Глава двадцать шестая «Я СМОТРЮ НА ВСЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НООСФЕРЫ»

Глава двадцать шестая

«Я СМОТРЮ НА ВСЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НООСФЕРЫ»

Вид на войну из Узкого. — «Болдинская осень» в Боровом. — Синтез научной работы. — «Наташа, это ты?» — Восьмидесятилетие. — Причина Космоса

Здоровье Вернадского все еще оставляло желать лучшего. Первая половина 1941 года проходит в напряжении — время от времени сердечные неприятности, требующие постельного режима, а объем дел не уменьшается, напротив, как будто возрастает. При помощи Анны Дмитриевны работает над пятым выпуском проблем — второй частью «книги жизни», которая вскоре превратится в большой труд «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения».

Сражается с нарастающей бестолочью, что постоянно отражается в дневниках. Расстройство всех сторон жизни увеличивается как снежный ком. Люди вместо решения своих творческих профессиональных проблем борются за элементарное выживание. Ко всем бедам прибавляется призрак голода, недостаток всего. Многие связывают это, записывает он, с увеличением продовольственной помощи дружественной Германии: через Брест идут эшелоны с хлебом. В то же время полицейский коммунизм, как он писал, разъедает все вокруг, обесценивает любые начинания. Чекисты проникают в каждую щель, агенты сидят даже на студенческих экзаменах, и профессора тайком извиняются перед студентами, что не могут поставить высокой оценки.

А вот собственное положение Вернадского, если не считать нездоровья, наоборот, улучшается. Его информированность, наверное, не хуже, чем у членов Политбюро, потому что кроме непосредственных контактов с высокопоставленными лицами и научными консультантами он читает зарубежную прессу: кроме научных журналов ему доставляют газету «Manchester Guardian». Укрепляется его авторитет среди коллег, руководства Академии наук, особенно у вице-президента Шмидта. Он был удивлен, как быстро по его просьбе Личкову через ВАК разрешили защищать диссертацию без сдачи кандидатских экзаменов. Так же успешно завершились хлопоты о талантливом минералоге А. К. Болдыреве — бывшем эсере, арестованном и оказавшемся на Колыме: его удалось перевести с рудника в геолого-разведочное управление в Магадане. Вернадский подумывал даже просить Молотова об освобождении, чтобы предложить Болдырева в академию, но не решился в столь сложный момент: как бы не навредить.

Вообще объем его деятельности по оказанию помощи людям и коллегам позволяет говорить о необычайном феномене: в советских невообразимых условиях существовала личная программа широкой благотворительности в обход полицейского коммунизма. Подлинная работа милосердия в духе братства.

Весной приехала к нему выбравшаяся из Кременчуга (оказалось, свободного проезда нет, надо получить вызов для приобретения билета) больная раком двоюродная сестра Софья Мамчич. Она надеялась на помощь брата и столичных врачей. Вернадский устроил ей операцию, которая прошла успешно. Добыв для нее санаторную путевку, Вернадский записывает: «Я так счастливо поставлен, что могу поддерживать много людей: Зиночка, Наташа Шаховская-Шик, Дима (внучатый племянник, студент. — Г. А.), Дон, Буткевич (дочь умершего историка, сотрудника КИЗ. — Г. А.), Елизавета Дмитриевна Ревуцкая, теперь Мамчич, Маша и Катя Гревс.

Безобразно построено призрение стариков и старух. Это больное место, которое обходят»¹.

Список его не полон, поскольку в круг входили дети Натальи Дмитриевны Шаховской-Шик, например. Не отмечены случаи разовой помощи, записаны только постоянные пансионеры, как, например, Татьяна Павловна Дон. Та была скромным техническим сотрудником Геологического музея в Ленинграде и попала под широкую кампанию высылок после убийства Кирова. Неизвестно по какой причине была сослана сначала в Астрахань, потом в Котельнич Кировской области. И уже семь лет Вернадский ежемесячно высылал ей деньги.

Из рук вон плохи дела в академии. Президент Комаров очень болезнен, организационный уровень вице-президента Шмидта Вернадского не устраивал. Все время увеличивается, пишет он, власть секретарей, то есть технических работников, не обладающих достаточным кругозором для правильного планирования и распределения средств. Щедринские и гоголевские типы, характеризовал их Вернадский.

Совершенно не устраивало его состояние Урановой комиссии. Фактически против него шла тихая подковерная борьба — продолжение предыдущего раунда, когда Иоффе и Тамм пытались изъять циклотрон из Радиевого института. Побывав 15 мая 1941 года у Шмидта для решения принципиальных вопросов, Вернадский записал: «Между прочим, я ему указал, что сейчас обструкция в физиках (Иоффе, Вавилов — я не называл лиц) — они направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует направления рудно-химического. Я ему напомнил, что наши физики остались в исторический момент при создании учения о радиоактивности в стороне от мирового движения и теперь повторяется. Тогда, может быть, ранняя смерть П. Н. Лебедева [помешала], а [выступившие] <…> не имели нужного авторитета. Ведь ненормально, что я — не физик — организовал Радиевый институт. Шмидт ответил любезностями»². Но любезностями не заменишь реальные решения, которые Вернадский изложил ему же в письменной форме, с конкретными предложениями. Он писал в этой записке, что организация ныне такова, что «в XXвеке мы работаем в темпе XVIII столетия»¹.

«Совершенно неожиданно для себя», то есть экспромтом, он выступил на общем собрании Академии наук, где, в частности, сказал: «По урану вопрос, который становится сейчас, это вопрос не об атомном ядре, не о теории атомного ядра, а это вопрос получения изотопа, который не связан с этими теоретическими представлениями, но вопрос в том, чтобы добыть урановую РУДУ-

И я опять вижу сомнение. Из того, что я пережил, наблюдая весь ход радиевого дела, я вижу, что мы накануне огромного переворота. Теория ядра очень хороша и важна, нужно над ней работать, но сейчас в уране вопрос идет о получении изотопа-235. Между тем мы связаны и перевязаны, потому что для этого нужны деньги, для этого нужна добыча урановой руды, а тут дело обстоит неблагоприятно»⁴.

Но если бы были приняты все предлагавшиеся им правильные решения, Урановая комиссия, пока не направленная прямо на получение оружия, все равно не имела бы развития, потому что 22 июня весь этот идейный и организационный хаос накрылся еще большим хаосом.

Война оказалась внезапной только для тех, кто обязан предусматривать все неожиданности. Простой же народ войну ожидал всегда, был слухами к ней приучен, всегда запасался солью и мылом и, наверное, не очень удивился, когда услышал, что немцы напали.

Не попали впросак и люди информированные. Вернадский уже давно считал столкновение России и Германии неизбежным из-за однотипности чрезвычайно агрессивных режимов. Покой и мирное развитие для вождей — погибель.

Семнадцатого мая он записывает в дневнике слухи: «Говорят, что немецкие войска на границе. Думают, что они с нами не будут церемониться — и пустят в действие газы.

И в то же время ослабление — умственное — комунистического Центра, нелепые действия властей (мошенники и воры проникли в партию), грозный рост недовольства, все растущий. “Любовь” к Сталину — есть фикция, которой никто не верит.

Будущее тревожно. Я уверен в силе русского (украинского и т. п.) народа. Он устоит»⁵.

Накануне обычного летнего отъезда в Узкое продолжает развивать тему. Дневник 19 мая: «Я боюсь, что официальную лесть и пресмыкательство ЦК партии принимает за реальность — а между тем грозно идет недовольство, и власть, окруженная морально и идейно более слабой, чем беспартийные, массой, может оторваться от реальности. Две фигуры — Сталин, Молотов, остальные незначительны.

Большинство думает, что мы и наша армия не могут бороться с немцами.

Я думаю, что в конце концов — немцы не справятся — но фикция революционности, которая у нас существует, — где две жандармские армии и миллионы каторжников (в том числе — цвет нации) не могут дать устойчивой революционности»⁶.

Убеждение в конечной победе основано у него на том, что моральное окружение немцев, ведущих уже почти два года несправедливые войны в Европе, еще хуже, чем наше. Те вступили уже в борьбу с англосаксонской демократией, которую победить невозможно. Наша страна объективно становится союзником Англии. Оттуда идеи демократии и свободного научного поиска перейдут в нашу страну. Свобода, к которой шла деятельность братства, не пустой звук, а необходимое условие экономического развития и, значит, военного могущества. «Невольно мысль направляется к необходимости свободы мысли как основной, равноценной основной структуры социального строя, в котором личность не является распорядителем орудий производства. Равенство всех без этого невозможно. Но оно невозможно и без свободы мысли.

Наш строй это ярко доказывает, когда мильоны людей превращены — “на время” — в заключенных — своего рода рабство.

В конце концов, великие идеи в корне искажаются. Надо пересмотреть с этой точки зрения Маркса. Он ясно видел, что мысль человека создает производительную силу.

Еще больше и глубже это проявляется в [идее] ноосферы. Но для этого необходимое условие — свобода мысли»¹.

В Узком работал и ожидал, что война вот-вот вспыхнет.

Двадцать второго июня с самого утра все время выходит из комнаты в коридор и прислушивается к радиоприемнику, висевшему на первом этаже. А радио весь день передавало музыку, свидетельствуя о великой растерянности властей. Речь Молотова совершенно не удовлетворила. Сквозь хвастливые слова совершенно явственно просвечивало, что верхушку застали врасплох.

Постоянно сообщается то, что не нужно знать, тогда как истинные события скрываются. Из радио и газет уяснить положение невозможно. О действиях Красной армии вообще не говорят. Ясно, что инициатива не у нас. Страна погрузилась в информационный вакуум. Дневник 23 июня: «Только в понедельник выяснилось несколько положение. Ясно, что опять, как в войне с Финляндией, власть прозевала. Очень многие думали, что Англия за наш счет сговорится с Германией (и Наташа). Я считал это невозможным. Речь Черчилля стала известна. (Премьер-министр Англии сразу, решительно и горячо заявил о подцержке России. — Г. А.)

Бездарный ТАСС со своей информацией сообщает чепуху и совершенно не удовлетворяет. Еще никогда это не было так ярко, как теперь.

Читал, но настоящим образом не работал»⁸.

Вернадские засобирались домой. 9 июля приехали в Москву, где стало ясно, что правительство и не надеялось защитить столицу. Все учреждения, в том числе и Академия наук, переводятся вглубь страны. Сначала как будто решено ехать в Томск. Владимир Иванович начал складывать книги, архив, вещи.

Через несколько дней выяснилось, что принято решение рассредоточить все институты и академические учреждения по разным городам: Казань, Уфа, Свердловск. Вернадскому и другим пожилым академикам предлагают отправиться в Казахстан, на курорт Боровое. Вернадский согласился. С лабораторией в Казань поедет Виноградов как исполняющий обязанности директора.

Его попросили выступить по радио с обращением к англичанам — новым союзникам по антигитлеровской коалиции. 15 июля приехал на радио. Как всегда, придал обращению личную форму. Вспоминал ученых, с которыми общался и сотрудничал, обсуждал важнейшие проблемы науки: великого физика Резерфорда, геолога Дж. Джоли, минералога Л. Спенсера. «Как один из старейших членов Британской Ассоциации развития наук, куда я был избран в 1889 году и регулярно печатал — ся в ее Трудах, я на каждом шагу ощущал силу английской мысли и дерзновенность ее полета. Ныне, в дни жестокой битвы с фашистскими варварами, я шлю привет моим английским коллегам, будучи глубоко убежден, что наш общий враг скоро будет повержен и справедливость восторжествует во всем мире»⁹.

Переводила его обращение старая ирландка-диктор, а текст тогда же напечатали в «Moscow news». Там же опубликовано и обращение советских академиков «К ученым всех стран». Такое групповое письмо он подписал.

* * *

Шестнадцатого июля Вернадские выехали из Москвы. Им предоставили мягкий вагон. С Владимиром Ивановичем ехали, кроме Наталии Егоровны и Анны Дмитриевны, Прасковья Кирилловна и сестра их невестки Екатерина Владимировна Ильинская, давно прижившаяся у Вернадских. Такова его семья.

Поезда шли на восток медленно. Навстречу спешили воинские эшелоны. Не думал он, что еще раз увидит Россию вне Москвы. В дневнике отмечает безобразные переименования городов: Вятки и Перми — в Киров и Молотов, а также полное отсутствие сведений о войне. Провинцию вообще, оказывается, держат в полном неведении. Хорошо, если на станции попадалась газета недельной давности, но и из нее ничего не узнаешь. Оставались нарочито запутанные радиосообщения.

Добрались только 23 июля. Сутки прожили еще в вагоне. Здесь узнали о первой бомбардировке Москвы. Потом им подали автобусы и повезли на курорт Боровое тогдашней Акмолинской области.

Сначала ехали по степи, потом открылись предгорья, покрытые лесом холмы и большое озеро. Курорт расположился на берегу. Здания большей частью деревянные. После первой неразберихи их поселили в общем здании, но в корпусе оказалось холодно, и в декабре Вернадским предоставили отдельный домик, ставший их пристанищем на полтора года.

Разместились, сорганизовались и решили именоваться казахстанской группой академиков. Выбрали председателем микробиолога Николая Федоровича Гамалею, о чем сообщили Комарову в Свердловск, где расположился президиум. Постановили вести обычную ученую жизнь: собираться, выступать с докладами, обсуждать их. По вечерам сходились иногда просто посидеть, почитать газеты или полученное кем-нибудь письмо. Его соседями были Николай Дмитриевич Зелинский, Леонид Исаакович Мандельштам, Алексей Алексеевич Борисяк — сосед с первого этажа в Дурновском. С Мандельштамом установились у Вернадского дружеское общение и хорошее взаимопонимание.

Дочь Льва Семеновича Берга генетик Раиса Берг через много лет описала разговоры с Вернадским в Боровом. Она задавала ему, по ее мнению, глупые вопросы, а он отвечал серьезно, не считая ни один вопрос глупым. Вернадский оставлял у нее такое же впечатление, писала она, как море или Рим. То есть как нечто изначально существующее, безусловное. «Словно рамки бытия раздвигаются, и приобщаешься к вечности»¹⁰.

Без сомнения, с одной стороны, отсутствие московской суеты — благо. Да и что требуется мыслителю. Домик среди шумящих под ветром сосен, письменный стол, иногда — письма да глубокие разговоры с творческими и много видевшими людьми.

В Боровом свой микроклимат: мягкие, очень снежные зимы и теплые лета. Он действовал явно благотворно.

Установилось расписание. 22 ноября он описал свой день в письме в Америку сыну: «Жизнь наша идет с огромной правильностью. Встаем в 7? — еще очень темно. Около 8? — электричество и радио (скверное), в 9 часов завтрак, экономия электричества заставляет терять часа два между 5?—6?, затем в 6? до 10? опять есть свет»¹¹.

По утрам приходила Анна Дмитриевна, садилась за машинку и печатала под диктовку или перепечатывала ранее им написанное. После обеда гулял. Иногда даже вспоминал молодость и ходил с геологическим молотком в окрестности, собирал и рассматривал образцы, насколько позволяли глаза. По вечерам работали с Наталией Егоровной над «Хронологией». Электричество, правда, было не всегда. В Боровом написаны: две книги, одна небольшая, другая очень большая — та самая «книга жизни»; несколько статей, много фрагментов для «Хронологии», воспоминания «Первый год Украинской Академии наук». И, как всегда, множество писем плюс подробные дневники. Просто болдинская осень, продолжавшаяся два года.

Личков оказался ближе, чем когда-либо раньше. На него с началом войны обрушились новые напасти. Закрыли Самаркандский университет. Личков остался без средств к существованию. Въезд в крупные города, где есть вузы, ему запрещен, и Вернадский предпринимает многочисленные хлопоты за своего друга (по плотности переписки этих лет и обсуждаемым проблемам Личкова вполне можно причислить к сотрудникам). Он пытается заставить академию издать и оплатить Личкову многочисленные работы, рекомендует его к званию профессора и доктора наук. Все это при огромной разбросанности и бюрократизме аппарата и канцелярии, при неспешной почте тянется месяцами.

Увеличились хлопоты о знакомых, о вдовах ученых из Москвы и Ленинграда, теперь разбросанных по эвакуационным городам и городкам Урала, Сибири, Средней Азии.

И продолжает, конечно, следить за событиями на фронте, все больше принимавшими трагический оборот. Личкову 8 октября: «Дорогой Борис Леонидович, тяжело переживаю с Вами взятие Киева и очень прошу известить, если Вы имеете какие-нибудь известия о Вашем отце и сестре. Оставление Киева и Полтавы произвело большое впечатление и у многих изменило настроение. Но я смотрю вперед с большим спокойствием. Не только теоретически (ноосфера). Немцы пытаются силой создать в начинающийся век науки насильственный поворот хода истории вспять. Но, учитывая силы обеих сторон, считаю их положение безнадежным. Но вижу, что будет стоить это очень дорого, могло быть иначе»¹². Следит, как придвигается фронт: «13 сентября. Оставлен Чернигов. Сводки все больше возбуждают недоумений. Никаких сведений о боях (“Бои на всем фронте”) — и в то же время постоянные “отступления”. <…> Сводки наполнены партизанами, где, возможно, много выдуманного. В то же время ополченцы уже в бою. <…> Где войска? Опять растут зловещие слухи — сдача двух генералов на юге, украинское националистическое движение»¹³.

Четырнадцатого ноября до них дошла речь Сталина на торжественном заседании по случаю годовщины революции 7 ноября. «Только вчера днем дошел до нас текст речи Сталина, произведшей огромное впечатление. Раньше слушали по радио из пятое в десятое. Речь, несомненно, очень умного человека. — И все же многое неясно. Никто здесь не имеет понятия о положении дел на фронте»¹⁴.

На другой день: «Невольно думаешь о ближайшем будущем. Сейчас совершается [сдвиг] — и, вижу, многим тоже [так] кажется — огромного значения. 1) Союз с англосаксонскими государствами-демократиями, в которых в жизнь вошли глубоким образом идеи свободы мысли, свободы веры и формы больших экономических изменений с принципами свободы. 2) В мировом столкновении мы тоталитарное государство — вопреки тем принципам, которые вели нашу революцию и явились причиной нападения»¹⁵. Скорее всего, в этих размышлениях он считал революцией февральские события, а не октябрьский поворот назад.

* * *

Еще в Москве перед отъездом четко продумал, чем будет заниматься, и составил твердый план. Восстановит прежде всего третий, потерянный сотрудником издательства выпуск «Проблем» и напишет пятый выпуск, в котором изложит свое геологическое миропонимание, исходя из идеи живого вещества в биосфере.

Начав работать, теперь не жалел, что третий выпуск пропал. Он мог быть просто вариантом. С тех пор проблема углубилась, стала проще, обозримее, выразительнее. Тема захватывала его все сильнее — он создавал целостный теоретический трактат.

То, что Вернадский считал чем-то побочным, неким дополнительно-разъяснительным добавлением к своим идеям, неожиданно снова стало расти, расти, как облачко на горизонте, приближаться и выросло в главное. Логика естествознания, над которой работал в Лондоне шесть лет назад, теперь приобрела совершенно новое звучание. Догадка о том, что нельзя на естественном языке и основанных на нем научных понятиях выразить логику биосферы — тогда отрицательная, — теперь дополнялась положительным утверждением. Теперь он не критиковал и не декларировал необходимость новой логики: он начал формулировать понятия, принципы, на которых должно строиться описание биосферы. Он работал теперь в логике вечности жизни.

Фундаментом ее, как уже писал ранее, служат факты природы, тщательно отделенные от умственных привычек, от их оценок. Факты есть научное описание естественных тел окружающей природы. Их надо распределить на три части, называемые им слои реальности: 1) микромир элементарных частиц и атомов; 2) макромир молекул, минералов, горных пород, геосфер планеты, живых существ, их сообществ и функций; 3) мегамир планет и звезд. Миллионы естественных тел со связующими их силами взаимодействия. Теперь факты получают наименование — аппарат науки; миллионы и миллионы, даже миллиарды результатов измерений и описаний. Самое ценное достояние науки, ее основной капитал.

Над описательным аппаратом науки возвышается второй этаж: эмпирические обобщения, наиболее устойчивые, неизменные, твердо установленные суждения, не имеющие исключений. Они добыты точными наблюдениями поколений ученых и бесспорны.

А над ними и на их основании он строит следующий этаж: эмпирические принципы, самые главные, предельно обобщенные суждения, охватывающие уже не части природы, а всю ее.

Вот как он их определяет:

«Пересматривая теперь, после ряда лет, непрерывно шедший ход работы моей мысли в этой области знания — в геохимии и биогеохимии, — я вижу, что в основе всего естествознания лежат три широких и глубоких эмпирических обобщения, значение которых и взаимные соотношения между которыми для меня только постепенно и медленно выяснились.

Я вижу сейчас, что эти три основных эмпирических принципа охватывают все естествознание. Два из них были высказаны в конце XVII в., но вошли окончательно в научную мысль естествознания в конце XVIII — начале XIX века, а частью входят еще и теперь. Третий принцип зародился в начале XIX столетия и охватил научную работу в середине этого века.

Первым будет принцип, высказанный Ньютоном в 1687 г., — принцип сохранения массы вещества в окружающей нас реальности, во всех изучаемых нами явлениях. Он был признан окончательно в середине XVIII — в начале XIX в.

Вторым будет принцип Гюйгенса, высказанный им в предсмертной работе в 1695 году и ставший известным в начале XVIII в. Этот закон природы гласит, что жизнь есть не только земное, но и космическое явление. Это представление еще только входит в научную мысль.

Третьим принципом будет принцип сохранения энергии, аналогичный сохранению массы Ньютона, охвативший XIX век. <… >

Удобно назвать его принципом Карно-Майера».

Вот три кита, на которых фактически должно покоиться описательное, точное естествознание. Они аналогичны известным законам сохранения, но распространены на весь материальный мир в целом. И жизнь, точнее, живое вещество приравнено к принципам сохранения. Пока это просто принцип космичности, вечности жизни, но кто-нибудь в будущем сформулирует его более строго как закон сохранения жизни.

Он представил их в историческом движении, по мере становления человеческого знания, по мере открытия наукой тайн природы. С пройденного им пути, с вершины виднее скрытые тропы, по которым развивались человеческие поиски истины.

А кто же первый высказал идею космичности жизни?

Верный своему правилу для каждой мысли находить предшественника, Вернадский предпринимает разыскания и находит того, кто первый научно подошел к этому вопросу: голландский ученый Христиан Гюйгенс. Как другие эмпирические обобщения: Франческо Реди: «Все живое — от живого» или Геттона: «В геологии нет начала и нет признаков конца», обобщение Гюйгенса забыто, заслонено последующим развитием науки. Цельное представление о природе разлилось на многочисленные ручейки частных дисциплин. И это оправданно: надо было описать великое разнообразие живого, перед числом видов которого пропадают классы и виды неживых естественных тел: горных пород, минералов, кристаллов, космических тел и даже химических соединений. Но теперь нужна обобщающая их мысль.

Гюйгенс, как известно, с помощью телескопа вел многочисленные исследования тел Солнечной системы и даже открыл некоторые спутники у больших планет. Незадолго до смерти он изложил свое миропонимание в книге, которую назвал «Космотеорос»[14]. Наблюдения дали ему право говорить о несомненном единстве всех тел Солнечной системы, об их одинаковом строении. Луна, Марс, Венера геометрически представляют собой все те же тела вращения, что и Земля. А видимые крупные черты их поверхности позволяют сделать заключение, что они сложены теми же горными породами, тем же веществом, что и на Земле. И значит, заключил Гюйгенс, жизнь, играющая такую огромную роль на Земле, несомненно, присутствует и на других небесных телах.

Таково первое, основанное на естественных объяснениях мнение о космичности жизни (полуфантастические и умозрительные теории появлялись и ранее, например, в вышедших за десять лет до «Космотеороса» «Беседах о множественности миров» Фонтенеля).

Большие принципы, два из которых очень широко известны, дополняются, таким образом, третьим — принципом сохранения количества жизни. Именно так развил Гюйгенса в свое время великий Бюффон, объединяя в совокупности все физические, химические, геологические, космические и биологические явления. Большие принципы объясняют как единство мира, так и его устойчивость, его существование, иначе говоря, если последнее слово понимать не в философском смысле, а более конкретно.

Но если наука заранее предполагает, что тела в реальности существуют в атомной, молекулярной и всех остальных известных формах, то почему именно так они существуют? Вопрос не праздный, ибо в мире царит стремление к распаду всяких форм. Тенденция настолько явная, что не подвергается никакому оспариванию. Начиная с обычного житейского наблюдения, когда мы видим, что все портится, распадается, сглаживается, нивелируется, кончая теоретическими выводами из этих наблюдений в виде второго начала термодинамики — все свидетельствует о бренности материи. Даже атомы, про которые раньше думали как о первоначалах, вечных основах вещества, оказались конечны. Радиоактивность это доказала. Сроки жизни атомов разнообразны, некоторые очень велики, но не бесконечны и могут быть точно измерены.

Как же при таких условиях возможен материальный мир со всем его необычайным богатством форм? Почему хотя бы существует полный логический ряд атомов, ни один из них не исчез?

Исходя из принципа Гюйгенса, можно сказать, что полноту мира инициирует, производит вечная жизнь, дополняющая материальный и энергетический мир своим творчеством форм. Жизнь стоит поперек распада, порождая бесконечное разнообразие. Она придает материи и энергии то, чего в ней не содержится, — диссимметрию и необратимость. Живые организмы их постоянно продуцируют, а на выходе действуют физические законы. Без этого обогащающего начала во вселенной царил бы только один распад.

Так Вернадский, начав в «Новой физике» с первой догадки, что без жизни Космос не мог бы существовать, доказал теперь ее необходимость. Без жизни в виде биосферы материя потеряла бы свои формы. Он построил систему естествознания, которая закономерно состоит из дополняющих друг друга принципов, определяющих материю или вещество инертное, энергию, живое вещество. Эти одноранговые явления реальности в своем взаимодействии поддерживают цельность и устойчивость материального мира. Картина дополняется четвертым явлением — разумом, который действует с помощью человечества как носителя.

Прежняя наука видела в Космосе лишь энергию и материю. Новый синтез связал материю и энергию живым узлом. Причем в полном согласии с современным стилем науки Вернадский не утверждает, что он узнал устройство мира. Он построил модель мира и утверждает, по крайней мере, что модель эта непротиворечива. В прежней, привычной модели жизнь — случайна, противоречит законам физики и химии. Теперь закономерности жизни дополняют эти законы.

Жизнь с точки зрения Больших Принципов не есть то, что возникает из безжизненной материи везде, где есть для этого условия. Диссимметрия и необратимость времени это запрещают. Граница — непереходима, переход может быть только от жизни — оформленной ступени существования вещества и энергии к двум другим ступеням — безжизненной косной материи и энергии. И одно — без другого и третьего — не существует.

Не доказывают Большие Принципы и первичности жизни, вообще не понуждают к пониманию (в логике Аристотеля). Они констатируют единство и целостность мира. Заставляют правильно наблюдать, без противоречий, вносимых логическими категориями, идущими из тьмы донаучных веков и выраженными на естественном языке. И все.

С третьего этажа Больших Принципов открывался новый вид на всю логику знания. В соответствии с ними Вернадский упорядочивает весь второй этаж, формулирует 20 эмпирических обобщений.

Поскольку они помещены в чрезвычайно редкой и малодоступной книге, перечислим их в более вольной и упрощенной форме, чем они приведены в статье.

Итак, вот они:

1. В ходе геологического времени химический состав нашей планеты изменяется. Радиоактивный распад создает все внутреннее тепло Земли.

2. Принцип Геттона. Геологические явления вечны. В космосе эти события — главные.

3. Принцип актуализма, тоже идущий от Геттона и четко сформулированный Лайелем. Постоянство и однообразие геологических явлений, вызываемых одной и той же формой энергии, действующей на Земле.

4. Самая мощная часть жизни на планете — бактериальная, открытая Левенгуком.

5. Принцип Реди, звучащий на латыни так: omne vivum е vivo.

6. Отсутствие лишенных жизни эпох в геологическом прошлом.

7. Генетическая связь сегодняшнего живого вещества с прошлым живым веществом и в связи с этим однообразие физико-химических условий на поверхности планеты.

8. Геохимическое воздействие живого вещества на окружающий мир постоянно и неизменно.

9. Так же неизменно количество атомов, вращаемых в биосфере, оно соответствует массе живого вещества.

10. Атмосфера планеты биогенная, поскольку борьба за газ в живом мире важнее, чем борьба за пищу.

11. Энергия живого вещества есть лучистая энергия Солнца или энергия радиоактивного распада.

12. Резкое различие между симметрией живых и косных тел биосферы.

13. Человечество переживает не историческое, но геологическое время, то есть естественность его истории.

14. Принцип цефализации Д. Даны: ясное и неоспоримое направление эволюционного процесса в направлении развития мозга.

15. Непрерывная эволюция живого вещества. Биосфера никогда не возвращается в прежнее состояние.

16. Резкое различие живого и косного, их связь через питание и дыхание. Организмы меняют изотопический состав атомов биосферы.

17. Существование анабиоза, латентного состояния организмов, которое может продолжаться неопределенно долго.

18. Правило Ромьё: равновесие Земли как тела вращения, равновесие поднятий на суше и впадин морского дна по отношению к уровню геоида[15].

19. Эволюционный процесс приводит к превращению биосферы в ноосферу.

20. Земля есть планета. Самое старое из всех эмпирических обобщений, правильно сформулированное впервые Аристархом Самосским. На современном языке: Земля не есть случайное создание и игра сил, а небесное тело определенного вида, закономерно построенное и входящее в определенную систему тел. Принцип космизма, то есть осознания себя в космическом пространстве.

Теперь эта древняя, высказываемая еще халдеями мысль соединилась с понятием Вернадского о вечности жизни. В Солнечной системе, говорит Вернадский, надо отличать внутренние планеты Меркурий, Венеру, Землю с Луной, Марс от гигантских планет Солнечной системы, они уже другие тела. Планеты, то есть сферические и твердые небесные тела, есть аналоги Земли. Все, что мы узнаем о ней, мы имеем право распространить на такую логическую категорию небесных тел в космосе, например, утверждать, что их атмосферы созданы биосферами. Иначе говоря, Земля не уникальное явление в Космосе, а типичное. «Твердое состояние, с другой стороны, является единственным состоянием пространства, в котором в живом веществе может проявляться мысль, которая является, очевидно, мощным явлением в планетном масштабе»¹⁶.

К планетным телам, и прежде всего к биосфере, относится окончательный вывод Вернадского о биологическом времени, которое равно по длительности геологическому и является фоном для всех событий Космоса. Живое вещество единственное во всем круге нашего опыта обладает более глубоким свойством, чем пространство, — пространством-временем. Вот что он пишет о его свойствах: «Но время в нем не проявляется изменением. Оно проявляется в нем ходом поколений, подобного которому мы нигде не видим на Земле, кроме живых организмов. Оно же проявляется в нашем сознании, в чувстве времени, в длении, в старении и в смерти»¹⁷.

Три Больших Принципа и 20 обобщений — не теория. Это описательная модель. Теорию на ее основе создать можно, и не одну. Мир описан целиком, как он есть, с одной точки зрения: каким будет представляться он нам, если все его свойства будут определяться не элементами, из которых все состоит, а тем целым, куда все входит, непротиворечивой организованностью Космоса. В отличие от аналитического большинства, всегда пытающегося свести свойства вещей к составляющим их деталям, причем все более мелким, Вернадский, не упуская деталей, строил целостность.

Только теперь он мог осознать всю непривычность пути не анализирующей, а синтезирующей науки, той общей мысли, о которой писал Наталии Егоровне летом 1917 года из Шишаков.

Завершал статью, которая превратилась в книгу, в начале 1943 года. Только 1 февраля 1943 года Вернадский пишет Личкову об этой небольшой книжке как о состоявшейся: «Я сейчас закончил небольшую книжку, о которой я писал Вам. В конце концов вышло: “Проблемы биогеохимии. III. Геологическое значение симметрии. На фоне роста науки XX столетия”. (Около 5 листов). Пять глав: 1. Вводные замечания. 2. О логике естествознания (самая большая глава). 3. Геологические явления Земли как планеты. 4. Симметрия. 5. Симметрия геологических планетных тел и явлений.

Уже писал Комарову о ее печатании.

Большую книгу (в 3 частях) оставил, пока не отошлю в печать эту книжку. <…>

Может быть, я ошибаюсь, но я придаю значение моей книжке о симметрии»¹⁸.

Мало о каких своих работах он говорил так: придаю значение, может быть, о двух-трех. В сущности, наивысшая возможная самооценка.

* * *

В конце этого письма маленькая приписка как небольшая тучка на горизонте: «Сегодня заболела Наталия Егоровна — по-видимому, желудок, но в нашем возрасте всегда серьезно».

Трагедия разворачивалась стремительно. Возраст действительно сказался. У больной развился отек легких, и в ночь со 2 на 3 февраля Наталия Егоровна тихо, без жалоб и стонов, скончалась.

Анна Дмитриевна сообщала Личкову: «Владимир Иванович не сразу понял серьезность положения, но к вечеру уже и для него ясно стало, что дело идет о ее жизни. Но не думал, что так быстро. Да и врачи не ожидали. Его уложили в соседней комнате, а в 12 часов пришлось разбудить. Дыхание стало реже и тише… и… прекратилось…

Весь день она была в сознании, еще в 7 часов отсылала сестру ужинать, часов в 10 пила шиповник, все время заботилась, чтобы Владимира Ивановича хорошо уложили. Ни одного слова о смерти, ни одной жалобы на страдания. Говорила только, что “тяжко дышать”. <…>

На Владимира Ивановича очень больно было смотреть. Он был потрясен ужасно.

Даже о работе он отозвался, что он “не машинка” и “без моральной опоры он жить не может”. Он ее видит теперь в своей внучке Танечке и думает ехать к ней за океан»¹⁹.

Похоронив Наталию Егоровну, несколько дней не работал. По словам Анны Дмитриевны, в эти дни очень похудел, потому что ел очень мало. Тяжело было оставаться в одиночестве вечером, ночью. К дочери писал: «Диктую Ане. Хорошо и много работаю. Странная вещь — иногда забываю, что моей Наташи нет. Хочу ей что-то сказать. Недавно был шум в комнатах, и я спросил: “Наташа, это ты?” И вдруг вспомнил, что ее нет. Это было ночью»²⁰.

Но примерно дней через пять он все же преодолел себя и скоро позвал Анну Дмитриевну, чтобы возобновить работу. Он дал книге окончательное название «О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки XX столетия». Закончив ее, на титульном листе написал посвящение:

«Этот синтез моей научной работы, больше чем шестидесятилетней, посвящаю памяти моего бесценного друга, моей помощницы в работе в течение больше чем пятидесяти шести лет, человеку большой духовной силы и свободной мысли, деятельной любви к людям, памяти жены моей Наталии Егоровны Вернадской (21.XII. 1860 — 3.II. 1943 г.), урожденной Старицкой, которая скончалась почти внезапно, неожиданно для всех, когда эта книжка была уже закончена. Помощь ее в этой моей работе была неоценима.

Боровое-курорт. В. И. Вернадский.

8.11.1943 г.».

Так важнейшая из работ стала одновременно и духовным памятником верной Наталии Егоровне.

* * *

Книга готова. Но в печати не появилась. Даже с пресловутым предуведомлением Редакционно-издательского совета Академии наук. Письмо Комарову не помогло.

Вернадский предпринимает попытку напечатать ее в экстраординарном порядке, как бы в качестве поощрения.

Третьего декабря пишет Ферсману: «Слышал, что Вы стоите во главе какого-то юбилейного центра в связи с моим восьмидесятилетием. Вы знаете, что заседания в связи с юбилеем не только чрезвычайно тяжелы для меня, но и всегда могут приводить или к катастрофам <…>, или в огромном числе случаев полны фальши. <…>

Возвращаюсь к моему юбилею. У меня явилась мысль: если я докончу свою книгу “О химической структуре биосферы и ее окружения”, может быть, Академия издаст английский перевод, т. е. конечно оплатит и перевод ее, конечно, если ее содержание будет одобрено Академией»²¹. Однако через несколько дней ему пришла новая мысль и он вдогонку просит Ферсмана о переводе и издании уже не этой, далеко не законченной, а другой, завершенной книжки: «Я заканчиваю свою статью о геологическом значении симметрии. Хочу издать как третий выпуск “Проблем биогеохимии”. Рукопись третьего выпуска уже была представлена, но потеряна бывшим секретарем издательства, который перешел на другую работу и потом отказывался, что я ему ее дал. Сейчас я не жалею об этом, так как я взял вопрос гораздо глубже. Тогда она называлась “О физическом пространстве”.

Раз разговор зашел о юбилее, то я был бы очень благодарен Академии, если бы она эту мою книжку издала по-английски. Мне кажется, я подошел бы к вопросу так глубоко, как никогда не думал»²². 25 марта заносит в дневник: «Все еще вношу поправки в законченную книжку “Проблемы биогеохимии. — III. О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки XX столетия”. Рукопись увез Виноградов, и она внесена в РИСО (с просьбой и об английском издании). Все дополнения и изменения Аня посылает в Казань»²³.

Однако что происходило далее? Почему книга не вышла тогда же? Конечно, можно было бы принять во внимание военное время, разбросанность академических учреждений и материальные трудности, например, в обеспечении издательства бумагой. Но не настолько уж были велики эти проблемы, чтобы почти за два оставшихся года жизни Вернадского книга даже не была набрана и по-русски, никаких гранок ее ученый не видел и вообще не переписывался с издательством по этому поводу. Не говоря уже об английском переводе.

В сохранившихся протоколах заседаний РИСО остались некоторые следы:

«Протокол № 4 от 3 сент[ября]. 1943 г. <…>

Председательствует А. М. Деборин. <…>

2. Об издании работы академика В. И. Вернадского. “Проблемы биогеохимии, вып. III. О состояниях пространства в геологических явлениях. На фоне роста науки XX столетия”. Объем 6 авторских листов.

Включить работу в план изданий АН на IV квартал с. г. и предложить издательству АН обеспечить срочный выпуск указанной работы.

Утвердить рукопись к печати»²⁴.

Однако положительное и даже подчеркнуто категорическое (не употребленное в отношении никаких других утвержденных тогда же к печати работ) решение еще ничего не означало. Главное, что мы видим в списке заместителя председателя РИСО имя его врага А. М. Деборина, который фактически был руководителем совета в военные годы. И этим все сказано. Состоялось еще несколько аналогичных решений с его участием, но ни английского перевода, ни русского текста книги Вернадский при жизни не увидел[16].

Прощальное свидетельство и оценка книги прозвучали у него в дневнике 29 января 1944 года: «Вчера Аня читала последним чтением “Проблемы биогеохимии. III. О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки в XX столетии”. Посвятил Наташе.

Я думаю, это самое большое, что я сделал?»²⁵ Пожалуй, знак вопроса можно снять.

* * *

Юбилейные торжества все же состоялись. Все Боровое пришло его поздравить. Зелинские раздобыли роскошные цветы. В большой академии, где он давно уже состоял старейшим по избранию членом, прошло заседание президиума с докладом, коллеги учредили премию его имени за достижения в области минералогии, геохимии, биогеохимии и кристаллографии в размере десяти тысяч рублей, которая с тех пор присуждается раз в три года. Его лабораторию нарекли его именем, правда, изменив немного наименование, она стала называться Лаборатория геохимических проблем имени Вернадского. Когда летом у него побывал Виноградов, они составили обоснование превращения ее в большой и хорошо оснащенный институт. Он написал и техническое задание на строительство для него нового здания, того самого, что стоит ныне в начале проспекта его имени.

Большую юбилейную сессию провела в Уфе Украинская академия наук. Звучали и научные доклады, и воспоминания об основателе академии.

Со всех концов страны к нему пришло множество приветствий. Среди них есть очень выразительные.

Грузинский академик А. А. Твалчрелидзе, в начале XX века учившийся у него в университете и посещавший минералогический кружок, теперь писал: «В детские годы я очень любил страстной четверг, когда с волнением нес домой зажженную свечу в теплый весенний вечер, охраняя рукой от дуновения ветра. Так и мы, Ваши уже старые ученики, бережно несем через жизнь зажженный в нас Вами огонь и стараемся согреть им других. Благодарю судьбу за то, что она скрестила мой жизненный путь с Вами»²⁶.

Неожиданно в газетах напечатан указ правительства о награждении Вернадского орденом и Сталинской премией 1-й степени — 200 тысяч рублей.

Интересно, не был ли он единственным действительным статским советником старой империи, получившим такую награду? По заведенному во время войны ритуалу от половины суммы нужно отказаться в пользу фронта. В благодарственной телеграмме он написал так: «Дорогой Иосиф Виссарионович, прошу из полученной мной премии Вашего имени направить 100 ООО рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы — нового состояния области жизни, биосферы — основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой. Академик Вернадский»²⁷.

Да, что и говорить, странная телеграмма. Что должен был подумать вождь? Ноосфера, биосфера… И потом — что это еще за стихийность, когда партия во главе с ним не стихийно, а сознательно управляет пролетариатом. Чудаки эти старые ученые!

Ответная благодарственная телеграмма (за 100 тысяч на оборону) тем не менее пришла 14 апреля.

Зато премией Вернадский распорядился по-своему, в духе старого братства. Теперь-то мог развернуться и помочь всем нуждающимся.

Посылает шесть тысяч бедствовавшей в Саратове Елене Григорьевне Ольденбург с уведомлением, что оплачивает ей будущие воспоминания о Сергее Федоровиче, которые она передаст по окончании в академию.

Еще не дожидаясь получения премии, посылает Личкову, который уже опухал от голода в Средней Азии, тысячу рублей, причем 500 — телеграфом, 500 — почтой и тем буквально спасает его от смерти. Только в августе 1943 года увенчались долгие хлопоты о присвоении Личкову докторского звания, что должно было решить и финансовые, и престижные проблемы, в том числе перевод в столичные города.

Обитатели академического островка по почте и от добравшихся к ним блокадников с ужасом узнали о судьбе Ленинграда. Вернадский получил письмо от четырнадцатилетней девочки Аллы Левдиковой, которая жила вместе со своей матерью у Марии Сергеевны и Екатерины Гревс. Она сообщала, что все умерли и она в ужасе, что не может похоронить маму, что ее выгоняют из квартиры, что рукописей Ивана Михайловича так много и они такие тяжелые. Вернадский пишет всем, кто остался в Ленинграде, посылает деньги девочке (правда, та ответила, что на них ничего нельзя купить), просит академика-вос-токоведа И. Ю. Крачковского позаботиться о рукописях Гревса. И все время поддерживает Аллу деньгами и письмами²⁸.

Послал две тысячи рублей старому другу Сергею Платоновичу Попову. Тот пережил кошмар оккупации в Воронеже, потом пешком шел в Харьков, начал работать в университете. Несмотря на свои 70 лет, составлял «Минералогию Украины». Посылает взаймы пять тысяч рублей Софье Владимировне Короленко. Вернадский покупает у некоторых геологов для академии коллекции минералов, якобы от имени государства.

По свидетельству В. С. Неаполитанской, а ее сведения исходят от Анны Дмитриевны, почти вся эта вторая половина премии была роздана. То был настоящий труд милосердия.

* * *

«Книга жизни» с помощью Анны Дмитриевны понемногу продвигалась. После того как от нее отпочковалась и отправилась в самостоятельную жизнь — пока архивно-тайную — «Научная мысль», вторая часть задачи, которую ставил он перед собой — изложение геологического миропонимания, — стала более ясной и четко очерченной. Стояла «простая задача» — изобразить в одной книге наш «мировой остров».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.