Американский «подарок»
Американский «подарок»
Глубокая осень. Летное поле, зеленое в июне, пожелтевшее в августе, теперь отливает старческой сединой утренних заморозков. Кажется нескончаемой пора дождей. Низкое небо, бесконечная череда разбухших от влаги туч, цепляющихся за каждую мало-мальски приличную гору.
Нелетная погода раздражает и злит, как вынужденная посадка. Правда, положение на фронте более или менее стабилизировалось. Однако неопровержимые факты свидетельствуют, что фашисты готовят новое наступление — пополняют свои армии свежими итальянскими и марокканскими дивизиями, обновляют вооружение только что вышедшими с немецких заводов пушками, танками, бронемашинами.
Республиканская армия страдает не только от недостатка оружия, но и от недостатка обмундирования. Уже не только ночью, но и днем холодно. Не все солдаты обеспечены шинелями и вынуждены кутаться в скопах в домашние одеяла.
Словно в насмешку, американские благотворители прислали нам, летчикам, новенькие авиационные костюмы. Выглядят они щегольски, блестят за километр множеством никелированных застежек, но носить их неудобно из-за обилия застежек, да и холодно в них.
— Костюмчики-то подбиты рыбьим мехом, — усмехаются летчики и предпочитают надевать свои старые кожаные куртки.
Жалкие, издевательские подачки. «Помощь» американцев не вызывала ничего, кроме разочарования. Горького разочарования, потому что в то время у многих еще теплилась надежда, что западные демократии не позволят фашистам потопить в крови Испанскую республику, помогут народу в его справедливой борьбе. Дипломатическая возня в Лондонском комитете по невмешательству, медлительность «демократических» правительств тогда казались еще многим дурной игрой тупых политиканов, а не преднамеренно предательской политикой империалистов и их лакеев, лицемерствующих врагов испанского народа, душителей свободы, где бы она ни заявляла о себе.
Время сорвало все маски, и сейчас я не могу отделить некоторые воспоминания об Испании от событий последующих лет. Видимо, не без причины дорогие и холодные куртки «на рыбьем меху» ассоциируются у меня с американскими самолетами «томагауками» и английскими «харрикейнами».
Нет, не без причины. Посудите сами. 1942 год. Гитлеровцы у стен Сталинграда. Все честные люди мира требуют от англо-американских союзников: откройте второй фронт, помогите русским в их тяжелой, кровопролитной борьбе! Словно стремясь заглушить эти призывы, печать западных держав трубит о помощи, которую они оказывают Советскому Союзу. О помощи «благородной», «бескорыстной», «щедрой». Щедрой? Бескорыстной? Благородной?
Вместе с группой наших летчиков я приезжаю в Архангельск — встречать транспорты, идущие из Англии с самолетами. Транспорты запаздывают, но что ж поделаешь, время военное, не всегда можно уложиться в график рейса. Мы терпеливы, хотя, по правде сказать, очень хочется поскорее увидеть обещанные нам заморские машины. Говорят, они вполне соответствуют современным требованиям.
— О! «Харрикейн»! «Томагаук»! — восклицает английский вице-маршал авиации мистер Кольер, прибывший с первым транспортом. — Это замечательные машины! Лучшее, что есть в Англии и Америке. Вы в этом скоро убедитесь.
«Чем скорее, тем лучше», — думаем мы. Огромные ящики с частями машин мы быстро перевезли из порта на один из близлежащих аэродромов. Задача предстояла сложная: в полевых условиях, без стационарного оборудования, нужно было возможно быстрее собрать самолеты и испытать их в воздухе. Однако специально прибывшая на помощь нам английская техническая команда не спешила. Один денек задержалась в Архангельске, другой — бродила по аэродрому, уныло твердя, что летное поле никуда не годится, погода паршивая и что вообще начинать работу в таких условиях нельзя, надо построить сборочные мастерские.
Мастерские? Что ж! Мы засучиваем рукава и приступаем к круглосуточной работе — строим эти самые мастерские. Англичане нам помогают после завтрака, с десяти часов утра до двенадцати. Затем у них двухчасовой обеденный перерыв, после чего они работают до шести вечера. Ладно, и то дело!
Наконец мастерские готовы. Пора бы начинать сборку машин.
— В какой срок нам удастся собрать первую партию самолетов? — спрашиваю я мистера Кольера.
— Я думаю, господин полковник, — лениво отвечает он, — что каждую неделю вы будете выпускать в воздух одну-две машины.
В неделю по самолету? Ну нет, такие черепашьи темпы — самое настоящее преступление! Я смотрю на Кольера — по его лицу бродит тусклая усмешка. «Да не издевается ли он?»
— Господин вице-маршал, — говорю ему, стараясь сдержать возмущение, — приезжайте завтра к вечеру — будете присутствовать на первом облете.
— Шутите? — не то настороженно, не то с прежней издевкой спрашивает Кольер. — О! Русские любят шутить.
Нет, мы не шутим, не до этого нам сейчас! Судя по поведению англичан и их главного шефа мистера Кольера, нам придется собирать машины одним. И мы будем собирать! Норма англичан — один-два самолета в неделю — нас никак не устраивает.
Вице-маршал явился на аэродром не к вечеру следующего дня, а в полдень. Как раз в тот момент, когда первый «томагаук» был вывезен на взлетную дорожку. Видимо, сей сюрприз пришелся вице-маршалу не по душе. Подойдя к английскому инженеру, он резко спросил его:
— Как это случилось?
Не знаю, почему мистер Кольер допустил оплошность, — то ли он рассчитывал, что никто из нас не знает английского языка, то ли волнение помешало ему вообще что-либо взвешивать, — но мы стали свидетелями чрезвычайно любопытного разговора. При этом особенно примечательными были даже не слова мистера Кольера, а раздраженная интонация, с которой он произносил их.
— Они не хотели дожидаться подъемных механизмов, — развел руками инженер в ответ на вопрос шефа. — Это сумасшедшие люди. Они на руках подняли фюзеляж, подвели под него крыло, водрузили самолет вот на эти козлы и по нашим чертежам начали монтаж.
— Но вы говорили русским, что так нельзя собирать самолеты? Кроме того, вы обязаны были сказать, что не можете нести ответственность за качество такой сборки.
— Все это мы говорили, но они упрямые люди. Они отвечают, что соберут самолеты сами.
— Сами? Но американские летчики откажутся облетывать эти машины, вы так им и заявите! — покраснел мистер Кольер.
— Я и об этом им говорил. Они отвечают: «Облетаем сами».
— Ого! Так, может быть, они думают вообще обойтись без нашей помощи?
— Похоже на то, — растерянно пожал плечами инженер.
Недовольный мистер Кольер направился к двум американским летчикам, прибывшим для облета машин, и о чем-то долго беседовал с ними. В результате один из летчиков нехотя взял парашют и направился к самолету. Минут двадцать американец гонял мотор на всех режимах, видимо, пытаясь найти хоть малейшую недоделку — благовидный предлог для того, чтобы отложить полет. Ничего не мог обнаружить — все смонтированные агрегаты и приборы работали нормально. Волей-неволей летчик поднялся в воздух и показал, на что способна машина. Этого момента мы ждали с нетерпением: мы хорошо запомнили слова вице-маршала: «Лучшее, что есть в Америке и Англии». И здесь нам пришлось особенно разочароваться: «томагаук» обладал паршивой скоростью и еще худшей маневренностью.
Кольер стоял, не глядя на нас. Обман, наглый обман! И на этот раз неисправимый: большего, чем дает машина, из нее не выжмешь. Но, может быть, американец совершил полет формально, по обязанности, может быть, машина лучше?
— Разрешите взлететь, товарищ командир, — обратился ко мне летчик Храмов.
Я разрешил. Пусть проверит машину в воздухе: по крайней мере, не останется никаких сомнений. Увидев, что Храмов надевает парашют, американский летчик и Кольер подошли к нам.
— Господин Храмов собирается в полет?
— Да.
— Но ведь «томагаук» — самолет строгий, его надо хорошо изучить, прежде чем пойти в воздух! — взволновался американец. — Я обучил несколько десятков английских летчиков, и практика показала, что из трех-четырех пилотов один обязательно ломал самолет.
— Не волнуйтесь, Храмов уже знает эту машину.
— Во всяком случае, я не могу поручиться за благополучный исход этого полета, — почти угрожающе заявил американец.
Храмов усмехнулся:
— Не беспокойтесь, господин Льюис. Я думаю, что этот полет не будет моим последним полетом.
Через несколько минут присутствовавшие на аэродроме стали свидетелями блестящего по своей виртуозности высшего пилотажа. Мистер Кольер неоднократно бросал вопросительные взгляды на американских летчиков. У них был, скажем прямо, вид оторопелый. Как выяснилось впоследствии, Храмов выполнил ряд фигур, которые американцы не решались выполнять на «томагауке».
Чем дольше продолжался полет, тем горше становилось у нас на душе: мастерство Храмова не только не стушевывало недостатков машины, а еще яснее обнаруживало их.
Напротив, мистер Кольер светлел. Как только Храмов приземлился, Кольер и Льюис одновременно задали ему один и тот же вопрос:
— Ну, теперь вы убедились, что это за прекрасный самолет?
Прежде чем ответить, Храмов отвернулся в сторону.
— У русских есть пословица, господа, — неохотно процедил он, — «Дареному коню в зубы не смотрят». А если этот «конь» продан за деньги, то на сей счет мы говорим: «Всякий цыган свою кобылу хвалит».
Мистер Кольер оглушительно расхохотался:
— Я же всегда говорил, что русские любят пошутить!
Злой, мрачный, Храмов в упор посмотрел на вице-маршала:
— Признаться, мне не до шуток, мистер Кольер. Этот истребитель полностью соответствует своему названию «томагаук». В воздухе это действительно настоящий топор.
От неожиданности Льюис чуть не проглотил свою резиновую жвачку. Кольер замигал, не находя ответа. Стоявшие рядом английские техники, поняв смысл сказанного, рассмеялись, но предупредительный взгляд вице-маршала тотчас же заставил их прикусить язык.
Вот она, «помощь» союзников! Нет, от чистого сердца так не помогают! С негодованием думал я тогда о неискренности и нарочитых комплиментах Кольера и тех, кто за ним стоял, кто руководил его действиями (не такие уж они глупые люди, чтобы не понимать, что прислали нам дерьмо!), и в моей памяти вновь воскресла Испания: осень, сырые, холодные ветры, бойцы, кутающиеся в домашние одеяла — и на складе «подарок» от американцев: украшенные никелем куртки, чудовищно дорогие и издевательски ненужные.
Темными ночами в прифронтовых городах бесчинствует «пятая колонна». Народ пытается схватить ее за горло, но ему не всегда это удается. Ползут слухи — нелепые, противоречивые, провокационные. Смысл их один — республика подрублена под корень, дальнейшая борьба безнадежна.
Армия отметает эти слухи. Народ не верит им. А они льются, льются — то медоточивые, то напоенные змеиным ядом.
Обидно сидеть на аэродроме без дела. А мы вынуждены сидеть, сидеть и буквально ждать у моря погоды (из окон нашего общежития видно море — оно стало свинцовым, потеряло свою летнюю синеву). Тем более обидно, что приближается наш большой праздник — двадцатилетие Великой Октябрьской социалистической революции.
Вечерами мы допоздна разговариваем о том, как у нас на Родине сейчас готовятся к великому юбилею, вспоминаем праздники прошлых лет. Некоторые из нас не раз участвовали в воздушных парадах над Красной площадью, бывали и в Кремле, на приемах участников парада. С какой радостью пролетели бы мы над кипучей, расцвеченной флагами и транспарантами Красной площадью и послали бы привет любимой, дорогой Москве…
Чем ближе праздник, тем все чаще и чаще наши мысли возвращаются к Родине. И Родина по-праздничному щедро напоминает нам о себе. Неожиданно раздается звонок. Говорят из штаба группы, просят прислать человека получить подарки, присланные из Советского Союза. Нашей радости нет конца. Испанцы бросаются в разные стороны искать пропавшего куда-то Маноло.
— Скорее, Маноло, быстрей отправляйся за подарками! Понимаешь — из Советского Союза!
И вот Маноло приезжает на небольшой грузовой машине, доверху нагруженной объемистыми ящиками. Сперва решаем, что подарки будем вскрывать в день праздника, но через пять минут любопытство берет верх. Панас осторожно распаковывает свою посылку и начинает перебирать свертки. Ахает от удовольствия: лучшие сорта копченой колбасы, баночки с зернистой икрой, балыки и шпроты. Панас вынимает один сверток за другим. Лицо у него озабоченное: главного он еще не увидел.
— Неужели они забыли… — бубнит он себе под нос. — Ура! — вдруг кричит на всю комнату. — Не забыли! — И вытаскивает со дна ящика бутылку «особой московской» с белой головкой. — Ну, братцы, — ликует он, — праздник есть чем встретить!
Продуктов действительно такое изобилие, что одной посылки хватило бы на всю эскадрилью. Отправляем все посылки в распоряжение повара. Тот изучает каждый сверток в отдельности и, все более и более изумляясь, не выдерживает напора чувств и прибегает к нам.
— За всю свою жизнь не видел ничего подобного! — восторгается он. — Я устрою вам такой стол, какого не бывало у самих королей. Вот посмотрите! Эти банки с икрой в Испании на вес золота. А это… А это… Ведь это мечта!
Панас перебивает его:
— Ну что ты нам, старина, лекцию читаешь!
— Камарада Панас, — не унимается повар, — я утверждаю, что это чудо гастрономии!
— Ладно, ладно, — смеется Панас, — в этом товаре ты потом разберешься, а главное чудо — вот! — И он подносит повару бутылку водки. — В каждом ящике по одной такой, береги каждую из них как зеницу ока!
— О! Несомненно! — подмигивает повар. — Я много слышал о русской водке, но еще никогда не пробовал ее.
— Не хочешь ли ты этим сказать, — смеется Панас, — чтобы я сейчас же налил тебе стопку?
— Нет, нет, камарада Панас! Я думаю, что вы не забудете меня в день праздника.
— Кого-кого, а тебя забыть невозможно. Ты каждый день готовишь такие вкусные блюда!
— И все из одной картошки! Учтите!
Праздник выдался на славу! Не знаю, какой ветер дул в предпраздничную ночь, но это был очень добрый и благосклонный к нам ветер. За ночь он угнал в неведомые края всю армаду туч, давно гостившую над нашим аэродромом. Просыпаемся — и не верим своим глазам.
— Други! Да ведь летная погода!
Замечательно! Быстро собираемся — и к машинам. Звонят из штаба, поздравляют с праздником, дают боевое задание.
День проходит с большим подъемом. Сенаторовцы беспрерывно гудят в воздухе — сегодня фашистам на Майорке не поздоровится! Мы в свою очередь тоже довольно успешно работаем. Еще утром над Таррагоной нам удается сбить один итальянский самолет.
Наши часы показывают сегодня московское время — мы перевели их накануне. В перерывах между полетами смотрим на циферблаты и живо представляем себе все, что сейчас происходит в нашей столице. Да, пожалуй, уже проходят танки. Сейчас над Историческим музеем появится флагманский корабль. Интересно, кто открывает сегодня воздушный парад?
— О! Демонстрация идет полным ходом. Петр! Хочешь попасть сейчас на Красную площадь?
— Не дразни. Не маленький, — отмахивается Бутрым.
В четвертом часу дня разгорается спор: окончилась демонстрация или нет? В шесть часов московского времени мы уже гуляем на улице Горького, отдыхаем на Тверском бульваре и затем идем дальше, к площади Маяковского. Бутрым возражает, ему почему-то не нравится маршрут, и мы не спеша возвращаемся на Манежную площадь. Там в сиянии огней кипит народное гулянье. Мы вливаемся в гигантскую толпу людей, поем вместе с ними песни. Панас собирается даже плясать — сегодня у него неожиданно обнаруживается такой талант.
День проходит великолепно. Наш праздник отмечает и Испания. Над Таррагоной мы видим красные флаги, республиканские суда в портах расцвечены флажками всех цветов. На улицах царит оживление. Испания радуется вместе с нами и гордится великими победами нашей страны.
Солнце опускается за горизонт. Спешим к себе в общежитие. Гладим костюмы, до блеска полируем ботинки, примеряем галстуки. В нижнем этаже здания, в большом зале, повар и три официанта суетятся у стола, заканчивая последние приготовления. Панас стремглав спускается туда и отдает распоряжение разлить водку заранее по одинаковым бокалам.
Приведя себя в полный «банкетный» вид, мы спускаемся вниз. Все летчики и механики в сборе, все выглядят по-праздничному. Маноло расхаживает в новом костюме, который мы ему недавно подарили. Повар приглашает всех за стол. Стол действительно «королевский». Чего только не намудрил повар!
— Я сегодня держал экзамен! — говорит он.
Поднимаю бокал, доверху налитый прозрачной русской водкой. Все встают.
— Выпьем за нашу любимую Родину! Ура! — провозглашаю я.
— Ура! Вива Русиа! — подхватывают испанцы.