ЛЕТАЮЩИЙ ГОГОЛЬ

ЛЕТАЮЩИЙ ГОГОЛЬ

Раннее детство маленького Николеньки складывалось крайне неудачно. Вокруг поместья Гоголей столько всякого разного интересного происходит, дух захватывает. В пруду русалки обитают. Глаза у них желтые, волосы зеленые. Скольких молодых парубков они заманили к себе в воду, защекотали! И не счесть. Все жители Васильевки видели русалок. По многу раз. А маленькому Николеньке никак не удавалось. Ни русалок, ни водяных.

Только из рассказов бабушки Татьяны и узнавал Николенька обо всех чудесах, постоянно происходящих в их поместье, тут тебе и Вий с железными веками, и ведьма в ступе по небу летает, как парусом метлой правит. А уж лешии по кустам так и шастают.

Родовое поместье отставного коллежского асессора Василия Афанасьевича Гоголя отличалось ухоженностью и фантазией. Дом с белыми колоннами и башенками по углам утопал в зелени. Деревья подстрижены, тут и там затейливые гроты, возведенные мостки.

Сам Василий Афанасьевич на всю округу славился строгостью незаурядной. Мужикам, например, запрещал громко стучать в лесу. Чтоб соловьев не пугали. Бабам, по той же причине, не дозволил стирать белье в пруду.

Как-то отец задался мыслью, вырастить гигантский арбуз! Чтоб такого еще свет не видывал. И вырастил.

Ах, какой это был арбуз! Царь-арбуз! Чудо-ягода!

С превеликими трудами донес он своего гиганта до дома и водрузил на середину стола. Вырезал, как положено треугольник. Заглянул внутрь, красным-красно. Вставил треугольник на место и пошел созывать соседей.

Любопытный Николенька не выдержал. Забрался с ногами на стул и осторожно вынул из арбуза треугольник. Далее произошло непредвиденное… Из самой середины арбуза вылетела, невесть каким образом залетевшая туда оса! И цапнула Николеньку прямо в нос! Больно-пребольно.

Николенька заплакал. От обиды и несправедливости. Грозно гудя, оса улетела в окошко. А шишка на самом кончике носа довольно долго болела. Никакие примочки не помогали. С того самого дня у маленького Николеньки появилась вредная привычка, теребить себя за кончик носа. Возможно, потому он и вытянул его более нормального. Во всяком случае, в роду Гоголей таких длинноносых более не наблюдалось.

Через много лет Николай Васильевич даже повесть напишет. Она так и будет называться, «Нос». Кратко и выразительно. Страшно подумать, как обернулась бы судьба писателя, если б та самая зловредная оса цапнула его не в нос, а скажем в ухо. Мы бы стали свидетелями… Впрочем, не будем отвлекаться.

Василий Афанасьевич, как уже сказано, отличался необузданной фантазией и какой-то рассеянной щедростью. Рассеивал свою доброту и щедрость на всех соседей и односельчан без разбора.

Одно устройство Васильевской ярмарки чего стоит. Сколько сил, энергии и душевной расточительности положил отец Николеньки на организацию этой ярмарки. С его легкой руки и пошла традиция — устраивать их посреди села. Конечно, Васильевка не Сорочинцы, и уж тем более, не Полтава. Масштаб не тот. Но радости и веселья хватало на всех. С избытком.

Тут и цыганы, торгующие лошадей с обязательным медведем на цепи. И нищие в дырявых рубищах. И красавицы девчата с пестрыми лентами в волосах. Крики, смех, гомон. Мычание, блеяние, хрюканье, кудахтанье… Горы дынь и арбузов. Горы горшков и самых разных шкатулок из бересты и вереска.

В беснующемся ярмарочном водовороте Николенька пропадал с рассвета и до самых сумерек. Беспокойная маменька каждый день посылала няньку на поиски малыша.

Обычно Николеньку видели сразу в нескольких местах: у возов с пшеницей, на церковной паперти, у реки, где заключались главные торговые сделки. Практичная нянька попусту не бегала туда-сюда. Вставала посреди площади и прислушивалась. Услышав перезвоны лиры и низкие вздохи бандуры, уверенно шла на звуки музыки.

До головокружения слушал маленький Николенька пение бродячих музыкантов. Вставали перед его глазами картины старины глубокой, когда на земле рождались сплошь богатыри и сражались с несметными полчищами врагов, не жалея собственной жизни. Мечтал он, само собой, стать «доблестным лыцарем». И так же биться за свободу. Или планировал выкрасть прекрасную царевну из темного замка. И ускакать с нею на лихом коне куда подальше. Как выкрал в свое время, его дедушка Афанасий молодую бабусю Татьяну и тайно с ней обвенчался, против воли родителей.

Ах, сколько фантастических сюжетов роилось тогда в юной голове, если б записать! Но записывать маленький Николенька еще не умел. Желание, даже жажда, записывать собственные мысли, чувства и фантазии родится позже.

Жажда вырастет из подражания отцу Василию Афанасьевичу. Тот умудрялся и на написание комедий для своего домашнего театра время находить. Титанический был человек.

Как-то, после очередного домашнего представления папенькиной пьесы, Николенька оглядел соседей и домочадцев, еще утиравших слезы от смеха, и неожиданно мрачно заявил:

— Вырасту, сочиню самую смешную комедию на свете!

И почему-то присутствующие перестали смеяться и, внимательно посмотрев на мальчика, задумались.

Сколько ни уговаривал Николенька приятелей вместе сбегать ночью к пруду, посмотреть русалок, никто не соглашался.

— Умру, не пойду! — шептал, заикаясь и тараща глаза, даже лучший друг Саша Данилевский.

В тот день все складывалось наилучшим образом. Папенька с утра уехал по делам в Полтаву, Маменька лежала с зубной болью и не выходила из спальни. Нянька отпущена в деревню к сестре. А дядька Семен валялся пьяный в своей сторожке за баней. Псы, Жучка и Верный, не в счет. Лучшие друзья, не выдадут.

Весь день Николенька бесцельно шатался по дому и саду, с волнением поглядывая в сторону пруда.

Как только на небе зажглись огромные, с гусиное яйцо, звезды, Николенька выбрался через окошко своей спальни в сад.

Темень стояла беспросветная. Но глаза постепенно привыкли и стали различать очертания дома и окрестностей.

Во всей усадьбе стояла такая гулкая тишина, что даже в ушах звенело. Не успел Николенька сделать и шага по тропинке, как тишину нарушило тревожное ржание лошадей в конюшне. И сразу весь сад, весь мир, заполонили страшные звуки. Вокруг что-то потрескивало, шуршало, лопалось…

Волной по саду прошел порыв ветра, совсем рядом страшно захохотал филин. В ответ ему гулко ухнула сова. А со стороны пруда над тихой водой возник едва слышимый веселый девичий смех…

В оцепенении стоял маленький Николенька, судорожно решая, какую молитву читать, «Верую» или «Отче наш», чтоб отогнать от себя полуночную нечисть. Но неожиданно из-за облаков вышла яркая луна, и стало совсем светло.

Длинные-длинные тени от деревьев пересекали узкую дорожку к пруду. И совершенно оглушительно верещали цикады.

Переборов страх, Николенька осторожно двинулся вперед.

Ветки, как чьи-то цепкие, холодные руки цепляли за одежду. Тропинка то пропадала, а на ее месте возникал невесть откуда взявшийся трухлявый пень, то возникала вновь. Николенька шел.

Далее случилось невозможное, невероятное…

Грянул гром, и ослепительно вспыхнула молния. Луна опять спряталась за тучу. И стало совсем темно. Тропинка вовсе исчезла.

Николенька широко раскрыл рот и набрал в легкие,/ну, очень!/, много воздуха, чтоб закричать от страха во все горло, но вместо крика он неожиданно… слегка приподнялся над землей! И полетел!!!

Какая-то неведомая сила осторожно оторвала его от земли. И медленно закружила над садом, над прудом.

Плескались в пруду длинноволосые красавицы русалки. И тихим смехом манили Николеньку к себе:

— Мальчик! Мальчик!

— Иди к нам! С нами весело!

Но он вдохнул еще глубже. И поднялся выше. Еще выше. Над прудом, над деревьями и кустами. Над всей сонной Васильевкой!

И страшно. И радостно. И тревожно на душе.

— Маменька! Я летал!

— Летаешь, значит, растешь, — ворчала нянька, меняя холодные компрессы на его разгоряченном лбу.

— Я по-настоящему летал, маменька!

Целых два дня лежал в постели Николенька с жаром и бредом. Потный, слабенький, но беспрерывно улыбающийся.

И только настоянная на муравьях наливка бабушки Татьяны подняла его на ноги.

У многих великих писателей существует дурацкая манера. Чуть-что, швырять рукопись в огонь, в камин, в печку, в костер. Хлебом их не корми, дай спалить собственную рукопись. А предки потом переживай, что он там предал огню? Может, самое гениальное произведение. Всех времен и народов.

От кого пошла сия вредоносная мода, критики до сих пор не пришли к единому мнению. Ходят слухи, еще великий Сократ спалил все свои рукописи. Погреться ему, видите ли, захотелось средь холодной ночи. Потому и дошли до нас его изречения только в устном пересказе.

Николай Васильевич Гоголь, судя по всему, тоже в далеком детстве подцепил эту «подлую бациллу».

Маленьким Николенькой овладела одна, но пламенная страсть. Пламенная в буквальном смысле этого слова. Уж очень полюбил он всякие «ненужные» бумажки поджигать.

Едва выучившись писать, Николенька тут же ударился в поэзию. Множество стихов, и даже две поэмы, нашли свой последний приют в костре на окраине сада у сторожки Семена. Жаль! По слухам сам Капнист, чье имение находилось по соседству, прочитав стихи Николеньки, изрек; «Из него будет большой талант!».

«… гимназист он кто; все больше несурьезность в голове!»

Нежинскую гимназию высших наук князя Безбородки ученики с гордостью именовали «Лицеем», себя лицеистами. И хоть существовали в ней «чужеземные дни» когда полагалось обращаться к наставникам либо на французском, либо на немецком, на обед те же пироги с зайчатиной, что и в других гимназиях.

В первый день Николенька подвергся испытанию. Ученики обступили его со всех сторон, начали словами и подлыми тычками в спину выводить из себя. Обычно тот, кто принимал насмешки как должное, на время обучения терял всяческое уважение.

Несколько секунд Николенька, прищурившись, оглядывался, прицеливался. И вдруг неожиданно…

… лицо его посерело, и сильно вытянулось. Глаза страшно скосились к носу, брови разлетелись в разные стороны. Задрожав всем телом, он начал мелко щелкать зубами и выть волком.

Толпа учеников отпрянула. Кто-то тихо вскрикнул.

А Николенька мгновенно сбросил с себя маску «сумасшедшего волка» и весело расхохотался.

Толпа учеников облегченно выдохнула. Все обступили Николеньку. Только один стоял в стороне, хмурился. Нестор Кукольник. Будучи сыном директора гимназии, он всегда держался особняком. Положение обязывало. Другие хлопали Николеньку по плечам.

— Ну, брат! И напугал ты нас!

— Где так выучился притворяться?

Николенька скромно умолчал, что скопировал одного нищего с Сорочинской ярмарки. Того панически боялись, никто не задирал. Если кто и пытался, нищий тут же демонстрировал «сумасшедшего волка». Вся ярмарка считала его бесноватым, и только наблюдательный Николенька не верил. В самый разгар «буйства», нищий незаметно подмигнул ему, поскольку мальчик единственным на ярмарке раскусил секрет его самообороны.

Разумеется, Николенька продемонстрировал лишь малую толику из своего арсенала. Но это сразу почувствовали все.

Впоследствии, Николенька с незаурядным актерским мастерством сыграл в ученическом спектакле возрастную роль. И не только возрастную. Но и женскую. Николенька с блеском исполнил г-жу Простакову из комедии Фонвизина «Недоросль».

— Тебе надобно на сцену. Непременно на сцену, — категорически настаивал ближайший друг Саша Данилевский, с которым в гимназии они особенно сблизились.

Даже извечный соперник, Нестор Кукольник, учившийся классом ниже, не скрывал своего восторга.

— Из тебя выйдет Михаил Щепкин.

Пролетят годы. Нестор Кукольник станет известным писателем. Не менее известным станет и Николай Гоголь, а пока…

— На сцену тебе надобно.

— Из тебя выйдет Щепкин.

Гимнастика, холодный душ по утрам и вообще, весь суровый распорядок гимназического воспитания Николеньке очень на пользу. За год-два он заметно вырос и окреп. Нос стал еще длиннее,/зловредная оса! Чтоб тебя!/. А самое главное, его насмешливый нрав обрел новые, просто угрожающие краски.

Соученики, «однокорытники», как они с гордостью именовали друг друга, старались особенно не приближаться к нему.

Беспощадного, язвительного языка опасались даже наставники. Прозвища он раздавал направо и налево. С неуемной щедростью. И они закреплялись за человеком надолго. Если не навсегда.

Конечно, Николенька фантастически много читал.

Карманы его тужурки постоянно набиты листками из великих поэтов. Ломоносов, Державин, Пушкин…

Зная хозяйственность и бережливость в отношении к книгам, «однокорытники» избрали его Главным Хранителем сообща выписываемой литературы. И Николенька тут же завел в читальне какие-то просто деспотические порядки. Стоило любому из «однокорытников» возникнуть на пороге, как он, сдвинув брови, грозно рычал:

— Руки-и-и!!!

«Однокорытники» послушно вытягивали вперед руки и растопыривали пальцы. Внимательно осмотрев каждый палец в отдельности, каждого, отдельно взятого «однокорытника», Николенька довольно хмуро кивал. Те, с некоторым испугом шли к столу и послушно надевали на каждый палец специальные бумажные колпачки. Во, как!

И горе было тому, у кого хоть что-то обнаруживалось под ногтями. Даже заусенцев тиран-Николенька не терпел.

Короче, в читальне! Не шуметь! Углы страниц не загибать! Слов никаких не подчеркивать! Колпачки на пальцах не слюнявить!

Нарушители беспощадно изгонялись. Навеки!

Самого же Николеньку «однокорытники» не раз заставали прямо за столом, уснувшим и забаррикадированным стопками книг. А уж под подушку на его кровати можно было и не заглядывать. Там всегда лежала книга.

Разумеется, юный Николенька и сам много сочинял. Из его творений того периода вполне можно было составить приличное собрание сочинений. Если б не «подлая бацилла».

С упорством, достойным лучшего применения, юный Гоголь отправлял свои произведения в огонь. Достаточно любому из друзей высказать самое ничтожное замечание, рукопись летит в печку.

В огонь! В огонь!! В огонь!!!

Громоподобная трагедия «Разбойники», эпохальная поэма «Россия под игом татар», повесть «Братья Твердиславичи». Всего и не перечислить. Ни один из шедевров не сохранился.

Особенно стоит пожалеть о большом сатирическом сочинении. «Нечто о Нежине, или дуракам закон не писан». А ведь как бы порадовались любители словесности.

Так, нет! Беспощадный огонь сожрал и это, явно незаурядное произведение. А еще говорят, «рукописи не горят». Еще как горят! Полыхают ярким пламенем. Зла не хватает на этих писателей.

Словом, сочинительство теперь основное занятие. Изредка Николенька отвлекался, конечно. Не без этого. Учился,/зачем-то?!/, играть на скрипке, оформлял как декоратор ученические спектакли, caм играл разнообразные роли… Но главное… конечно, чтение. И сочинительство.

Повзрослел Николенька внезапно, буквально в один день. Из Васильевки пришла скорбная весть. Скончался отец, Гоголь Василий Афанасьевич. И мгновенно весь мир померк. Стал каким-то тусклым и уныло-безразличным. Будто ушла из него, вместе с отцом, огромная радость, веселье и смех.

С того дня «однокорытники», не сговариваясь, стали называть его по-взрослому — Николай. Без прозвищ.

Николай чудовищно тяжело переживал потерю отца. «Хотел даже посягнуть на жизнь свою», — написал он матери. Но, слава Богу, не отнес письма на почту. По уже сложившейся традиции, отправил письмо в огонь.

Он теперь единственный мужчина в семье. Все сестры младше. И юный Гоголь обрушивает на голову бедной матери, едва пришедшей в себя от горя,/ежедневно!/ поток угрожающих писем. Каждое до отказа напичкано практическими советами. Как следует перестроить дом в Васильевке. Как и что, в какие сроки стоит сеять. Как завести черепичный завод. Где отыскать нужную для того глину. Продыхнуть не дает бедной матери.

С тем же знанием дела, Николай дает наставления матери по поводу воспитания сестер. По пунктам. Добропорядочная девушка должна… Далее следует множество установок и правил, перечислять которые нет смысла. Они известны всем. Думается, и матери.

Между тем, атмосфера в гимназии меняется. В ней назревают перемены «в духе времени». Новые предметы, дисциплины. Насаждается «физико-математическое направление». Надо ли говорить, насколько чужды эти новшества юному Николаю.

Тайные мечты Гоголя-гимназиста связаны с высокой (!) службой государственной. И тайный выбор его падает, что естественно, на Юстицию. С большой буквы. «Только здесь буду полезен для человечества!» — признается он Саше Данилевскому.

Юный Гоголь составляет План Жизни. Подробный, по пунктам. Расписанный по дням и месяцам. План Покорения Петербурга.

— Блистательный план! — шепчет Саша Данилевский, — Никого не посвящай, сглазишь!

В тот вечер оба поклялись друг другу в вечной дружбе.

«О, не верьте этому Невскому проспекту!»

Москва, она — женщина. Хлопотливая, суетливая, взбалмошная, но щедрая и добросердечная. Петербург, он явный мужчина. Высокий, стройный, и с большими странностями.

Одна погода чего стоит. В Петербурге всегда следует носить под мышкой зонтик. В кармане коробку спичек. На всякий случай.

Первые дни в Петербурге Гоголь не просто ходил по улицам и проспектам. Летал. В восторженной душе постоянно пульсировало то самое чувство, которое он испытал в детстве, летая над сонной Васильевкой, над прудом с русалками…

И весело. И радостно. И тревожно на душе.

Набережные, каналы, Летний сад, Сенатская площадь…

Столичные жители обычно и внимания не обращают на порхающих над городом провинциалов. Мало ли молодых людей посещают Петербург в надежде покорить великий город. Пускай полетают. Придет время, спустятся на землю, займутся делом. Всему свой срок.

Уже и фрак куплен. Самый щегольский, с перламутровыми пуговицами. И перчатки лимонного цвета. И цилиндр.

И квартира снята, не где-нибудь, на знаменитой Гороховой.

Незаметно бегут дни. Еще незаметнее тают ассигнации, взятые из дома на первое время. Кондитерские лавки, ресторации, трактиры! С другом Сашей Данилевским, тоже приехавшим покорять Петербург, всему отдана честь. Покупка журналов и альманахов, покупка книг Александра Пушкина, Разве возможно пройти мимо подобного.

Однако, пора спускаться на землю. Оглянуться не успеешь, уж зима катит в глаза.

Первым делом юный Николай Васильевич пристроил за свой счет поэму «Ганс Кюхельгартен» в типографию Плюшара, будучи твердо убежденным, данное творение принесет ему Славу и Успех! Как же иначе! Одних восклицательных знаков в каждой строке не менее трех. Наглядное свидетельство поэтического дара.

Второе, не менее важное дело, устройство на службу.

В департаменте Юстиции вокруг сплошь курьеры. «Тридцать пять тысяч одних курьеров!». Никак не менее.

Руководит департаментом Князь. Его так и величают окружающие. Николай Васильевич,/в столице все именуются по имени-отчеству, независимо от возраста/, не мудрствуя лукаво, записался на прием к самому Князю.

Объявил секретарю:

— Гоголь-Яновский, Николай Васильевич!

Юный Николай Васильевич абсолютно убежден, Князь встретит его с дружескими объятиями.

«Пожалуйте, Николай Васильевич, в наш департамент Юстиции, благородные люди нам всегда нужны».

Ах, какой простор для созидания! Сколько можно будет сделать добра! С честью послужить Человеку и Отечеству! Оберегать сирот, казнить неправых, спасать невинных!

Ждать пришлось несколько часов. Почти до темного вечера. Князь оказался лысым старичком с неприятными, красными, как у кролика глазами. И высокое вольтеровское кресло его не спасало.

— Чем могу, молодой человек? — прошамкал старичок, когда Николай Васильевич подал прошение.

— Ваше сиятельство, тешу себя мыслию послужить…

Князь вскинулся, оглядки Николая Васильевича с ног до головы.

— Тешите мыслию? А почерк вши плох. С эдаким почерком, молодой человек, ни в одном департаменте служить невозможно. Вместо букв какие-то «загогулины». Прошу прощения, мне недосуг.

«Загогулины»?! Другого подобный прием обидел бы и оскорбил. Не таков Николай Васильевич. С отцовским упрямством он пытается пробить головой стены. Одного департамента, другого, третьего…

И пробивает! Его принимают в департамент Уделов. Писцом.

«Плох тот писец, который не мечтает стать министром!» — успокаивает себя юный Гоголь. Только для покорения Северной Пальмиры этого явно недостаточно. И наш Николай Васильевич, летящей походкой направляется, (не куда-нибудь!), в контору Императорских театров. С намерением получить еще и место актера в прославленной труппе.

Днем служба в департаменте, вечером игра на сцене, ночами плодотворное сочинительство. Все идет по Плану. Тщательно продуманному еще в гимназии. Разработанному во всех деталях.

Кабинет князя Сергея Сергеевича Гагарина, директора императорских театров, являл собой почти музей. В глаза бросалась роскошь. Картины, статуэтки. Правда, все какое-то пыльное, запущенное.

— Какую просьбу имеете изложить?

Голос у князя Гагарина барственный, с легкой картавинкой, но глаза насмешливые. Что обнадеживает.

— Я желал бы поступить на сцену.

— Ваша фамилия, Гоголь-Яновский? Так, кажется? Почему двойная? Какого вы звания?

Николай Васильевич подошел чуть ближе и доверительно объяснил. Собственно, он из дворян. И фамилия его Гоголь. А Яновский, это… это просто так. Неизвестно зачем.

Князь Гагарин обрадовано улыбнулся. Манера выражаться, да и сам облик юноши его явно забавляли.

— То-есть, как это… «неизвестно зачем»?! — понизив голос, спросил он. Оглянулся по сторонам и даже подмигнул Гоголю.

Николай Васильевич мгновенно включился в еще непонятную игру.

— Яновского, ваше сиятельство… — тоже понизив голос, зашептал юноша, — поляки выдумали. В Варшаве. А я русский дворянин. И даже поместье имею. В Полтавской губернии.

Для большей убедительности Гоголь тоже подмигнул Гагарину.

— Дворянин и вдруг… на сцену?! — в притворном ужасе вскричал князь Гагарин.

— У меня талант! — скромно ответил Гоголь.

— На какое амплуа рассчитываете?

— На трагическое.

Князь Гагарин долго молчал. Пытался даже хмуриться.

— Комическое вас никак не устроит? — наконец спросил он.

— Никак невозможно-о! Именно, трагедия! — воскликнул юноша. И тут же добавил. — На худой конец, драма!

Князь Сергей Сергеевич Гагарин понимающе кивнул.

Просмотр состоялся через два дня. Юный Гоголь предстал пред ясны очи трех вершителей судеб русского театрального искусства. Великой актрисы Екатерины Семеновны Семеновой, не менее великого Петра Андреевича Каратыгина, и инспектора сцены Александра Ивановича Храповицкого.

Все трое сидели в абсолютно пустом зале. А на сцене стоял худой юноша. С длинным носом и странной фамилией — Гоголь.

Едва начав монолог Ореста из «Андромахи», только еще войдя в нужное состояние с надлежащими завываниями и вскриками, юный Николай Васильевич услышал из зала нечто странное.

Звенел колокольчиком нежный смех Семеновой, гулко ухал басом хохот Каратыгина, квакающим баритоном поддерживал их Храповицкий.

Продолжая монолог, все набирая обороты, Николай Васильевич никак не мог взять в толк, что собственно смешного в его чтении?

Наконец Каратыгин не выдержал, хлопнул в ладоши.

Юный Гоголь остановился, начал всматриваться в зал.

Великая Семенова утирала платочком слезы, Храповицкий цепко держал обеими руками живот, будто боялся, что тот отвалится. Сам Каратыгин махал на Гоголя обеими руками:

— Довольно-с… Довольно-с!!!

— Вы… нас уморили-и… — чуть не плача, заявила Семенова.

Юный Николай Васильевич все понял. Он повернулся и, гордо вскинув голову, стремительно ушел со сцены.

«Хвалу и клевету приемлю равнодушно!» — мыслил он, быстро шагая по людным улицам. Прохожие расступались перед ним.

В Петербурге много жителей, но мало читателей. Истинных ценителей поэзии вообще кот наплакал. Ничем другим юный Гоголь не объяснял тот факт, что в книжных лавках за месяц (?!) не был продан ни один экземпляр поэмы «Ганс Кюхельгартен».

Юный Николай Васильевич человек действий. Тут же нанял извозчика, объехал книжные лавки и забрал все до единого экземпляры «Ганса». И весь вечер топил ими печь в нанятой квартире. Натопил до такой степени, пришлось даже окна раскрывать на ночь.

«Знали бы вы!» — шептал юный Гоголь, глядя на равнодушный, ночной город. «Сколько на свете необычайного, интересного! Знали бы, что у алжирского бея под самым носом шишка! И он чихает на дню не менее ста раз кряду! Не спали бы бездумными снами!».

«Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают».

Всем известно, Александру Сергеевичу Пушкину кот ученый разные сказки говорил. У Николая Васильевича Гоголя тоже объявился кот. Не меньшей учености. И само собой, говорящий. Так уж у нас на Руси повелось, коты почти сплошь существа говорящие. Правда, не до каждого двуногого они снисходят.

Собственно, нельзя сказать «объявился». Объявился как раз Николай Васильевич. Он снял дешевую мансарду на Большой Мещанской, Кот соответственно там уже проживал.

Первое время Николай Васильевич и внимания на хвостатого не обращал. Мало ли котов в Петербурге. Достаточно ночью прислушаться, чтоб убедиться в их неимоверном количестве.

Сидел как-то вечером за очередным сочинением Николай Васильевич, сосредоточенно работал. Пока не услышал у себя за спиной мягкий, приятный голос:

— Непр-равильно…

— Почему это? — машинально спросил Гоголь, совершенно не придавая значения, кому именно принадлежит сей приятный голос.

— Деепр-ричастный обор-рот. Его запятыми выделять надобно…

Николай Васильевич нехотя повернулся и заметил в самом углу комнаты на книжном шкафу кота. Кот, выгнувшись в дугу, царапал когтями обои и хитро поглядывая на писателя одним глазом, упорно настаивал, «… запятыми… запятыми…».

— Послушайте, любезный! Нельзя ли того… оставить обои в покое. Хозяйка будет совершенно недовольной…

— Между нами, котами, говоря… — продолжал хвостатый.

— Что значит, «между нами, котами»? — возмутился Гоголь.

— Не провожу меж нами грани, — самоуверенно проурчал Кот.

— И на том спасибо, — кивнул Гоголь.

— Сочинительство не только ваша привилегия.

Хвостатый сосед перешел к процессу умывания. Приглаживал уши и усы. Как известно, коты чрезвычайно чистоплотны.

— Стало быть, тоже прозой балуетесь, батенька? — обрадованно полюбопытствовал Николай Васильевич.

— И в р-рифму можем… — невозмутимо отвечал Кот. — Ну, там… акростих, сонет. И пр-рочее.

— Как вас звать-величать? — вежливо осведомился Гоголь.

— Селиф-фан! — с достоинством ответствовал Кот. — И советую на будущее. Коты не терпят амикашонства и панибр-ратства. Уважение личности для нас пр-евыше сытости.

Слово за слово. Короче, новоиспеченные знакомые разговорились. И нашли друг в друге немало прелюбопытного.

Кот Селифан, разумеется, не был негром преклонных годов, и потому русским языком владел отменно. Где, у кого выучился? Сие загадка. Прекрасно ориентировался в гиперболах, фразеологизмах и прочих ухищрениях писательской братии. А уж наблюдательности и проницательности было не занимать.

В дальнейшем ума холодные наблюдения Селифана и его сердца горестные заметы не раз давали поразительные толчки перу Николая Васильевича. Друзья-литераторы только руками разводили в изумлении. Таких необычных взглядов на жизнь ни у кого не было.

И как-то постепенно у Николая Васильевича сложилась устойчивая привычка. При каждом, даже незначительном событии, мысленно себя спрашивать: «Что-то об этом Селифан скажет?».

Как только Николай Васильевич усаживался за стол и брал в руки перо, стены его мансарды бесшумно раздвигались, и тесная комнатенка наполнялась шумом и гамом Сорочинской Ярмарки. Толпы самых разных, подчас вовсе незнакомых людей, с животными и птицами, бесцеремонно вваливались на его пятый этаж, ходили туда-сюда, топали ногами и кричали во все горло:

— Кому-у гуся-а! Самый жирный гусь в Малороссии!

— Арбузы-ы! Нежные арбузы-ы!

— А ну, давай на кулаки! — говорил какой-то отец, своему явно провинившемуся сыну. — Посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

Успевай, записывай!

Кот Селифан очень неодобрительно реагировал. Даже агрессивно. Пулей взлетал на книжный шкаф и угрожающе шипел на незваных гостей. Но видя, что Николай Васильевич и не думает разгонять подобное нашествие, постепенно успокаивался. Устраивался поудобнее, наблюдал, делал выводы. И как-то незаметно задремывал.

А Николай Васильевич работал. Черкал, комкал страницы, отшвыривал их в сторону. И начинал все заново.

Обычно уже под утро Сорочинская ярмарка постепенно затихала. Люди разбредались кто-куда, животные и птицы погружались в сладостный утренний сон… А Николай Васильевич подходил к окну, настежь распахивал его, вдыхал полной грудью холодный петербургский воздух.

Надо было собираться на службу в департамент.

За несколько недель подобного распорядка Николай Васильевич сильно вымотался, Под глазами появились синие круги. Но на столе возвышалась целая стопка страниц. На первой из них каллиграфическим почерком было выведено.

«Вечера на хуторе близ Диканьки».

Кто-нибудь видел хохочущего кота? Увидеть смеющегося, ухмыляющегося, не фокус. Сколько угодно. А вот хохочущего…

Будучи первым слушателем сочинений Николая Васильевича, кот Селифан распоясывался до невозможности. Заваливался прямо на столе на спину, дрыгал лапами в воздухе и мотал в разные стороны мордой. А из пасти его вырывались уж вовсе неприличные рыдания…

Между прочим, впоследствии новые друзья Николая Васильевича, поэт Жуковский и сам Александр Сергеевич Пушкин, слушая чтение «Вечеров» вели себя аналогично. Поэт Чуковский так же мотал головой и, хохоча, изрыгал изо рта такие звуки, что и Селифан. А сам Пушкин заваливался от смеха на диван и точно так же дрыгал ногами в воздухе. Но это… потом.

Смех, как известно, занятие крайне заразительное. Вроде чиха. Изредка отрываясь от чтения, бросая быстрые взгляды на хохочущего Селифана, Николай Васильевич и сам похохатывал. Но так, скромно, в рамочках. Сдерживая себя. Автору как-то неприлично смеяться над собственным сочинением. Есть в этом что-то… Скромнее надо быть.

Отсмеявшись, Селифан обычно тяжело вздыхал и напрямик высказывал, если что не так. Давал довольно дельные советы, тут подсократить, тут убавить, тут уточнить. Чаще всего Гоголь соглашался, поскольку литературный вкус у Селифана был отменного качества.

Ах! Если б у каждого писателя имелся свой Кот с литературными понятиями. Не погруженный в заботы суетного света.

Как-то незаметно рукопись «Вечеров на хуторе близ Диканьки» разошлась по рукам. Все читавшие одобряли. Только фамилия автора слегка настораживала. Гоголь? Кто таков? Почему не знаем? Но устойчивое положительное, даже восторженное мнение сложилось.

В один из дней в каморку на пятый этаж вбежал лучший друг Саша Данилевский, в юнкерском мундире и прямо с порога бросил:

— Должен сообщить тебе пренеприятное известие! С тобой хочет познакомиться Дельвиг!

И весело рассмеялся. Саша Данилевский потому и был лучшим другом, что умел радоваться успехам товарища.

У юного Николая Васильевича невольно перехватило дыхание. Даже Селифан на своем книжном шкафу проснулся и навострил уши.

Дельвиг! Антон Антонович Дельвиг! Поэт и издатель «Литературной газеты». Лицейский друг самого Пушкина. Ужель сдвинулось? Ужель проклятая полоса полного безысходства кончилась?

В волнении Николай Васильевич бросил взгляд на Селифана. Тот незаметно одобрительно кивнул головой.

Последние дни Дельвиг чувствовал себя скверно. Лечился, но без всякой пользы. Вялость и апатия, которые все почему-то приписывали обыкновенной лени, в действительности были следствием застарелой болезни сердца.

Но Антон Антонович не терял присутствия духа. Много шутил, много работал. Жаль только вдохновение посещало его теперь все реже и реже. Хотя… по-прежнему, его стихи нельзя было спутать ни с чьими. По-прежнему, каждое из них несло особую, «дельвиговскую» печать. По-прежнему, его «Литературная газета» была нарасхват.

Дельвиг принял юного Гоголя лежа на диване. И сославшись на плохое самочувствие, так и не поднялся с него, кутаясь в халат.

Худой, остроносый юноша со смешливыми, горящими глазами и со странной птичьей фамилией, произвел на Дельвига самое благоприятное впечатление. Невольно вспомнил он себя в молодости.

Беседовали долго. Обо всем. Дельвига покорил неиссякаемый оптимизм и жизнелюбие начинающего автора. А начитанность и глубина суждений по вопросам литературы явилась приятной неожиданностью. Ведь после ознакомления с «Диканькой» у него сложилось устойчивое мнение, будто сей автор значительно старше возрастом.

По завершении встречи Антон Антонович пообещал Гоголю свою поддержку. Заказал сразу несколько статей для «Литературной газеты», и пообещал свести с нужными людьми. С Жуковским и Пушкиным.

Вернувшись в свою каморку, Николай Васильевич подробно отчитался перед Селифаном о знаменательной встрече. Последний отнесся одобрительно.

— Недурно-с! Недурно-с! — задумчиво прошипел он. И его округлые глаза обрели даже какую-то мечтательность.

Но работать в тот день Николай Васильевич уже не мог. Его просто распирало какое-то волшебное чувство. Какое-то особенное…

— Селифан! — начал он вязаться к своему хвостатому единомышленнику. — Давай, того… полетаем, а?

— Как это?! Зачем это?! — недовольно хмурился Селифан.

— Очень просто, — пожимал плечами Гоголь. — Встали оба на подоконник, набрали побольше воздуха и… готово дело, полетели!

— Не в настроении мы, — мрачно отвечал Селифан.

Плохой признак, если Селифан говорил о себе во множественном числе, «мы!». Но Николай Васильевич не отступал.

— Обозрим просторы… Летучих мышей погоняем…

— Летучих мышей не видал я, что ли! — недовольно мотал головой Селифан. — Мальчишество какое-то! Котятничество!

Короче, полетать в тот день так и не случилось.

«Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз, голова у Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх…».

Когда печатался уже второй сборник повестей под названием «Миргород» Николай Васильевич по привычке стремительно вошел в типографию и застал там странную картину.

Наборщики, отложив работу, перебирали только что отпечатанные листы и, тыкая пальцами в отдельные строки, весело смеялись.

Увидев Гоголя, неподвижно застывшего на пороге, наборщики дружно прыснули в кулаки и вернулись к прежним делам. Изредка бросали на него одобрительные взгляды.

На душе у Николая Васильевича стало удивительно светло и радостно. Будто долго бродил по лесу и, наконец, увидел сквозь густые заросли светлую опушку. А за ней поле, дорогу…

Нельзя сказать, после выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Николай Васильевич проснулся знаменитым. Но то, что это случилось всего за несколько дней, безусловно.

Василий Андреевич Жуковский обитал в Шепелевском дворце. Даже получив генеральский чин действительного статского советника, являясь воспитателем цесаревича Александра, Василий Андреевич не перестал быть Поэтом. С большой буквы. Более того, в заботах и трудах он ничуть не утратил главного своего качества. Умению по-детски радоваться новым, молодым талантам.

Трясясь по ухабам в своей карете,/он направлялся в гости к издателю Плетневу/, Жуковский искренне недоумевал:

«Скучно жить на этом свете, господа»? Эта модная в светских кругах фраза раздражала его. Ему никогда не бывало скучно.

В гостиной у издателя Плетнева было чудовищно накурено. Клубы дыма от сигар и трубок уже вытеснили всех дам в другие комнаты. Мужчины расположились вокруг стола зеленого сунна за картами.

Юный Николай Васильевич чувствовал себя абсолютно не в своей тарелке. Забился в самый дальний угол и ни с кем не общался. Из-за фортепиано один только нос торчал.

Хозяин дома, Петр Андреевич Плетнев, несколько раз пытался выудить его оттуда. Предлагал трубку или сигару, рюмку мадеры или мороженого. Или сыграть партию в карты. Гоголь отказывался наотрез.

Не курю, карт сроду в руках не держал, пить мадеру не сделал привычки, а мороженое исключительно для женщин. Внутренне Николай Васильевич был в чудовищном возмущении! Как подобное возможно?!

Заниматься какими-то пустяками — болтовней о водевилях, о партии в бостон, в каком-то поэтическом альманахе, когда вот-вот явится сам Пушкин!

Издатель Плетнев понимающе кивал и отходил к гостям.

Юный Гоголь напряженно ждал. Даже ногти кусал на пальцах.

Пушкин объявился внезапно. Распахнулись двери и на пороге возникли двое, весело хохотавших, мужчин. Это были Жуковский и Пушкин.

Мгновенно наступила оглушительная тишина. Или так только показалось юному Гоголю. Пушкин и Жуковский подошли к нему.

Александр Сергеевич заговорил так, будто они знакомы двести лет.

— Винюсь, Николай Васильевич, за недосугом пока не читал ничего вашего. Теперь, однако, прочту. Даю слово. Милости прошу во мне в Царское село, на дачу. И без всяких чинов.

Великие встречи часто начинаются просто и обыденно.

Александр Сергеевич стремительно проглотил две порции мороженого и, не попрощавшись с гостями, стремительно исчез.

Не только в Малороссии близ Диканьки, ночи бывают темнее, чем в погребе. В Петербурге тоже отнюдь не сплошные белые ночи. Тоже случается невероятная темень. В такие ночи люди и вовсе не выходят на улицы. Даже грабители по своим норам сидят. Наощупь немного награбишь.

Николай Васильевич был одним из немногих, кто без всякой опаски стремительно передвигался по лабиринтам Петербурга. Все гениальное предельно просто. Он носил с собой за пазухой Селифана. Одна только морда из-под шинели торчала. За пазухой или на плече.

— Направо! — командовал Селифан. — Осторожно, впереди канава!

Коты, как известно, в темноте видят гораздо лучше, нежели на свету. Так и ходили по гостям парочкой. Все вместе, да вместе.

— Николай Васильевич! Дорогой! Что вы все по гостям с котом на плече! Несолидно как-то. Известный писатель. Не натуралист какой-нибудь, слава Богу!

Такими речами обычно встречал их поэт Чуковский. Он и Пушкин Александр Сергеевич частенько теперь приглашали юного Гоголя к себе на своеобразные посиделки. Обсудить, что, да как в обществе, в литературе, и вообще.

Николай Васильевич очень сердился на подобные замечания. И довольно резко высказывался в том смысле, что Селифан — ему, не просто так, а друг, товарищ и соавтор. А если кто не любит братьев наших меньших, тот и к людям относится так себе.

За Селифана и Гоголя тут же вступался Пушкин. Мол, у каждого свой стиль. Шарманщик с обезьяной на плече, пират с попугаем. Почему бы писателю не быть с котом. Мол, если б он себе теленка на загривок посадил или хрюшку, тогда другая песнь. А так, ничего особенного. Приличия соблюдены.

Поэт Чуковский, впрочем, оставался при своем мнении.

Однако, переходили к делам литературным.

— У вас редкостная способность. По одной мелкой черте разом угадывать всего человека, — говорил Александр Сергеевич.

Глаза его лучились. Повести Гоголя ему явно нравились.

— Пора выходить на большую литературную дорогу, дорогой мой!

Жуковский на каждое слово согласно кивал головой. И поглощал неимоверное количество чашек с кофе.

Кот Селифан на плече у Гоголя млел от восторга. Ведь подобное говорил сам Пушкин! Уже написавший к тому времени «Бориса Годунова» и большую часть глав «Евгения Онегина».

Николай Васильевич никак не мог привыкнуть к тому, что запросто общается с гением российской словесности. А тот предельно прост, естественен и ничуть не похож на «генералов от литературы».

— Возьмите в соображение, в веках останутся лишь серьезные крупные произведения. Вот пример. Ежели б Сервантес не написал своего «Дон Кихота», кто б знал его имя? Между тем он был автором множества замечательных повестей. И несметного количества пьес.

— Где ж мне достать сюжет? — недоумевал Николай Васильевич, соглашаясь, и несколько споря с ним. — Я ведь выдумывать сюжеты решительно не мастер.

Кот Селифан на плече, едва слышно, но явственно недовольным тоном бурчал: «Не спор-рь со стар-ршими!».

Александр Сергеевич, между тем, продолжал:

— Сюжет? Сюжетов сколько угодно. Вот, извольте… у меня есть один. Сам думал написать роман или повесть. Бог с вами, отдам…

Это был Фантастический сюжет, доселе не являвшийся миру! Некий мошенник придумал ловкую авантюру. Скупить «мертвых душ» и, выдав их за живые, в одночасье разбогатеть…

В один из особенно темных вечеров Николай Васильевич с Селифаном возвращались к себе домой на Большую Мещанскую.

На углу в свете тусклого фонаря они увидели маленького худого человека. Странного вида. Он был совершенно без верхнего платья. В одном вицмундире мышиного цвета. И даже без головного убора.

Лицо его было несколько рябоватым.

— Милостивый государь! — как бы, извиняясь, обратился маленький человек к Николаю Васильевичу. — Не встречались ли вам в переулках двое грабителей? С чужой шинелью.

Николай Васильевич сочувственно вздохнул и развел руками в стороны. Мол, никаких грабителей на пути не попадалось.

— Как же мне без шинели? — сокрушался маленький человек, — Зима на носу. Может, усовестятся? Может, вернут?

Маленький человек с надеждой вглядывался в глаза, то Николая Васильевича, то Селифана.

— Не пережить мне этой зимы!

Николай Васильевич с Селифаном ничем не могли помочь несчастному. Они двинулись дальше, оставив маленького человека у фонаря.

Еще долго, в самые неподходящие моменты жизни, перед глазами Гоголя возникало рябоватое лицо маленького человека, С немым вопросом в глазах: «Может, усовестятся, вернут?»

Перед выходом «Петербургских повестей» из печати Николай Васильевич по просьбам друзей довольно часто устраивал публичные читки. По Петербургу уже вихрями носились слухи о необыкновенных повестях молодого автора, и о необыкновенной способности этого автора читать сии повести вслух. В тот раз в просторном кабинете издателя Плетнева собралось особенно много народа. Иные даже стояли.

Окончив читку и не видя, (по его мнению!), особенного одобрения в глазах слушателей, Гоголь собрал страницы в одну кучу и уставился на камин. Огонь в нем едва теплился.

— У вас камин сейчас потухнет. Надобно… — каким-то странным голосом произнес Гоголь и, поднявшись, направился к нему.

Плетнев, наслышанный о «подлой бацилле» Николая Васильевича, перехватил его. Вежливо подхватил под локоть и начал настойчиво отбирать страницы рукописи.

— Позвольте, позвольте… — бормотал Гоголь.

— Нет, уж! — настаивал Плетнев. — Отдайте!

— Позвольте, любезный… Позвольте!

— Позвольте вам этого не позволить, Николай Васильевич!

Плетнев почти силой вырвал из рук Гоголя рукопись. И тут же спрятал ее в секретер. И даже на ключ запер. Ключ положил себе в карман.

Николай Васильевич очень обиделся. Как ребенок, у которого отняли любимую игрушку.

Остаток вечера он просидел в кресле и почти не слышал тех восторженных отзывов и оценок, которые сыпались со всех сторон.

Петербургские повести Гоголя, «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Портрет», (позднее он включил в этот сборник еще «Нос» и «Шинель»), произвели на читающую публику ошеломляющее впечатление. По городу, как эхо, носилось даже самое страшное слово, «гениально». Сам Николай Васильевич оценивал себя много строже.

— Не взлетел! Не взлетел! — шептал он, недовольно морщась.

Впрочем, авторы редко способны по достоинству оценить собственное сочинение. Тем более, в те дни голова его была занята уже совсем другими материями.

«Отчего происходят все эти разности? Отчего я титулярный советник, и с какой стати я титулярный советник?».

Повышение по службе любого порадует. Должность помощника столоначальника в департаменте Уделов, это вам не фунт изюму! Другой бы возгордился и возмечтал бы о следующей ступеньке в бесконечной чиновной лестнице. Но молодой человек со странной фамилией Гоголь поверг в изумление весь чиновный люд департамента. Подал прощение и ушел со службы «на вольные хлеба».

До чиновников доходили слухи, будто он что-то там пописывает на литературном поприще. Будто, дает частные уроки сплошь генеральским детям. Будто читает лекции в классах Патриотического института. И даже пишет статьи о педагогике и по истории для журналов. Словом, вертится, как белка в колесе. Чиновники вспоминали о нем довольно долго. Месяца два или даже три. Потом забыли.

В один из дней, поднявшись в свою мансарду на пятый этаж, Николай Васильевич нашел на конторке записку от Пушкина.

«Только что вернулся из деревни. Жду с нетерпением к себе. Для Вас есть еще сюжет. Надо поговорить!».

Сердце у Николая Васильевича забилось с ужасающей силой.

Он попытался было с пристрастием допросить Селифана, но пушистый друг еще третьего дня впал в спячку и почти не реагировал на внешние раздражители.

На настойчивый вопрос Николая Васильевича, «как записка попала на конторку?», Селифан, не открывая глаз, проурчал;

— Закономер-рно…

И свернувшись калачиком, затих на кресле.

Беседу Александр Сергеевич начал неожиданным вопросом:

— Знаете ли вы, дорогой Николя, такого писателя, Свиньина?

Такого писателя Николай Васильевич не знал. Потому, присаживаясь к маленькому столику у окна, пожал плечами.

— Как же! — воскликнул Пушкин. — Павел Петрович Свиньин! Душа человек. Надо вас при случае познакомить. Писатель он, строго между нами, так себе. Но человек добрейший. И шутник.

Николай Васильевич, сидя на краешке стула, понимающе кивнул. Александр Сергеевич, раскуривая кальян, сделал минутную паузу. Затем продолжил крайне серьезным тоном, хотя глаза его смеялись.

— Вообразите себе, Николя! Этот самый Павел Петрович Свиньин, будучи проездом в Бессарабии по каким-то неотложным делам, везде выдавал себя за важного петербургского чиновника. Ему поголовно верили. Что неудивительно. Мужчина он представительный. Хоть сию минуту на сцену. Даже сам губернатор ни в чем не заподозрил.

Николай Васильевич насторожился. Именно в этот момент по его спине волной пробежали мурашки. Так бывало только в двух случаях. Или сквозняком неожиданно потянуло, (как-никак он сидел у самого окна!), или Муза, пролетая мимо, махнула своим крылом.

Далее Пушкин уже не скрывал своего веселья:

— Наш Павел Петрович совсем распоясался. Брал у всех взаймы направо и налево. Волочился за губернаторской женой и дочкой. Одновременно. И все ему сходило с рук…

Николай Васильевич сидел совершенно неподвижно, как изваяние. По его спине отчетливыми волнами бегали мурашки.