Летающий Евгений

Летающий Евгений

Евгений Евтушенко: «Очень трудно найти таких прекрасных собутыльников»

Поэту Евгению Евтушенко 18 июля исполняется 75. Удивляйтесь и завидуйте — он любит жить в жестком ритме: летает читать лекции в университет, в Оклахому, вновь возвращается в Москву, возносится над Европой и курсирует над Россией. У поэта особая миссия — растопить людские сердца поэтическим словом, взбудоражить озорством мысли и даже эпатировать постные вкусы, представ перед публикой в рубашке неимоверного цвета, вроде яркой метафоры. Накануне дня рождения Евтушенко нарасхват. Но не рискнула по жаре мчаться к нему в Переделкино. А телефон-то зачем? И вот…

— Алло, Женя, «МК» приветствует тебя с твоим жарким летом.

— Нату-у-ленька, спасибо! Но приехать в редакцию сейчас не могу — в замоте.

— Пообщаемся виртуально. Скажи чувствуешь ли свои пугающие цифры лет или твой возраст отдельно, в паспорте?

— Будем считать, что 75 — это правда. Но для меня эти понятия существуют отдельно. Я сейчас нахожусь под впечатлением от большой поездки по России с рок-оперой «Идут белые снеги» — ее написал композитор Глеб Май на мои стихи. Маршрут оперного путешествия огромен: Петербург, Нижний Новгород, Краснодар, Саратов, Екатеринбург, Омск, Новосибирск, Петрозаводск — вот такая очень сложная зигзагообразная амплитуда. Всюду меня встречали переполненные залы. Я читал стихи, какие-то наизусть, какие-то с листа. Публика просила новых стихов. Еще хочу сказать: после празднования дня рождения я продолжу путешествие по России — прежде всего поеду в Иркутскую область. Ее территория равна трем Франциям. Планирую выступить семь раз. Конечно, не забуду свою родину, станцию Зима. Самое радостное для меня в этой поездке — встречи с народом в переполненных залах. Я видел огромное количество молодых ребят. Они сидели рядом с шестидесятниками как ровесники, тем же интересом горели их глаза.

— Женя, как ты выдерживаешь такой ритм?

— Я благодаря этому и живу. От этих выступлений я набираюсь сил, чувствую веру людей в поэзию, в Россию, и сам начинаю верить в возможность единства поколений, когда их объединит любовь к искусству и мысль о настоящем и будущем, сблизит общая надежда.

— Ты любишь поэтические фестивали. Какой был последний?

— Я побывал наконец-то на Грушинском фестивале авторской песни на Волге под Самарой, на Жигулевских горах. Здесь сама природа подарила великую сцену для поэзии, для поэтического голоса. Этому фестивалю 35-й год, но, к сожалению, я приехал на него первый раз. Не могу простить себе, что до сих пор сюда не добрался. Сейчас, к сожалению, название «Фестиваль авторской песни» стало слишком узким. На самом деле он стал фестивалем ПОЭЗИИ: здесь читают стихи, поют, прекрасно общаются. Поразительно, что инициатором этого замечательного начинания стал Валерий Грушин. Но он, к великому горю, погиб, спасая детей недалеко от станции Зима, когда перевернулся плот. Ему и посвящен этот фестиваль, фактически молодежный. К сожалению, он разделен на две части из-за каких-то финансовых недоразумений его организаторов.

— Они собираются в разных местах?

— Да, на двух склонах Жигулевских гор. И на каждом было не менее чем по 50 тысяч. Меня поразила эта увлеченность людей поэзией. Расстояние между ними около полутора километров. Заключительный концерт начинали в семь часов, а закончили в половине третьего. И когда я запамятовал одну строчку своих стихов, множество голосов ее повторили для меня. А фонарики в руках слушателей на двух горах издалека можно было воспринять как свет прозревших людей. Меня это поразило. Предлагаю нашему телевидению: вместо невыносимо скучных новогодних концертов показать запись фестивального концерта на Жигулевских горах, чтобы вся страна видела, какие у нас замечательные таланты.

— Женя, с годами не исчезает твоя энергия, азарт непременного общения с читателем кажется заразительным. Что тебя омолаживает?

— Ну как сказать? Когда я вижу на концертах лица замечательных людей, то ощущаю прилив необычайной энергии. К сожалению, этих лиц не видит страна. Каждый день на экране — невыразительные лица нашей попсы, поющей низкокачественные песни. Эти песни запомнить совершенно невозможно. Фактически попса занимается пропагандой низкопробного вкуса. Своей вульгарщиной они отравляют сознание молодых людей. Отравленные этой попсой, они не могут читать ни Пастернака, ни Мандельштама. В моей рок-опере были строчки: «Любви стесняемся, молодечествуя, и прячем даже любовь к Отечеству». Я говорю не о той показной любви официальных патриотов, которые, колотя себя в грудь, ничего не дают своему народу.

— В Переделкине есть ли особенно любимые места, где стихи и поэтические образы сами просятся к тебе в блокнот?

— Я всегда хожу в дом Булата Окуджавы, в его музей, иду в дом Пастернака, в дом Чуковского, чтобы проверить свою совесть. Не забыть случая, когда я читал стихи в музее Булата. Была уже осень, веяло холодом. Я долго читал, потемнело, и я продрог. Ольга, его вдова и директор музея, принесла рабочий ватник Булата и набросила мне на плечи. Это был высший комплимент для меня.

— Кстати, ты пишешь пером или на компьютере?

— На компьютере пишу только статьи и прозу. А стихи только пером или обломком карандаша, пишу на всем, что подвернется под руку.

— У тебя в Переделкине совершенно великолепная пристройка к дому из светлых бревен — роскошная кухня, где сотворяется не еда, а, кажется, какой-то особенный образ жизнелюбия.

— Я сам очень редко готовлю, хотя все умею. Но жалко, мне не хватает времени, чтобы самому все состряпать. Я очень люблю стол. Еду, как и поэзию, люблю многоингредиентную, с приправами. Пускаю в ход все, что под рукой, все смешиваю. Вот так и стихи пишу. Может, поэтому я стал антологистом. Издаю антологии русской поэзии. Люблю совершенно разные стихи. Люблю Есенина, Пастернака, Маяковского, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову.

— В наше время появляются интернетные кумиры. Но начинаешь читать их стихи и не обнаруживаешь поэзии. Одно словоговорение, пустые верлибры. Как ты к этому относишься?

— Дело в том, что верлибр, чтобы спастись, должен иметь большую смысловую насыщенность. В рифмованном стихе автор может спрятаться за звонкой речью, а в верлибре спрятаться не за что. В верлибре словарный состав еще плотнее, чем в рифмованном стихе. А нынче автор сам не может запомнить свои стихи.

— А там и помнить нечего. Можно только по бумажке прочитать. Скажи, юбиляр, ты посвящал стихи своим сыновьям?

— Конечно, посвящал Жене и Мите.

— А жене? Ну пожалуйста, прочти.

— «Я люблю тебя больше природы, ибо ты как природа сама. Я люблю тебя больше свободы. Без тебя и свобода — тюрьма».

— Ребята догнали отца по росту?

— Женя и Митя выше меня на голову. Оба пишут стихи, когда влюбляются.

— И правильно делают. Слушателей в Политехническом порадуешь новыми стихами?

— Много новых стихов. Ночью написал стихотворение «Топиловка» — о моем далеком детстве на станции Зима, когда я не умел плавать и мальчишки играли в «топиловку» — затаскивали меня в реку и держали под водой.

— Ты их потом наказал?

— Ходил я на Оку в одиночестве и почти неделю тренировался — учился плавать. И когда в следующий раз они схватили меня, чтобы со мной поиграть в «топиловку», я пошвырял их в воду. Они были разочарованы.

— С кем из старых друзей иногда встречаешься?

— У меня много друзей. К сожалению, многих уже нет, я их потерял — писателей, поэтов. Невосполнима потеря Булата, Роберта Рождественского, Владимира Соколова — они были очень близкими моими друзьями, мне сейчас их очень не хватает, а еще Юрия Казакова, автора блестящих рассказов. Мне вообще в сегодняшней стране не хватает писателей. Пишущих много, а великих писателей не хватает. Их искусственно не сконструируешь. Я был сам собой сотворенный пловец. А нынешние сразу хотят иметь все — и в звезды. Но это не получается. В юности я четыре года сидел над словарями Даля, я к каждому слову подыскивал рифму.

— Во времена Маяковского поэты устраивали состязания на поиск новой рифмы.

— Поиск единственного слова должен быть непрерывной работой. Жюль Ренар точно определил: «Литературу могут делать только волы. Слава — это непрерывное усилие». Послушаем Блока: «Настоящий поэт и писатель должны ставить перед собой великие задачи. Только в этом случае они добьются успехов». Наши современники робеют ставить перед собой великие задачи.

— Скажи, Женя, какой тайной обаяния владеет твоя жена Маша?

— Она совершенно самостоятельный человек. Я бы никогда не потерпел рядом с собой жены, которая стерла бы свою личность ради меня. Маша — хорошая мать. Хотя она на 30 лет меня моложе, для нее я просто как третий сын: заботится о других, но не забывает и про меня. Иногда и детям, и мне достается от нее.

— Сопротивляешься ее благому влиянию?

— Как сопротивляться? У нее прекрасное чувство русского языка. В Оклахоме она получила премию лучшего преподавателя русского языка в штате. Три недели над ее школой висело электрическое подсвеченное табло: «Мария Евтушенко — лучший преподаватель русского языка штата Оклахома». У нее 150 учеников, изучающих русский.

— Какие твои привычки тебя сейчас раздражают?

— А-а-а… Я бы сказал так: мне не хватает собутыльников. Я, как Горький, алкоголиков жалею, пьяниц не уважаю, а вообще непьющих — опасаюсь. Я понял, какую страшную роль играет водка в русской поэзии, и давным-давно перестал пить. Зато я открыл для себя мир вина. Хорошее вино совершенно не мешает любой хорошей профессии. А я, Наташа, как ни странно, застенчивый человек. И рюмка вина помогает мне преодолевать эту застенчивость, особенно перед женщинами. Я люблю выпить рюмку вина за хорошей беседой. Такое застолье — это часть жизнелюбия. Я очень люблю слово «кутеж», еще понятие «пирушка». В пушкинском понимании это старинное искусство общения утрачено. Очень трудно найти таких прекрасных собутыльников. У нас сейчас в основном пьют с нужными людьми или по-черному. Ни того, ни другого я терпеть не могу.

— Есть ли у тебя увлечение для души?

— Собираю современную живопись. Много картин я получаю в подарок от друзей. У себя в Переделкине выстроил светлое помещение, где выставлю свою коллекцию живописи.

— Сам рисуешь?

— С молодости я увлечен художественной фотографией. Мои работы много раз выставлялись за рубежом, а теперь будут в моем музее.

— Женя у всех у нас есть ангелы — мы носим их имена. Есть ли в православии святой Евгений?

— Я не знаю такого святого. У меня есть святой, которому я поклоняюсь. Когда у меня родился сын Женя, то он умирал — совсем не сосал молоко. И замечательный врач Станислав Долецкий не знал, чем ему помочь. И вдруг доктор тихо сказал: «В церковь сходите». От отчаяния я пошел. Редко хожу в церковь. Душа каждого человека — это его часовня. Пришел я, поговорил с бабушками — сказал, что ребенок у меня умирает, и спросил, кто из святых может ему помочь. Они ответили: «Святой Пантелеймон. Он был врачом и многих спас». Я подошел к иконе святого Пантелеймона и поцеловал святого в отпечаток бабушкиных губ. Со мной это произошло впервые. На следующий день врач спросил меня: «Вы вправду сходили в церковь? Ваш мальчик стал сосать молоко». С тех пор святой Пантелеймон стал моим ангелом.

— А можете назвать своих душеприказчиков?

— Очень многие люди создали мою душу. Они в мире не знаменитые, но моя душа знает им цену. Недавно я получал в Кремле орден «За заслуги перед Отечеством». Выступавшие благодарили президента, Родину… Я вспомнил историю из своего детства. На сибирском перроне я пел песни за кусок хлеба. Одна крестьянка достала платочек в горошек, развязала и разломила горбушку хлеба пополам и отдала мне. Я ел с жадностью, захлебываясь. И она поняла, что этот кусочек меня не насытил. Женщина снова развязала узелок и отдала мне половину своей половины. Вот эта женщина воплощает мою Россию. Для этой России я и работаю.

В каждом слушателе Евтушенко уважает собеседника, перед ним доверчиво выворачивает себя наизнанку. Ему хочется, ему очень важно услышать эхо, отзвук своего высказывания, собственной самоиронии, удостовериться, что публика все еще ждет от него новизны, очередного эпатажа.

Можно представить, когда Евтушенко пишет, он пребывает на воображаемом просцениуме и пробует, перебирает нужные интонации, определяет свой новый имидж. Зрелый лицедей, он отрепетировал и сыграл множество ролей. Высокий, упакованный в броские кофты, пиджаки невообразимых расцветок, подобно ярмарочному балагуру он выпаливал: «Меняю славу на бесславье, ну а в президиуме стул на место теплое в канаве, где хорошенько бы заснул… Вдали бы кто-то рвался к власти, держался кто-нибудь за власть, а мне-то что до той напасти — мне из канавы не упасть». Совершенно очевидно, что уничижение для поэта — предпочтительный шаг к славе: «И там в обнимку с псом лишайным, в такой приятельской пыли я все лежал бы и лежал бы на высшем уровне — земли». Видите, как бы ни унижал себя поэт, он в уме сохраняет этот «высший уровень» — для себя, для своих стихов, чтоб непременно в этой житейской канаве, хотя бы со спичечного коробка, на него обратил внимание сам Блок.

Маска грешного изгоя все еще дорога Евтушенко. Правда, это добровольное купание в пыли уже несколько поизносилось. Куда симпатичнее рыцарственность, возникающая в поэзии зрелого Евтушенко, его всегдашнее поклонение женщине. Так, он посвятил стихотворение супружеской паре Мэри и Джо, вспомнив коротенький миг, когда он, Женя, был ее героем: «две молодые головы на «ты» шептались в прошлом счастье». Ей, когда-то прыгнувшей к нему в объятия, он поет свой ноктюрн: «Вы — незаслуженный мной случай, благодарю вас навсегда».

Евтушенко часто обвиняют в нескромности. Но сам он в стихах старается соблюдать иерархию на поэтическом Олимпе. Один из толпы, он пришел поклониться Ахматовой на смертном одре, отдать должное великой поэтессе и уходящей Руси. Он сопоставляет два дорогих имени: «И если Пушкин — солнце, то она в поэзии пребудет белой ночью».

Поздний Евтушенко по-прежнему любит публицистические темы: «Я не откажусь от той эпохи, на какую нечего пенять, от стихов, которые так плохи, что без них эпохи не понять». Этот укол в язычок своих критиков он смягчает лирическим козырем: «Я не откажусь от всех девчонок, тех, с какими грех мне был не в грех. Я их всех любил как нареченных, жаль, что не женился я на всех». Ну просто восточный паша! Одно отличие — всех своих жен Евгений Александрович любил.

Юбилей — время покаяния. И здесь Евтушенко неутомим. В стихотворении «Посмертная зависть» он, на мой взгляд, несколько грубовато выговаривает тем умершим, кто в своих интервью высказывался о нем нелестно. В свое оправдание Евтушенко приводит довод, который может сделать своим спасительным принципом каждый: «В людей хороших я не плюнул словом, и потому ни на кого не злой, из-под земли и на земле оплеван, я счастлив на земле и под землей».

Книга стихотворений Евгения Евтушенко «Я прорвусь в XXI век» открывается публицистической статьей, в которой он откровенно признается, что не любит сегодняшних проворовавшихся добытчиков — шакалов:

С таким оскалом вам по скалам

не доползти до облаков.

Между шакалом и Шагалом

есть пропасть в несколько веков.

Евтушенко цитирует строчки Альбера Камю: «Каждая стена — это дверь». И поэтому совершенно справедливо суждение Евтушенко: «Даже на глухой стене можно нарисовать форточку надежды». Любопытный сын поэта, его полный тезка, в 9 лет спросил отца, увидев роспись потолка в Сикстинской капелле Микеланджело: «Папа, а ты где окажешься — в аду или в раю?» Вопрос показался ему интересным, а эту философскую тему о жизни и смерти он афористично обобщил: «Выбросьте ад из головы». Этот пелевинский совет хорош, но смотря как его понимать. Может быть, все-таки лучше держать для самоконтроля ад в голове, чтобы его не было в жизни». 17 июля 2008 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.