1967

1967

3.1

И опять Бунин.

«Я узнал ее в пору ее наивысшей прелести, невинности и той почти отроческой доверчивости и робости, которая потрясает сердце мужчины несказанно…»

Бунинская Россия лежит на Новодевичьем кладбище под искалеченными памятниками. В голых ветвях деревьев свистит ветер.

11.1

Как быстро оевропеилась русская аристократия! В начале XVIII века она была сплошь неграмотна, а в конце этого же века разговаривала только по-французски. В начале XIX уже – Пушкин, Грибоедов, Лермонтов. Поразительно!

Как ни странно, Мао Цзэдун пишет неплохие стихи, рафинированные, типично китайские стихи.

Сталин тоже писал стихи. Пастернак, говорят, отозвался о них весьма высоко. Впрочем, как он еще мог о них отозваться?

Из Толкового молитвенника Протопопова (издано в С.-Петербурге в 1915 году): «Кто грешит словом? Словом грешит тот, кто бранится, поет соблазнительные песни и проч.».

Слава тебе, господи, я никогда не пел соблазнительных песен и, видимо, никогда их не запою.

16.1

Воспоминание.

Базарная площадь в Старом Крыму. Деревянные лотки на врытых в землю столбиках. Сухая, затоптанная в пыль трава. День клонится к вечеру, но солнце еще припекает. Базар давно кончился, и площадь пуста. По ней медленно движется похоронная процессия. Белый гроб плывет над лотками. Его несут люди в черном.

Процессия движется под монотонный, унылый звон одинокого колокола. Церковь тут же, на площади. Она маленькая, неприметная – просто дом с крестом на крыше. Удары колокола, совершенно одинаковые по силе, чередуются с одинаковыми по длине паузами. В этой равномерности какая-то предельная безнадежность и покорность: нет никакого выхода, так было и так будет.

14.2

Теплый, почти весенний день. Стою у Исаакия и разглядываю скульптуру. У Христа на макушке сидит голубь.

Коринфская капитель в ракурсе, снизу.

Смутное воспоминание: где-то когда-то такой же день весны света и колонна в ракурсе. Тоже стоял, запрокинув голову.

17.2

Читаю «Мастера и Маргариту» Булгакова. Эпизод с Пилатом написан блестяще. Христос трогательно прост.

20.2

Приснилось, что у меня заболели руки. Они стали твердыми. На пальцах и на ладонях появились глубокие дырки. «Похоже на сыр!» – подумал я. Откусил полпальца и пожевал. Да, настоящий голландский сыр! Сырная болезнь!

26.2

Н. сказал мне:

– Ты можешь не жить больше – главное ты уже сделал. Но отчего бы не пожить тебе еще немного, просто так, для собственного удовольствия? В общем, ты счастливый человек, тебе можно позавидовать.

Да, получается, что я счастливый человек.

11.3

В городе – аресты. Кого-то взяли в университете, кого-то в Пушкинском доме. У кого-то были обыски – что-то изъяли. Слухи ходят самые невероятные.

А. рассказала о том, как откапывали прах зодчего Кваренги.

Создали специальную комиссию. Долго изучали кладбищенские книги, мемуары очевидцев и всякие архивные бумаги. Наконец установили место и стали копать.

Могильщики были веселые парни. Когда углубились в землю метра на два, в яму хлынула мутная пенящаяся вода.

– Это гробовая вода! – сказали могильщики. – Она всегда бывает на кладбищах и очень ядовита. Но водка ее перешибает. Если отравишься – хлопнешь стакан, и все в порядке!

Кто-то предложил проделать эксперимент. Один из парней согласился.

Купили поллитровку, взяли в ближайшем пивном ларьке большую кружку. Парень выпил полную кружку гробовой воды и тотчас же, не переводя дух, – кружку водки. Закусил огурчиком, и хоть бы что!

Работая, могильщики рассказывали всякие диковинные вещи. Уверяли, например, что после смерти все покойники вырастают ровно на 32 сантиметра, поэтому у скелетов (когда раскапывают могилы) ноги всегда согнуты в коленях.

Гроб Кваренги оказался очень красивым, у него были кованые узорные ручки. Внутри он был обит прочным дорогим сукном – оно хорошо сохранилось. Антропологи подтвердили, что скелет, лежавший в гробу, принадлежит знаменитому петербургскому зодчему, автору того самого здания, в котором находился «штаб Великого Октября».

По случаю успешного завершения дела члены комиссии устроили пирушку. В центре стола стояла уменьшенная, но прекрасно выполненная модель кваренгиевского гроба.

<…>

9.4

Это было великое искушение. Это была редчайшая возможность. Это был «верняк».

– Не торопитесь, спокойнее! – сказал мне мой ассистент-лейтенант, по одному патрону заряжавший пистолет. Мне показалось, что он подслушал мои мысли и подбадривает меня: действительно – такой шанс!

Вот последний патрон. Последний! Быстро поднять руку, нажать на спуск, и все! Легкая, быстрая смерть!

Пот выступил у меня на лбу, дыхание перехватило.

– Спокойнее! – повторил лейтенант.

Мушка прыгала у пояса зеленого человека в каске. Зеленый человек – мой враг. Кто он? Немец? Американец? Француз? Китаец? Рабочий? Фермер? Магистр филологии?

Я надавил на гашетку. Рука моя дернулась вверх. Пустая гильза со свистом отлетела в сторону.

Пошли к мишеням.

Все три пули попали в зеленого человека, две в грудь и одна в голову. Зеленый был мертв. Я убил его.

– Неплохо! – сказал мой лейтенант.

– Странно! – сказал я. – Мне казалось, что я и в щит-то не попал!

Пришли две девушки. Одна красивая, другая – нет.

Красивая сказала, что Евтушенко – неудавшийся Лермонтов, и все поглядывала на меня искоса, и все улыбалась.

А некрасивая смотрела прямо и не улыбалась. Она рассказала о том, как пыталась отравиться, но ей помешали.

Красивой 19 лет, а некрасивой – 18.

10.4

Кажется, мое одиночество приближается к абсолюту. Как святой Антоний, я один в пустыне.

2.5

Благословенный май. Вчера шел снег, сегодня потеплело. На платформе в Соснове огромная толпа. Ждут электричку.

Много туристов. Девицы и парни в экстравагантной одежде: какие-то немыслимые куртки с сотнями застежек, невероятные шляпы, штаны с яркими заграничными нашивками. Вся эта публика непрерывно поет, приплясывает, хохочет и кривляется.

Подходит поезд. Туристы с воплями бросаются на штурм. Их гигантские рюкзаки застревают в дверях. Визг, смех, крик.

Едем. Я стою, плотно прижатый к спинке скамьи. К моим ногам притулился пьяный – он сидит на корточках и спит. На нем модная шляпа с короткими полями. Рядом с пьяным сидит большая немецкая овчарка в наморднике. Она смотрит на меня, а я на нее. Мы нравимся друг другу.

7.5

О погибшем космонавте в народе ходят всякие слухи. Говорят, что он жив, что его в море подобрали американцы, но держат это в тайне.

Старушки же утверждают, что он святой. Господь взял его на небо, и это знак – скоро второе пришествие и конец света.

Вчера ночью я страстно молился Богу, в которого не верю, молился, чтобы он сохранил мне разум и спас от озлобления.

14.5

Воскресная прогулка по Смоленскому кладбищу.

Кладбище уже давно используется окрестными жителями как парк.

Полуголые и почти голые люди загорают на травке среди могильных холмиков.

Дети катаются по дорожкам на велосипедах. Молодежь играет в волейбол и пинг-понг. Тут и там веселые компании с водочкой, с закуской, с гитарами и транзисторами.

Обнаженная красавица с формами во вкусе Рубенса, в очень узеньких трусиках и почти без лифчика стоит в роскошной позе, опираясь на старый замшелый крест.

Голый до пояса парень сидит на скамеечке у раковины, покрашенной серебряной краской. На коленях у него тетради и книги – он готовится к экзамену.

К церкви подъехала «Волга», из нее вышел высокий священник в черной рясе и бархатной лиловой скуфейке. Старушки-богомолки ели его глазами. Мальчик лет девяти закричал весело:

– Поп, толоконный лоб! Поп, толоконный лоб!

Старушки зашипели на него, как змеи.

17.5

Всегда так: готовлюсь к весне, к маю, к белым ночам, готовлюсь и говорю себе – надо прожить эту пору хорошо, с толком. Приходит май, и я его не замечаю, небрежничаю с ним.

18.5

Все торопился. Боялся, что не успею до конца света – будто после конца света стихи мои кому-нибудь понадобятся! Боялся, что рано умру – будто после смерти мне будет обидно!

Теперь торопиться мне уже некуда. Я высказался. Все остальное не от меня зависит

По официальным данным, средняя продолжительность жизни сейчас – 70 лет. Я прожил половину. Как долго еще жить!

Открыл окно. Идет теплый тихий дождь. Внизу, на газоне, желтеют одуванчики.

19.5

Удивительно: наделив меня такой гордыней, судьба дал мне такую бесславную жизнь!

Перечитывая свои записи, я обнаруживаю в них сходство с дневником Анны Франк, Анны Франк, дожившей на своем чердаке до тридцати пяти лет.

Лет 6 тому назад А. сказала мне: «Дело в том, что жизнь человеческая вообще не устраивает тебя, что она сама по себе для тебя мучительна. Если бы исчезли все преграды, отделяющие тебя от счастья, все равно ты не стал бы счастливым, такой уж ты уродился».

Такой ли я уродился?

26.6. 26.5

Снова взялся за шестистишия. Как легко писать с рифмой! Одно удовольствие!

В Москве – съезд писателей.

Шолохов сказал в своей речи: «А кое-кому хочется свободы печати для всех. Что это – святая наивность или откровенная наглость?»

27.5

Отмечают юбилей дрейфа папанинцев. Это было в 37-м. И Чкалов летал в 37-м. А Гризодубова – в 38-м. Очень много совершалось тогда героических подвигов. А какие пышные, шумные были встречи! Их шум заглушал крики, доносившиеся с Лубянки.

18.6

Итак, мне 35 лет. Я добрался до вершины жизни. Можно подвести итог.

Не так уж мерзко я прожил эти 35.

Я сумел сохранить самостоятельность мышления и даже относительную самостоятельность поведения, хотя очень многое мешало мне быть самим собой.

Моим главным «внутренним» врагом всегда была рефлексия, и, однако, я ей многим обязан.

Злоба и нетерпимость всегда вызывали у меня отвращение, но я и сам бывал злобен и нетерпим.

Смерть всегда удивляла меня. Но постепенно я понял, что прелесть жизни – в ее загадочности. А эту загадочность придает ей смерть.

Я посетил сей мир поистине в самые роковые его минуты.

Мир – кровельщик, который сорвался с крыши, но в последний миг ухватился за какой-то крюк и повис на руках. Долго провисеть он не сможет. Или ему бросят веревку, или он полетит вниз. Я вижу его выпученные от ужаса глаза, вижу, как он болтает ногами в воздухе, но помочь ему я не в силах.

Некая странная болезнь поразила человечество именно в ту пору, когда перед ним открылись дали, дотоле неведомые. То тут, то там на Земле вспыхивают гигантские очаги безумия, неслыханной жестокости и разрушительства. Колеблются вековые устои общества: добро, справедливость, совесть. Великий хам топчет цивилизацию.

Я стараюсь не жалеть себя. Самое главное я уже понял. Остальное не имеет значения.

Я пишу это на даче. Сейчас около полуночи, но совсем светло, и я не зажигаю лампу. Муха, залетевшая в комнату еще днем, бьется о стекло.

Мне повезло: я родился в самую светлую ночь года и всю жизнь прожил в самом красивом городе России. Я могу сказать своей жизни спасибо, даже если конец ее будет ужасен.

20.6

Трудно писать стихи здесь, в лесу, трудно создавать свою красоту среди красоты природы. Эта гармония, эта полнокровная, безусловная, уверенная в своей необходимости жизнь подавляет во мне позывы к творчеству.

Приснился совершенно дикий сон.

Я женился на одной из своих студенток, она забеременела и родила собаку. Никого это не удивляет, но мне немного неловко: собака-то беспородная – типичная дворняжка.

22.6

Мне подарили новые часы. Я тотчас уронил их на пол. От сотрясения часовая и минутная стрелка стали идти вразнобой: когда часовая стоит точнехонько на семи, минутная показывает 20 минут восьмого.

Второй раз я уронил часы на речке, когда ловил рыбу. Взмахнул рукой, отгоняя от лица комаров, и услышал, что трава у меня под ногами хрустнула от упавшего в нее небольшого предмета. С минуту я думал – что могло выпасть из меня? И уж собрался идти дальше вдоль речки: нагибаться было лень да и комаров внизу очень много. Но потом все же нагнулся и увидел их. Среди зеленых стеблей и листьев на коричневой сырой земле они выглядели совершенно фантастично. Рядом с ними неподвижно сидел какой-то жучок, оцепеневший от удивления и страха. Часы свалились с неба в его травяной мир, как таинственный космический корабль из чужой, невероятно далекой галактики.

Словом, неудачные подарили мне часы.

29.6

Как святой Сергий, я строю свой скит в лесу. Но медведь ко мне не приходит – повывелись в лесах медведи. Иногда приходит белка. Птицы же прилетают во множестве.

Тянет меня к русофильству, к русской старине, к старой русской вкусной речи.

30.6

Сегодняшний день переполнен красотой и воспоминаниями.

Встал с рассветом. Не торопясь, собрался.

Было пасмурно. Дальние леса за озером расплывались в туманной синеве.

На первой электричке доехал до Соснова, сел в автобус и через 20 минут вылез из него в Борисове.

Борисовское озеро было коричневым, шершавым от ветра. Над ним висели серые низкие тучи.

Шел лесом. У Межевого дорога вышла в поле. Оно было до боли в глазах зеленым. На зеленом там и сям чернели одинокие ели, а спереди, у самой дороги, мелькали синие, белые и желтые крапины – колокольчики, ромашки и лютики. Дорога же была бледно-лиловая.

Над полем, мелко трепеща крылышками, висел жаворонок.

За Межевым дорога снова ушла в лес, как в глубокое зеленое ущелье.

Вышел к речке.

На поляне у старой финской запруды паслась белая лошадь. Она посмотрела на меня очень внимательно и, как мне показалось, с усмешкой.

Пройдя первый перекат, поймал двух хариусов. Они были очень красивые и, как всегда, мне было жаль их. Потом уже не клевало. Я шел по речке в резиновых сапогах и любовался прибрежными деревьями, обвивавшими корнями замшелые валуны.

Шумела вода. Жалобно кричали кулики. Буйно разросшаяся вдоль берега болотная трава источала пряный сладковатый запах.

Пошел дождь, сильный, с ветром. И быстро кончился.

Я сложил свою снасть, сел на камень, съел взятый из дому бутерброд и запил его речной водой.

Дорога на станцию когда-то шла по голым, выжженным войной холмам. Теперь здесь веселый молодой сосняк. Передо мной долго бежала трясогузка, быстро-быстро семеня тоненькими ножками. Бежала и не хотела сворачивать в сторону, и улетать тоже не хотела. Потом появилась вторая трясогузка. Вдвоем им было совсем не страшно бежать впереди меня.

Миновав станцию, стал опускаться в широкую долину, по которой течет узенькая быстрая речушка. За долиной – высокая гора, поросшая лесом. Тогда, 15 лет назад, когда я жил в этой долине, гора вызывала у меня какое-то странное беспокойное чувство: казалось, что там, за ней, и есть самое интересное, самое главное. Все хотелось взобраться на нее и посмотреть, что же там. А за горой нет ничего удивительного – лес и лес и потом Вуокса.

Долго шел по выгону, по кочкам, по кустистой жесткой траве, по ржаво-красной сырой земле с лепехами коровьего помета. Перешел речку и очутился на той самой дороге. За соснами светлело озеро. И я вступил в свою юность.

Тогда мне было 20 лет. Я был студентом второго курса. С этюдником и со складным стульчиком ходил я здесь, изнемогая от всей этой красоты и от желания высказать кому-нибудь свой восторг. Именно тогда все и началось. Я описал в дневнике озеро, дорогу, лес и свои чувства. Это было первое мое литературное произведение – стихотворение в прозе. Безнадежно сентиментальное, жалкое во всех отношениях, оно было все же первым.

И вот я вернулся сюда через 15 лет.

Лес и берега стали чище. Дорога осталась прежней. Все так же красиво. Даже еще красивее. И мне снова хочется написать что-то отчаянно сентиментальное, как тогда. Но теперь у меня так не получится.

14.7

Когда долго не пишу, охватывает страх: вдруг разучился? С опаской берусь за стих, и он выходит. Слова ложатся, как надо. И вздыхаю облегченно.

17.7

По Большому проспекту навстречу мне движется толпа. Передние несут на палках большое красное полотнище с белыми жирными буквами: ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ! Люди одеты нормально, значит, не киносъемка.

Вслед за толпой свернул на площадь и понял – митинг. По случаю пятидесятилетия июльской демонстрации в Петрограде.

На балконе неподвижно стоят люди в одинаковых серых костюмах с темными галстуками. Серый, что стоит посередине, читает по бумажке речь. Толпа под балконом постепенно тает (постояли – и хватит, дома дел полно!).

21.7

Пастернак написал о Гамлете:

«Гамлет отказывается от себя, чтобы “творить волю пославшего его”. “Гамлет” не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. Волею случая Гамлет избирается в судьи своего времени и в слуги более отдаленного».

Вот она – формула: ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ СЕБЯ, ЧТОБЫ ТВОРИТЬ ВОЛЮ ПОСЛАВШЕГО ЕГО!

Сегодня у себя под мышкой я обнаружил маленькую, но очень красивую коричневую родинку. Тридцать пять лет принадлежит мне это тело, и я не знал, что на нем есть такая чудесная родинка.

23.7

Утром решили мы с Б. вычистить старый финский колодец, что был рядом с участком. Б. надел резиновые сапоги и полез (колодец неглубокий – метра два с половиной). Спустившись вниз и усевшись на торчавшую из воды ржавую трубу, Б. огляделся и увидел большую лягушку, сидевшую под нависающим камнем. Она сидела совершенно неподвижно и была очень величественна.

– О! – сказал Б. – Вот и хозяйка колодца! А мы думали, что он ничей!

– Да, – сказал я, – колодец чистить нельзя, ясное дело!

Мы поймали овода и накололи его на длинную травинку, Б. поднес овода к самому носу лягушки. Она несколько секунд раздумывала, колебалась, потом быстро открыла рот, и овод исчез,

– Давай предложим ей на десерт землянику! – сказал я.

Нацепили на травинку земляничину. Лягушка проглотила ее мгновенно. Однако позу свою не меняла и делала вид, что ничего, собственно, не произошло.

– Гордая! – сказал Б.

– Еще бы! – сказал я.

Тетя Мотя – так мы назвали хозяйку колодца – съела еще одного овода, двух толстых мух и восемь земляничин. Последние ягоды она уже не могла проглотить. Когда она открывала рот, ягоды были видны – она держала их за щекой. Ее сын – лягушонок Кузя (он объявился позже, высунув нос из тины) одолел только три ягоды, больше, по молодости, не смог.

После мы купались. У берега среди водорослей плавал великолепный жук-плавунец, похожий на большую плоскую сливовую косточку. Мы его поймали и рассмотрели. Снизу он был светлее, чем сверху, но тоже красив. Когда мы его выпустили, он не уплыл, а все сновал у наших ног. Наверное, мы ему понравились.

Наконец – отъезд.

До Приозерска плыли на катере между бесчисленных зеленых островов, как бы раздвигавшихся, чтобы нас пропустить, и сдвигавшихся за нами. Кое-где из воды торчали огромные гранитные глыбы. И опять я подумал, что красивее ничего не видел, что это красота совершенная, созданная великим мастером в пору наивысшего расцвета его таланта.

12.8

Загорск. Лавра. Житие Сергия на стенах главных ворот. Смешной, трогательно-нелепый медведь.

«А когда оставался у него один кусок, половину он отдавал зверю».

В Лавре киносъемка. Пырьев делает «Братьев Карамазовых». Бродит странная публика: девки с косами в холщовых сарафанах и лаптях, купчики в поддевках, в картузах и сапогах бутылками, офицеры с аксельбантами и при усах, дворяне в цилиндрах. Тут же среди них расхаживают настоящие священнослужители в черных рясах.

В шесть началась всенощная в трапезной церкви. Мы отстояли ее всю (более двух часов).

Зрелище было захватывающее – этакий спектакль в нескольких актах и со многими актерами. Архидиакон с маленькой седой бородкой на красивом интеллигентном лице пел вдохновенно. Ему вторили два хора – хор иноков и хор семинаристов. Последние имели вполне светский вид – без бород, в белых рубашках с галстуками.

Народу было множество. Мы стояли в плотной толпе, трудно было даже пошевелить плечами. Старушка, стоявшая рядом, упала ниц на чьи-то ноги, и ее совсем не было видно там, внизу. С трудом я помог ей встать.

Благословляя паству, митрополит строго взглянул на меня: моя голова торчала над платками женщин и была видна издали.

14.8

Царицыно. Руины некогда великолепного дворца, в котором цари так и не жили. Ржавая табличка с надписью: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Рядом другая табличка: «Осторожно! Здание разрушается!»

Все стены исписаны, исцарапаны, исчерканы любителями отечественного зодчества.

15.8

Архангельское. Совсем другой коленкор – усадьба и парк содержатся прекрасно. Здесь военный санаторий. К тому же сюда возят иностранных туристов.

Прекрасный, удивительно ровный зеленый газон. Ручные белки прыгают по деревьям.

18.8

Светлогорск. Как он раньше назывался, не знаю. Некогда – фешенебельный немецкий курорт в получасе езды от Кенигсберга.

Городок полностью сохранился во время войны и прилично содержится – здесь отдыхает летом областное начальство.

Милые чистенькие немецкие домики, крытые черепицей, Все разные, все построены с предельным тщанием – камушек к камушку, досочка к досочке. Домики стоят в сосновом лесу у самого моря. Берег высокий, обрывистый.

19.8

Море шумит. И сосны шумят.

Странно видеть на этих домиках русские надписи.

20.8

Наша хозяйка сдает две комнаты. В одной мы, в другой, что поменьше, еще жилица. Хозяйка с дочкой ютятся на кухне – они спят на раскладушках. В день мы платим за постой 2 рубля, и та, другая жилица – рубль.

Кухня проходная. Поздно вечером, возвращаясь из кино, мы проходим ее на цыпочках – хозяйке рано утром на работу и она вместе с девочкой рано ложится спать.

Когда-то весь дом принадлежал одному владельцу. Теперь его поделили на несколько маленьких неудобных квартирок.

Море шумит. Шторм.

Мы почти в центре Европы. Вся Финляндия, половина Польши, половина Венгрии, вся Румыния, вся Болгария, вся Греция – восточнее нас. Здесь было прибежище викингов. Здесь собиралось в поход на восток немецкое рыцарство.

Что может быть таинственнее моря?

Деревья, дороги, дома, люди. И вдруг – обрыв. И дальше только огромная, колеблемая ветром синяя масса, ровный прямой горизонт, и все. Можно смотреть часами и удивляться.

21.8

Руины кенигсбергского собора. Стрельчатые арки освободились от груза перекрытий. Им легко, они отдыхают после пяти веков непрерывной работы. На них растут молодые деревца. Арки подымают их к солнцу – они делают это шутя, им это ничего не стоит.

Сильно пахнет мочой. Горожане используют руины как общественную уборную.

23.8

Можно забыть, хотя бы на время, главные заботы. Но мелкие – как комары летней ночью в комнате. Лежишь в темноте и слышишь – звенит. Ждешь, когда сядет на лоб или на щеку. Убьешь одного – летит второй. Комар – пустяковина, а спать не дает.

Так и пролежишь всю жизнь без сна.

В поэзии 30-х и 40-х годов та же эклектика, та же архаика, что и в архитектуре. Те же два основных направления в заимствовании: псевдоклассика (равнение на Пушкина и весь XIX век) и псевдорусский стиль (равнение на Есенина, хотя и запрещенного).

В 50-х и 60-х годах эпигонство стало более утонченным. Классицисты вдохновляются теперь акмеизмом (Ахматова, Гумилев, Мандельштам), русофилы же крадут у эпигонов Есенина (Павел Васильев, Б. Корнилов). Появились и «новаторы». Эти берут у Белого, Маяковского, Цветаевой, Пастернака.

В итоге – воз и ныне там, в 20-х годах.

Замечено, что подражатели нередко работают лучше своих учителей. Но памятники им не ставят.

Вплоть до начала 30-х русская поэзия была лучшей в мире, была авангардом. Теперь, несмотря на свою техническую изощренность, она до смешного провинциальна.

24.8

Проснулся, увидел знакомую желтую стену с коричневыми разводами и закрыл глаза. И тотчас в мозгу возникла картина: берег моря, по небу мчатся рваные серые облака, над обрывом стоит высокая металлическая мачта – холодный осенний ветер свистит в ее фермах, море тоже холодное, серо-коричневое, бесконечно равнодушное ко всему на свете.

Где я видел это?

Русский человек привык иронизировать по поводу немецкого чистоплюйства. Даже у больших наших писателей есть эта усмешечка над чистенькими немецкими городишками, над аккуратненькими немецкими домишками, над гладенькими немецкими дорогами. И так, будто мы, русские, выше всего этого, будто нам на эту аккуратность, на это благополучие, на весь этот порядок наплевать. А по сути дела за иронией видится зависть, зависть азиата к европейской культуре. Кабы у нас все это было – ух как бы мы этим гордились, как задирали бы нос!

Джованни Амендола о фашизме:

«Это положение, при котором нормальные отношения между государством и обществом совершенно извращены: общество существует для государства, а государство для правительства, а правительство для партии».

Но Муссолини был добрый дядя. И его ребята были приличные парни. Они редко убивали, чаще просто избивали своих противников до полусмерти. Правда, многие пострадавшие уже не могли оправиться после побоев и вскоре умирали, но это было уже их личное дело – могли и не умирать.

Это был облегченный, утонченно-европейский вариант политического бандитизма. Это были цветочки, ягодки появились позже.

«Всякая сила моральна» – вот тезис, который я ненавижу с детства, с той поры, когда я еще не знал его точной формулировки. Я буду ненавидеть его всю жизнь.

1.9.

У Блока в дневнике есть запись:

«Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть немногих людей, работать и учиться. Неужели это невыполнимо?»

Я живу именно так, как хотел Блок. Чего же мне еще надо? Уверенности. Да, только уверенности, что моя жизнь не будет завтра смята в комок, как клочок газеты.

3.9

В детстве и отрочестве я, разумеется, был бессмертен.

Пришла юность. Смерть вышла из-за угла и улыбнулась мне жуткой своей улыбкой. Я испугался и понял, что надо бежать. Я бежал долго и наконец перешел на шаг. «Кажется, она отстала!» – подумал я и увидел перед своим лицом ее оскал. Стало ясно, что бежать бесполезно.

Теперь мы идем с нею рядом. От нее несет холодом, как из погреба, поэтому у меня все время насморк.

Но в ее улыбке, как ни странно, есть что-то детское.

5.9

Дача. Тихий, теплый, почти южный вечер. Трещат сверчки. Тихая музыка по радио. Небо в крупных звездах.

Час всепрощения, благодарственный час.

Благодарю мироздание, приютившее меня!

Благодарю жизнь, которая была ко мне строга, но благосклонна!

Благодарю искусство!

Благодарю эту ночь, и сверчков, и небо в крупных звездах!

6.9

Утром ходил за грибами. Нашел штук сорок белых. Они росли в молодом сосняке на белом мху. Шляпки у них темные, красно-коричневые, почти вишневые. Каждый раз, когда заметишь такую шляпку, сердце сладко екает. И потом, когда погружаешь пальцы в мох, нащупываешь ножку, осторожно поворачиваешь ее, подымаешь гриб и рассматриваешь его – какое это наслаждение!

10.9

На улице подошел ко мне пьяный и представился:

– Зайцев!

Потом сказал:

– Знаете Пушкина? Поэт великий. А Твардовского знаете? Три поэта есть у России – Пушкин, Твардовский и я, Зайцев! Слушайте!

И он прочел очень складную басню, не хуже, чем у Михалкова.

5.10

Война продолжается.

Грохот. Лицо солдата, искаженное мукой смерти. Лицо солдата, искаженное ненавистью. Лицо солдата, искаженное ужасом.

22 года прошло, но война все продолжается. В тысячах кинотеатров, в миллионах книг рвутся авиабомбы, горят танки и мертвецы, не моргая, смотрят в небо. Война затянулась. Она никак не может окончиться.

Завтра я вылезу на бруствер и заору: «Впере-е-е-ед!»

И упаду лицом вниз в жидкую глину.

А после танк раздавит мой труп, вотрет его в землю и умчится, неся на гусеницах частицы моей плоти.

Послезавтра я буду сидеть в десятом ряду партера и смотреть на себя, падающего лицом вниз в жидкую глину и на танк, раздавливающий мой труп.

Войне не видно конца.

6.10.

Интонация – освободиться от иронии.

Ритм – освободиться от повторов.

Жизнь – освободиться от лени.

Работать!

9.10.

У египетской царицы Хатшепсут был возлюбленный – зодчий Сенмут. Он построил для нее знаменитый храм в Деир-эль-Бахри, самый красивый храм Древнего Египта.

Зодчий Сенмут – это я. Прошло 35 веков, и я родился второй раз. А царица не родилась. Отсюда все мои несчастья.

Быть может, она родится позже и не найдет меня на Земле. И жизнь ее будет печальна. Второй раз нам не суждено было встретиться.

На фотографии ее статуя. Я вглядываюсь в ее лицо, и оно кажется мне знакомым. Да, я помню его, хотя прошло уже 35 веков. Нужно вспомнить все остальное! Необходимо вспомнить! Это очень важно!

18.10

Шквальный ветер. Вода в Неве стоит вровень с берегами. У всех булочных очереди – паника. На Петроградской говорят, что Васильевский уже затоплен, а на Васильевском – что вся Петроградская уже под водой. Но вода еще не перелилась через край.

Получил диплом кандидата наук. Скромная на вид бумаженция, и сколько из-за нее унижений!

Первый космический корабль опустился на Венеру. Атмосфера планеты, как и предполагалось, состоит почти из одного углекислого газа.

19.10

В душе у меня как-то стихло, и эта тишина уже пугает.

27.10

Бюрократическая машина. Медленно вращаются огромные зубчатые колеса. Подставишь палец – затянет руку, потом и всего целиком. Долго будет крутить тебя между колесами. После машина выплюнет тебя, полураздавленного, полуживого. Очнешься и увидишь в руке бумажку, ту самую, из-за которой сунул палец.

По закону как кандидат наук имею право на дополнительную жилплощадь. Но право – звук пустой. Нужна бумажка с печатью.

Три дня мяли меня зубчатые колеса, и вот – о радость! – бумажка в руке. Теперь я буду платить за квартиру на 3 рубля 50 копеек меньше!

7.11

Фильм Эйзенштейна «Октябрь». Прекрасно сделано. Но если судить по фильму, центральной фигурой революции был, как ни странно, Антонов-Овсеенко – живописный человек в широкополой шляпе, в очках и с кудрями до плеч.

20.11

Две женщины. Одна говорит обо мне:

– Он же поэт!

Вторая спрашивает меня:

– Это правда? А вы как – под гитару или просто?

– Под баян, – отвечаю я, – а иногда и под балалайку. Под балалайку даже лучше получается.

3.12

Православие – самый азиатский, самый косный вариант христианства. Веками оно отсекало Россию от Европы. Благодаря ему средневековье тянулось у нас до конца XVII века. Живопись прозябала шесть веков. Не было литературы, театра, музыки, не было никаких наук. А потом, уже в девятнадцатом и в начале двадцатого, пышным цветом расцвел цветок антисемитизма – начались еврейские погромы.

И вот возмездие: монастыри в запустении, церкви рушатся, в уцелевших храмах одни старухи.

7.12

Филонов – прекрасный художник, а теоретические откровения его – сущий бред, абракадабра.

Как любим мы, русские люди, философствовать по каждому поводу и без повода вовсе!

Филонов – интуитивист чистейшей воды, но с каким страстным упорством твердит он об аналитичности, научности своего метода! И вообще – что это за искусство, если оно научное?

14.12

Северянин не понят и не оценен по-настоящему. Все ругали его за безвкусицу и претенциозность. От него отворачивались и символисты, и футуристы, и неоклассики. До сих пор о нем иначе как с усмешечкой и не говорят. А поэт он интереснейший, хотя и неровный. Из его поэзии вышел весь русский футуризм, и он же был первым русским сюрреалистом.

26.12

Вышел сборник «День поэзии». В нем напечатан мой стишок «О душе».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.