость огнестрельного оружия испугала меня только в первый день, а потом я к нему просто привыкла.

Время от времени патруль останавливался и проверял обстановку в деревне или у пункта голосования. Иногда солдаты уклонялись от правила не заводить личных отношений на службе и разговаривали с детьми, угощая их сладостями. Забавно было наблюдать за тем, как молодые американцы показывали великолепные баскетбольные броски детям из лагеря для беженцев. Несмотря на униформу и полную амуницию, в такие моменты солдаты казались немногим старше детей, с которыми они играли.

Именно во время одной из таких остановок по иронии судьбы я кое-что узнала о своих детях, так сказать, из первых рук.

Конвой остановился для осмотра маленького городка рядом с сербской границей. Серое небо изливалось моросящим дождем, и дорога была скользкой и неровной. Наши машины оставляли глубокие колеи на дороге, и я неуклюже скользила по грязи. Здесь не было ни одного дома, не отмеченного войной. Каждый фасад был разукрашен шрапнелью, в окнах не было стекол. Вместо них виднелись старые мешки из-под муки и куски полиэтилена с голубыми печатями ООН. На многих домах недоставало крыш, в стенах зияли дыры. Деревьев практически не осталось: местные жители рубили их на дрова, которыми топились ненадежные печки в лагерях беженцев. Нас с капитаном окружили четверо вооруженных солдат, и мы отправились к полуразвалившемуся от бомбежки зданию, в котором находилась кабинка для голосования. Там работали добровольцы со всей Европы. Внезапно меня окликнул человек в форме международной полиции ООН. На малайском.

Казалось, он был шокирован тем, что видит меня здесь, в Боснии, в сопровождении солдат ОБСЕ, облаченную в бронежилет. Я же была удивлена не меньше его, услышав обращение ко мне на малайском.

– Вам интересно, что происходит с вашими детьми? – спросил он. – Принц говорит, что вам нет до них никакого дела.

В считанные доли секунды я ощутила потрясение, обиду и радость. Потом решила собраться с силами и вытянуть из этого человека как можно больше информации.

Поддавшись уговорам, малайский полицейский смягчился и посмотрел мне в глаза.

– Так что, вам правда интересно? – с явной издевкой произнес он.

Я подавила в себе страстное желание врезать ему по физиономии и сосредоточилась на том, чтобы остаться спокойной.

– Да, конечно интересно. Я хочу знать, какого они роста. Я вообще хочу все знать о своих детях. Вы видели их фотографии в газете? – произнесла я на малайском.

И тогда он мне все рассказал.

Перед отправкой в Боснию его откомандировали в полицейское отделение Тренгану. Он провел довольно много времени во дворце, служа королевской семье.

– Я несколько раз охранял вашего сына, принца Аддина, – сказал он, хитро улыбаясь. Мне пришлось проявить все свое мужество, чтобы не дать коленям подогнуться.

Я должна была позволить ему вести эту высокомерную игру, чувствовать свое превосходство надо мной. И наконец он выдал еще немного информации:

– Принц Аддин очень высокий. По меньшей мере метр восемьдесят, может, даже метр девяносто.

На этом беседа закончилась, он ничего не знал о Шахире.

Я постаралась уйти с тем достоинством, что у меня осталось. Завернув за угол разгромленного здания, я оказалась в окружении изумленных солдат, не понявших ни слова из моего разговора. Как только я убралась с глаз малайского полицейского, меня скорчило и стало сотрясать от рвотных позывов и рыданий.

Я попыталась взять себя в руки и вкратце рассказать им о причине своего расстройства. Выслушав меня, сержант Ларри, крепенький двадцатипятилетний выходец из Индианы, снял каску, почесал голову и, растягивая слова, задал вопрос, который заставил меня рассмеяться и стряхнуть уныние: «Хотите, мэм, мы с ним разберемся?»

Я так и не поняла, с кем именно он предлагал разобраться, с моим мужем или офицером полиции ООН, но на долю секунды позволила себе роскошь представить, что делал бы Бахрин, увидев у себя на пороге взвод американских солдат.

Я поблагодарила Ларри, но от его предложения отказалась.

После той встречи я не находила себе места. С одной стороны, я была благодарна возможности получить хоть сколько-нибудь достоверную информацию об Аддине, а с другой, горевала о том, что эта информация пришла ко мне от незнакомца с сомнительными намерениями. Вот к чему свелось мое материнство: к жадному вниманию к сплетням.

Оставшееся время, которое я провела в Боснии, было наполнено самыми разнообразными событиями. В один день в полуразвалившейся от бомбежек школе я пою песни о кукабарре и имитирую голоса животных Австралии на все лады, на другой – встречаюсь с подростками, подорвавшимися на пехотных минах, чтобы спросить их мнение о необходимости разоружения. Я общалась с пережившими многое женщинами из разрушенной Сребреницы, разговаривала с едва достигшими двадцатилетия работниками молодежных организаций из Сербии и Хорватии и представителями боснийских сербов, отказавшихся от своей этнической принадлежности, чтобы вместе работать в антикризисном центре для нуждающихся сербов в Баня-Лука. На берегу озера с прозрачной водой, покоившегося между холмами, окружавшими Тузлу, я пила турецкий кофе и молча слушала рассказы четырех молодых мужчин. Они говорили о том, что случилось с их семьями, подругами и бывшими коллегами, ставшими частью из пятидесяти тысяч несчастных жертв лагерей сексуального насилия. На следующий день я учила детей танцевать конга и прыгать как кенгуру всего в десяти метрах от еще не разминированного поля возле их школы и внимала их радостным крикам. Все эти события составляли такой большой контраст между собой и элементарной логикой, что меня не покидало постоянное ощущение смятения.

Однажды наш караван машин с гуманитарной помощью на короткое время остался без охраны и тут же был обворован. Украли груз, детские книги, наш багаж и деньги. В другой раз, уже во второй мой приезд в Боснию, нашу машину остановили и меня и моего водителя обокрали под дулом автомата. Тогда я имела глупость отказаться от сопровождения в короткой поездке между сербской и боснийской территориями. Удар прикладом «калашникова» по голове доходчиво продемонстрировал мне мою же глупость.

Я стала свидетельницей исторического события, которое подняло мой дух по множеству причин. Одним ясным, но прохладным вечером мы шли на меченный войной Олимпийский стадион Сараево мимо стоящих в круг натовских танков и обнесенных колючей проволокой постов сил ООН. Над нашими головами кружили «АВАКи», самолеты системы раннего оповещения, защищая нас от ракетных ударов фанатиков. Такие меры безопасности все еще были необходимы, потому что людей все еще тянуло на подвиги. Когда я проходила повторный обыск, который крепенький итальянский солдат проводил методом похлопывания (кстати, довольно приятно, я даже захотела пройти эту процедуру снова), небо над головой расчертили лучи прожектора. Все это было необходимо для того, чтобы попасть на самое ожидаемое событие в Сараево со дня прекращения огня: концерт ирландской рок-группы «U 2».

В воздухе над стадионом с сорока пятью тысячами зрителей висело напряженное ожидание. Этот концерт стал символом того, что некогда осажденный город вновь зажил нормальной жизнью. Как только первый гитарный аккорд разорвал тишину, на ноги вскочили все зрители в возрасте от пяти до пятидесяти пяти лет. Зажглись и закачались в унисон тысячи зажигалок, и толпа запела. По лицу Боно, вокалиста группы, текли слезы, и он призывал людей послать войну подальше и праздновать наступление мира. На один вечер народ Боснии объединился с единой целью – послушать одну из величайших рок-рупп, появившуюся на крохотном островке, имевшем свою собственную историю внутреннего конфликта. В тот вечер жители Сараево были объединены силой, превосходящей языковые барьеры и ненависть. И имя той силы – музыка.

Я навсегда запомню тот вечер как один из самых чудесных в моей жизни. Уважение к этой группе и гражданской позиции Боно превратили меня в ее фаната. «U 2» обещали приехать еще во время кровавой войны, а когда она закончилась, без колебаний выполнили свое обещание.

На следующий вечер я оказалась внутри крепости. Она была построена на вершине холма, нависавшего над Сараево, и служила прекрасной боевой позицией, откуда можно было с успехом вести артиллерийский и снайперский огонь. Оглянувшись, я увидела у подножия холма небольшое кладбище. Сотни простых белых могильных камней отмечали захоронения. Спустившись, я обнаружила, что большинство могил были совсем свежими. Небольшие воротца прикрывали вход на огороженную зеленой изгородью территорию кладбища. Там, внутри, находились люди. Они выпалывали траву и ухаживали за надгробиями, но мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что все они были стариками. Война исказила нормальный ход жизни и смерти: родители и деды ухаживали за могилами своих детей. Многообещающие молодые люди отдали жизни в угоду гражданскому конфликту и разногласиям на религиозной почве.

Я медленно ходила вдоль рядов могил до тех пор, пока не обратила внимания на то, что в одной из частей кладбища все даты смерти были одинаковыми. В двадцати шести могилах лежали дети, погибшие в результате явно намеренно спланированного минометного обстрела. Все они были не старше Шахиры и Аддина.

Присмотревшись, я почувствовала, как воздух сгустился до такой степени, что я не могла сделать ни единого вздоха. Время будто остановилось. Я побежала от одной могилы к другой. На двух надгробиях было написано знакомое имя: Бахруддин, а в трех соседних могилах лежали девочки. Одну звали Шахира, другую – Аиша, так звучало второе имя моей дочери. Это было так страшно, так неправильно! Дети не должны умирать раньше родителей и тем более не должны становиться жертвами кровавых бойней.

Никто из нас, живущих в стороне от раздираемой конфликтами земли, не сможет отказаться от ответственности за то, что произошло с детьми Боснии. Разве мы не смотрели заставки новостных передач «Си-эн-эн» или «Би-би-си» за ужином или стаканчиком аперитива, переключая каналы, когда изображение начинало давить на нервы? И где же была наша воля и голос, когда нужно было требовать вмешательства и прекращения конфликта? Почему мы так боимся пацифизма, боимся проявлять мирную и добрую волю в урегулировании конфликтов? Почему даже сегодня, когда терроризм берет нас за горло окровавленной рукой, наши политические лидеры не прислушиваются к нашим призывам положить конец резне и решить все мирным путем? И дело здесь не в вырождающемся западном сообществе, а в том, что все сторонники религиозного сепаратизма, насилия и культурного превосходства совершают страшное преступление, прячась за понятиями о политических и религиозных интересах.

Войной мы никогда ничего не решим.

* * *

Я перебазировалась в Баня-Лука на сербской территории Боснии, чтобы наблюдать за работой Службы ООН по разминированию (ЮНМАС). Эти люди занимались разработкой способов безопасного обнаружения мин и разминированием, наблюдением за их производством и созданием образовательно-разъяснительных программ по этой теме.

Одним ясным, безоблачным утром я сопровождала группу саперов из ЮНМАС на разминирование. В основном это были британцы, что позволило австралийским вооруженным силам сэкономить значительные суммы на командировочных. Здесь находились и военные других полков: 21-го батальона полевых инженеров, 3-го вооруженного инженерного батальона и 38-го инженерного полка.

Поиск активной мины начинается с облачения сапера в массивный защитный фартук, пару огромных перчаток и шлем с защитным козырьком. Затем сапер берет в руки необходимые инструменты: длинный тонкий металлический зонд и маленькую лопатку. Процесс поиска заключается в том, что сапер становится на четвереньки и прощупывает зондом и лопаткой каждый квадратный сантиметр почвы в течение долгого времени.

Тщательно и скрупулезно.

После подписания Дейтонского мирного соглашения, когда наконец наступило хрупкое перемирие, в боснийской земле насчитывалось около трех миллионов противопехотных мин. Эти мины не разлагаются, потому что сделаны из пластика и других чудесных современных материалов. Они сохраняют свою смертоносную силу до тех пор, пока не сработают, что означает, что они могут десятилетиями дожидаться своего часа. При пересчете на современные деньги стоимость изготовления одной мины составляет три американских доллара, а обнаружение и обезвреживание – тысячу.

В то время на Балканах каждый месяц восемьдесят ребятишек, выходивших из домов на прогулку или в школу, погибали от взрывов либо становились калеками. Маленькие дети служили излюбленной мишенью минеров: взрыватели крепились в качестве смертельной ловушки на фруктовых деревьях, детских площадках и музыкальных инструментах. Дети лишались пальцев, глаз и рук.

Я провела совсем немного времени с саперами из ЮНМАС, но и за это время успела частично лишиться слуха в правом ухе. Это случилось, когда самонадеянный сербский солдат, получив приказ детонировать противотанковую мину, решил, что произведет фурор, сделав это на две минуты раньше назначенного срока, еще до того, как с места взрыва будет проведена полная эвакуация. Это делалось в надежде щелкнуть по носу британских инженеров. Так, на всякий случай. Взрыв, услышанный сквозь наушники, которые я надевала во время съемок, лишил меня способности слышать некоторые звуки правым ухом, зато наградил постоянным шумом в ушах и сложностями в поддержании беседы. Что ж, мне всегда ужасно нравились слуховые трубки, однако в них как-то странно шептать милые нелепицы, согласитесь.

Однажды вечером, в состоянии крайней усталости и страшного голода, потому что за двадцать четыре часа так и не смогла выкроить времени поесть, я поглотила целую банку местных маринованных огурчиков и забылась тяжелым сном. К утру мое лицо приобрело очаровательный зеленый оттенок, а тело – прямо-таки тропическую температуру. Я отравилась птомаином.

«Я веселый огуречик!» – прокричала я на ломаном боснийском наклонившемуся ко мне врачу, пытаясь убедить его не вырезать мне аппендикс. Дело оказалось непростым, потому что, несмотря на все мои протесты и сочтя меня неадекватной, мне все-таки вкололи серьезную дозу петидина.

Я осталась при своем аппендиксе и сумела усвоить важный урок: никогда не ешь маринованные огурцы в качестве основного блюда суток и никогда не пытайся говорить на чужом для тебя языке в чужой больнице, особенно после дозы петидина. Да, и даже в зоне военного конфликта никогда не забывай надевать нормальное нижнее белье.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.