АМЕРИКАНСКИЙ ФАБИЙ

АМЕРИКАНСКИЙ ФАБИЙ

Вашингтон отвел свою поредевшую армию на зимние квартиры в относительно безопасные, холмистые и лесистые окрестности деревушки Морристаун в Нью-Джерси, в 25 милях от Нью-Йорка. Оттуда он нападал на британские обозы, всячески донимая врага. Английские фуражиры, посланные из Нью-Йорка в Нью-Джерси, неизменно натыкались на отряды ополченцев, уводивших лошадей и скот в расположение американской армии, так что за каждую вязанку хвороста, клок сена или мешок овса приходилось сражаться.

Члены Конгресса, люди состоятельные и по большей части крупные землевладельцы, требовали, чтобы Вашингтон защитил их поместья, однако не спешили выделять деньги на армию. В частных беседах генерала уподобляли древнеримскому полководцу Квинту Фабию Максиму, прозванному Кунктатором (Медлителем), но он не обращал на это внимания: «Они далеко и думают, что надо только сказать: „Вперед! Быстрей!“ — и всё само сделается». А ведь его собственная армия, писал он 22 января Джеки Кастису, «сегодня здесь, а завтра ушла — без объяснения причин и даже не сказавшись». Любая случайность могла оказаться роковой: 8 января Вашингтон поблагодарил пенсильванский Совет безопасности, известивший его о грядущем солнечном затмении; непредупрежденные солдаты могли бы истолковать его как дурной «знак свыше».

Опасность грозила и со стороны местного населения, не всегда лояльного к патриотам. Главнокомандующий издал приказ, по которому обыватели, принесшие клятву верности англичанам, теперь должны были присягнуть Соединенным Штатам. Отказавшиеся это сделать были вольны перейти на сторону врага, забрав с собой пожитки, какие могли унести, но только сами, без семей. Это был сильный ход — Вашингтон прекрасно знал, что значит семья для доброго человека.

Он устроил свою ставку в бывшей таверне и жил там скудно и просто. Вашингтон, страшно соскучившийся по Марте, давно не получал вестей из дому. «Мои родные регулярно посылают мне с почтой одно-два письма, но доходят они крайне нерегулярно, что лишает меня утешения узнавать новости о домашних делах», — писал он Роберту Моррису 13 января. Но Марта, конечно, не могла приехать к нему в такую погоду; надо было подождать до весны.

Да и не место ей здесь. В лагере вновь началась эпидемия оспы; в госпитале четыре-пять больных умирали на одной и той же подстилке, прежде чем ее меняли. Встревоженный Вашингтон просил доктора Уильяма Шиппена прививать от оспы всех рекрутов, следующих в армию через Филадельфию.

Той зимой Вашингтон достиг значительных успехов в организации шпионской сети под своим личным руководством. Главная цель — Нью-Йорк; вскоре город был наводнен информаторами, смешавшимися с местными тори и выдававшими себя за людей, лояльных англичанам. Шпионам платили золотом, выжатым из Конгресса; драгоценные мешочки Вашингтон держал в своих вещах и берег как зеницу ока. Тактика применялась самая разная, включая дезинформацию и двойных агентов. Для передачи сведений они использовали книги — прятали донесения в их корешках, а с 1779 года писали их на полях или между строк обычных писем невидимыми чернилами, изобретенными врачом и химиком Джеймсом Джеймсом. Один из них однажды был пойман американцами как английский шпион. Вашингтон вовремя об этом узнал, и ценному агенту организовали побег. Другого шпиона, настоящего, пригласили на обед, и как бы случайно на глаза ему попались «секретные» бумаги, в которых численность Континентальной армии была сильно завышена. Уличенных английских лазутчиков отправляли исповедоваться к капеллану артиллеристов Александру Мак Уортеру, который должен был вызнать у них как можно больше, предлагая облегчить душу перед повешением.

Дельных офицеров по-прежнему было мало. В феврале Вашингтон получил письмо от Бенедикта Арнольда с просьбой об отставке — Конгресс обошел его при производстве в чины, не присвоив звания генерал-майора. Вашингтон отставку не принял и написал Конгрессу, пытаясь поправить дело: если раздавать чины по политическим мотивам, можно потерять как минимум двух-трех очень хороших командиров.

Сам он теперь сражался с кучей бумаг. С утра до вечера приходилось выслушивать просьбы и отвечать на письма соискателей различных должностей. Времени не хватало ни на что. Брату Сэмюэлу хотелось иметь его портрет, но позировать художнику было некогда: он вел огромную переписку с Конгрессом, властями разных штатов и прочими структурами. Джордж освоил «телеграфный стиль»: его письма были краткими, ясными и содержательными, без лишних слов. Большую часть этой работы он передоверил помощникам, однако всегда прочитывал написанное ими, правил черновики, добиваясь соответствия установленному им стандарту, так что в конце концов письма, составленные другими, перестали отличаться от его собственных. При этом Вашингтон остался педантом и аккуратистом: заставлял переписывать бумагу, если там была хоть одна помарка.

С 1 марта в штат помощников главнокомандующего был зачислен 22-летний артиллерист Александр Гамильтон, оказавшийся очень способным штабистом. В отличие от всех остальных членов свиты, он был незаконнорожденным и «пришлым» (родился на острове Невис, а юные годы провел на острове Санта-Крус), зато являлся таким же перфекционистом, как сам Вашингтон, и «думал и писал так же, как он». Гамильтон часто присутствовал на военных советах и был в курсе всех событий. Вашингтон, не обладавший способностью быстро принимать решения, использовал военные советы, чтобы рассмотреть вопрос со всех сторон и выбрать лучший из предложенных вариантов, а затем упорно воплощать его в жизнь. Критики он не боялся. «Я не умру, если услышу обвинения в действительных или мнимых ошибках», — сказал он как-то Джозефу Риду. Зато Гамильтон был нетерпим к человеческим слабостям и не умел сдерживать эмоций. Несмотря на всё свое обаяние, он был слишком горд и упрям. Вашингтона он глубоко уважал за храбрость, патриотизм и честность, но считал посредственным полководцем и придирчивым брюзгой.

Помощники генерала жили с ним под одной крышей. Писари работали в одной комнате, склонившись над небольшими деревянными столами, а главнокомандующий занимал небольшой кабинет рядом с ними. Утром он выходил полностью одетый, завтракал в их обществе, затем отбирал письма, требующие ответа, и сообщал, каким именно он должен быть. После этого устраивал смотр войскам и к полудню возвращался в штаб, к этому времени все письма должны были быть готовы. За обеденным столом собиралось до тридцати человек, сидевших по большей части на походных стульях. По возможности Вашингтон старался придать этим трапезам элегантность и аристократизм, как в былые времена в Маунт-Верноне: стол покрывали камчатной скатертью, раскладывали начищенные серебряные приборы с гербом Вашингтона, вино пили из серебряных кубков. Билли Ли в ливрее прислуживал хозяину. Один из адъютантов сидел рядом с Вашингтоном и помогал распределять еду и напитки. Трапезы длились часами, стол ломился от яств: подавали восемь — десять блюд из мяса и птицы с овощным гарниром, затем десерт — не меньше двух сладких пирогов и пудинг, а в завершение трапезы — яблоки и орехи. (В молодости Вашингтон любил за разговором щелкать орехи, но теперь был лишен этого удовольствия, так как часто страдал от воспаления десен.)

Главнокомандующему нравились стройные молодые люди, умевшие носить мундир и хорошо держаться в седле, как Гамильтон, Джон Лоренс или Тенч Тилгман. Он по-прежнему был убежден, что лучшие офицеры получаются из «джентльменов», и требовал, чтобы командиры без офицерских патентов носили шпаги для большего «авторитета». Вместе с тем офицеры должны служить примером для своих подчиненных; «офицер гордится тем, что разделяет труды и опасности, которым подвергаются его люди».

Из этих людей уже давно пора было сделать настоящую армию по английскому образцу. Ежедневно — смотры и учения. У каждой бригады — свой оркестр. Но прежде всего — чистота и опрятность. Генерал позаботился о том, чтобы в рацион солдат непременно входили овощи. Игральные карты и кости были строго запрещены. Поступить так же со спиртным было нельзя: ежедневная порция рома считалась «храбростью в бутылке»; однако Вашингтон пытался приучить солдат пить ром разбавленным и не весь сразу. Брани он не терпел; его передергивало, когда слышалась матерщина. Зато при каждом полку состоял капеллан, и генерал всегда лично присутствовал на богослужениях, переходя из полка в полк и личным примером поощряя солдат к исполнению долга истинного христианина.

Тем не менее к марту Континентальная армия поредела до жалких двух с половиной тысяч солдат. На людях Вашингтон бодрился, но, оставшись один, не мог сдержать слез; он был подавлен и несчастен. Неудивительно, что он заболел и настолько ослаб, что мог заниматься лишь самыми неотложными делами. По счастью, в середине марта в лагерь приехала его дорогая супруга; теперь было кому довериться и поручить ведение «домашних» дел.

Марте Вашингтон, наверное, тоже было одиноко в Маунт-Верноне. Джеки был поглощен семейными заботами: в прошлом году у него родилась дочь Элизабет Парк Кастис, и Нелли снова ждала ребенка. Здесь же, в ставке мужа. Марта была незаменима. Джордж расцветал при одном ее появлении. Она устраивала уютные домашние ужины, увеселительные верховые прогулки и вообще была душой общества — довольно обширного, состоящего из приятных молодых людей, в том числе офицерских жен. С последними Вашингтон охотно любезничал и вел светские беседы.

Женское общество не было привилегией офицеров: за армией следовали солдатские жены и подруги, не говоря уж о проститутках; они стирали, шили, стряпали, получая паек. В периоды затишья Вашингтон смирялся с их присутствием, но во время похода женщины, особенно беременные и с малыми детьми, были большой обузой для армии. Однако он не мог их прогнать из-за их мужей и возлюбленных, порой самых опытных и лучших его солдат.

С приходом весны возросла тревога: что замышляет Хоу? Он уже попытался выманить американцев в поле, чтобы устроить генеральное сражение, но Вашингтон не клюнул на эту приманку. Ему приходилось делить свои и без того невеликие силы, чтобы караулить врага у Гудзона и в Мидлбруке. Разведка донесла, что Хоу нанимает лоцманов, знакомых с рекой Делавэр; значит, он хочет захватить Филадельфию с воды.

Англичане действовали в нескольких направлениях сразу. 25 апреля губернатор Нью-Йорка Уильям Трайон высадился в Коннектикуте и захватил склады Континентальной армии в Данбери. Узнав об этом, командиры местного ополчения Дэвид Вустер, Голд Силлиман и примкнувший к ним Бенедикт Арнольд (для обсуждения вопроса о своем повышении направлявшийся в Филадельфию, куда в начале марта 1777 года вернулся из Балтимора Конгресс) собрали около семисот солдат и отправились в Данбери. Рота Вустера дважды атаковала арьергард британцев; во время второй атаки генерал был смертельно ранен и умер пять дней спустя. Главное столкновение произошло при Риджфилде: ополченцы Арнольда сражались на улицах города и отступили, нанеся врагу существенный урон. Арнольд перегруппировал свои войска, добавив к ним артиллерию, чтобы помешать британцам погрузиться на корабли, однако его люди были рассеяны огнем англичан и последовавшей затем штыковой атакой; сам Арнольд был вновь ранен в левую ногу. Несмотря на то что победа осталась за британцами, отважные действия ополченцев вызвали в Коннектикуте всплеск патриотизма.

Четырнадцатого июня 1777 года Континентальный конгресс утвердил национальный флаг, под которым должны были сплотиться патриоты: его полотнище состояло из тринадцати красных и белых полос, а на синем поле в левом верхнем углу 13 звезд (по числу штатов) образовывали круг — символ вечности.

(Существует легенда, по которой эскиз этого флага был выполнен Вашингтоном еще годом ранее, а изготовление поручено швее из Филадельфии Бетси Росс, вдове ополченца, погибшего в мае 1776 года при взрыве на складе боеприпасов. Изначально звезды предполагалось сделать шестиконечными, однако Бетси продемонстрировала, как можно одним движением вырезать ножницами пятиконечную звезду. Эту историю, ссылаясь на воспоминания самой Бетси, опубликовал ее внук почти через 100 лет после событий, но историки считают, что в мае — июне 1776 года Вашингтон не мог входить вместе с Робертом Моррисом и Джорджем Россом, дядей покойного мужа Бетси, в «особую комиссию Конгресса», которая якобы пришла к ней домой.)

В начале лета главнокомандующий интенсивно занимался обучением солдат и жил с ними где придется: пять недель спал в палатке, а в ущелье Клоув на Гудзонской возвышенности обосновался в полуразвалившейся деревянной хижине, заняв единственную кровать, тогда как его свита спала там же на полу. Питались вареной кукурузой, запивая ее молоком.

Одиннадцатого июля, находясь в Клоув, Вашингтон получил горькую весть: форт Тикондерога сдался английскому генералу Бургойну без единого выстрела. Тогда же пришло очередное письмо от Арнольда с просьбой об отставке: его всё-таки повысили в чине до генерал-майора, но он ожидал большего. Отставку Вашингтон опять не принял и велел бравому офицеру немедленно ехать на север, к Скайлеру, послав за ним следом генерал-майора Бенджамина Линкольна из Массачусетса, пользовавшегося большим влиянием в Новой Англии. Он опасался, что захват Тикондероги — прелюдия к выступлению британцев, стремящихся разделить страну пополам по Гудзону: Хоу запросто мог подняться вверх по течению реки из Нью-Йорка и соединиться с Бургойном. В самом деле, 23 июля английская армада подняла паруса и отчалила от Санди-Хука. Но Вашингтон догадался, что Хоу стремится к Филадельфии, и начал передислокацию к югу. 31-го после завтрака вместе с приливом пришло сообщение: 228 кораблей вошли в залив Делавэр.

В тот же день Вашингтон прибыл в Филадельфию. Вечером он ужинал в «Сити-Таверн», окруженный офицерами и горожанами. В таверну вошел молоденький большеглазый офицер во французском мундире, но с шарфом генерал-майора через плечо. Сразу выхватив взглядом величественную фигуру Вашингтона, возвышавшуюся надо всеми остальными, подошел быстрым четким шагом и изящно подал письмо от Джона Хэнкока. Главнокомандующий узнал, что податель сего, Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет, прибывший в июне в Южную Каролину на борту оснащенного им корабля «Виктуар» («Победа») с грузом провианта, производится в генерал-майоры и поступает в его распоряжение. Француз имел при себе и рекомендательное письмо от Бенджамина Франклина: тот советовал оберегать молодого маркиза, имеющего важные связи, от опасности и всячески сдерживать его порывы отличиться на поле брани. Ну и что теперь с ним делать? Лафайет не хотел быть генералом на бумаге и попросил себе двух адъютантов и дивизию. Вашингтон обошелся с ним учтиво, предложил для начала стать его собственным адъютантом и завтра же выехать вместе с ним для осмотра укреплений на реке Делавэр.

Лафайету еще не исполнилось двадцати. Это был пылкий юноша-идеалист из древнего аристократического рода крестоносцев, маршалов и полководцев. В 12 лет он остался круглым сиротой и обладателем одного из крупнейших состояний во Франции; в 15 родственники устроили его брак с юной Адриенной де Ноайль. Брачный договор подписал сам король Людовик XV. Молодой маркиз, неловкий и неуклюжий, не был царедворцем: он был искренним и неприкрыто стремился к славе, но славе честной и благородной. Находясь в своем полку в Меце, он узнал о борьбе американских колоний за независимость и сразу загорелся этой идеей. Осенью 1776 года в Париже он посещал собрания тайных обществ (как Вашингтон и Франклин, он был масоном), где аббат Рейналь говорил о правах человека и осуждал рабство. Французские офицеры осаждали американских посланников Бенджамина Франклина и Сайласа Дина, добиваясь от них рекомендаций для получения командного поста в Америке. В отличие от них, Лафайет был готов пойти на риск, чтобы «делать дело». 20 апреля, несмотря на королевский запрет, он отплыл из Франции в Америку и 13 июня высадился неподалеку от Джорджтауна. Во Франции этот безрассудный, но храбрый поступок вызвал почти всеобщее одобрение.

В пути Лафайет изучал английский и военную стратегию. «Счастье Америки тесно связано со счастьем всего человечества», — уверял он в письмах жену. То, что он увидел по прибытии, его не разочаровало: в Америке все люди братья, здесь нет нищих и даже тех людей, кого во Франции называют крестьянами. Но это первое впечатление подкорректировал смотр Континентальной армии, который Вашингтон устроил через неделю после их первой встречи. Маркиз увидел 11 тысяч плохо вооруженных и худо одетых людей. «Нам даже неловко показываться офицеру, только что прибывшему из французской армии», — смущенно сказал ему генерал. «Я приехал сюда не поучать, а учиться», — ответил Лафайет.

Их отношения сразу сделались дружескими. Как писал Лафайет жене, главнокомандующий, «окруженный льстецами и завистниками», нашел в новом адъютанте «искреннего друга, которому мог без опаски поверять свои самые тайные мысли и который всегда говорит ему правду». И всё же ему постоянно казалось, что Вашингтон ему не доверяет. Его напористости и амбициозности противостояли сдержанность и выжидательность. Вашингтона и так осаждали «французики из Бордо» и с Антильских островов, искавшие быстрой славы на поле боя и требовавшие себе высоких чинов. По-французски он не говорил, переписку на этом языке доверил билингву Гамильтону (его мать происходила из французских гугенотов) и Джону Лоренсу, учившемуся в Женеве. Соискатели, со своей стороны, не знали английского языка и не могли рекрутировать солдат, а ведь американские войска в основном состояли из ополченцев. Все офицерские вакансии были уже заполнены. «Каждый новый приезд, — писал Вашингтон Франклину, — становится лишь источником затруднений для Конгресса и меня самого и горя и разочарования для явившихся джентльменов». Но по сравнению с другими французами, громко качавшими права, любезный и неутомимый, вкрадчивый и целеустремленный Лафайет, умевший польстить тонко и к месту, был сама скромность.

Вместе с ним приехал Иоганн фон Кальб, или, как называли его во Франции, барон Жан де Кальб (баварец по рождению, он перешел на службу французской короне и получил дворянство). В конце 1760-х годов он уже побывал в Америке с тайным поручением министра иностранных дел Шуазеля, чтобы разведать, каковы настроения среди колонистов (де Кальб говорил по-английски), и проникся к ним глубоким уважением за их свободолюбивые устремления. Теперь он решил выступить на их стороне с оружием в руках, однако, вопреки своим ожиданиям, не получил чина генерал-майора. Глубоко возмущенный, де Кальб уже собирался вернуться во Францию, но Лафайет пустил в ход всё свое обаяние и дар убеждения, и 5 сентября его ходатайство о производстве было удовлетворено.

Между тем Хоу снова исчез со всем своим флотом, и это страшно нервировало Вашингтона: поведение врага становилось недоступно его пониманию. Армию приходилось перебрасывать по летней жаре то туда, то сюда, изнуряя долгими переходами. Джон Бургойн тоже не стоял на месте. Вашингтон приказал Израэлю Патнэму отправить 750 человек с Нью-Йоркских высот на подкрепление к Горацио Гейтсу (принявшему командование от Филипа Скайлера, который утратил доверие Конгресса после сдачи Тикондероги и дальнейшего отступления), расставшись даже с отборными частями — только что сформированным стрелковым корпусом полковника Даниеля Моргана из пятисот самых метких стрелков из Пенсильвании, Мэриленда и Виргинии. Армия Гейтса разрасталась и за счет ополченцев, присылаемых губернаторами северных штатов (сочувствие к британцам, если оно вообще было у тамошнего населения, улетучилось после жестокого убийства индейцами, выступившими на стороне Бургойна, невесты лоялиста Джейн Мак Кри).

Наконец, во второй половине августа Хоу показался в Чесапикском заливе: вместо того чтобы действовать с моря, он решил захватить Филадельфию с суши. Странно. Но дело в том, что британцы вновь пытались навязать американцам генеральное сражение. Теперь Вашингтон уже сам желал его всей душой: «Один мощный удар избавит страну от грабежа, разорения и пожара, а женскую невинность — от грубой похоти и насилия».

У него были основания для столь оптимистичных заявлений: британские планы окружения Новой Англии, казалось, провалились после неудачной осады форта Скайлера. Здесь тоже отличился неукротимый Арнольд, посланный Скайлером в начале месяца на выручку американского гарнизона под командованием полковника Петера Гансеворта. На стороне англичан и гессенцев, осаждавших форт, выступили могавки Джозефа Бранта[27]; Арнольд же заручился поддержкой племен онейда и тускарора. В его распоряжении было всего несколько сотен солдат, однако, захватив заложников, он сумел запустить «утку», будто на британский корпус Барри Сент-Леджера идут крупные силы вождя по имени Черный Орел. Индейцы сразу же ушли, и 22 августа Сент-Леджер был вынужден снять осаду и отступить к озеру Онейда, бросив часть обоза и отбиваясь от прежних союзников-краснокожих. Только там он узнал, что его провели, как мальчишку, помешав соединению с Джоном Бургойном.

Прежде чем выступить на защиту Филадельфии, Вашингтон решил устроить парад через весь город. Всё было продумано и срежиссировано до мелочей; солдатам приказали прикрепить к шляпам или волосам зеленые веточки — символ победы. 24 августа 1777 года 12 тысяч человек промаршировали вниз по Фронт-стрит и вверх по Честнат-стрит. Впереди на белом коне гарцевал главнокомандующий, рядом с ним — Лафайет, позади — Гамильтон и Лоренс. Поток солдат лился целых два часа; они были выстроены по 12 человек в ряд и шли, печатая шаг, под бой барабанов и ритмичную мелодию флейт. Вашингтон предупредил, что все должны идти в ногу, строго под музыку, не «танцевать», а маршировать. За нарушение грозило 39 плетей. Конечно, до идеала было далеко. «Наши солдаты еще не вполне похожи на солдат, — вздыхал Джон Адамс. — Они не шагают как один, не держат голову достаточно прямо и не тянут ногу, как полагается». Зато горожане, занявшие места у окон и на крышах домов, подбадривая проходивших воинов, были поражены превращением жалких оборванцев в настоящую армию, военную машину.

Наконец-то настанет решающий бой! Если британцев удастся разбить — войне конец. «Пришло время напрячь все силы», — призывал Вашингтон своих солдат в приказе по армии. Если кто побежит, будет застрелен на месте в назидание другим. Впрочем, он распорядился выдать всем по порции рома — для храбрости.

Сражение он решил дать на берегу Брандевин-Крик — быстрого ручья, служившего естественной защитой Филадельфии. Основные силы сосредоточил на лесистых холмах, где проходила главная дорога, а остальные растянул вдоль берега, изрезанного оврагами, вплоть до той черты, за которой форсировать ручей было уже невозможно.

Утро 11 сентября выдалось хмурым и неприветливым. Едва рассвело, послышались барабанная дробь, звуки флейт, и гессенцы Кнюпхаузена стройными рядами, с развевающимися знаменами, выступили из тумана на другом берегу ручья и подкатили поближе свои орудия. Завязалась оживленная перестрелка. Вашингтон, как обычно, был на передовой и не кланялся пулям и ядрам, даже когда одному из пушкарей на батарее оторвало голову. По легенде, английский майор Патрик Фергюсон взял на мушку высокую фигуру офицера (Вашингтона), но не выстрелил, поскольку тот повернулся к нему спиной, а стрелять человеку в спину противоречило его нравственным убеждениям. Лафайет не отставал от генерала. Вашингтон скакал вдоль всей линии войск, подбадривая людей и слыша их приветственные возгласы. Всё шло просто замечательно; бригадный генерал Уильям Максвелл подъехал доложить, что его стрелки выбили не меньше трех сотен британских солдат. Тем не менее даже в пылу сражения Вашингтон не утратил способности мыслить трезво и заметил, что имеет дело не со всеми силами британцев, более того, перед ним лишь малая часть войск Хоу. Где же остальные? Что еще затевает его лютый враг?

Около полудня к нему подскакал подполковник Джеймс Росс из Пенсильвании и сообщил, что высланные им разведчики наткнулись на пять тысяч британцев к западу от Брандевин-Крик, на Грейт-Вэлли-роуд; похоже, их ведет сам генерал Хоу. Что за черт! Откуда они там взялись? Ведь просил же разведать как следует все броды через ручей! Еще не хватало, чтобы англичане оказались лучшими знатоками их собственной территории! Вашингтон послал за генералом Салливаном, который удерживал правый фланг на Бирмингем-Хилле; тот доложил, что только что был на Грейт-Вэлли-роуд и никаких британцев там нет. Час от часу не легче! Куда же они подевались?

В час с четвертью сообщили, что две британские бригады приближаются с севера, поднимаясь на Бирмингем-Хилл. Так и есть, Хоу снова сумел зайти ему в тыл, как в Бруклине! Вашингтон пришпорил коня и стрелой полетел к Бирмингем-Хиллу.

Но эти две бригады были только передовым отрядом, высланным Хоу, который шел позади с главными силами. Под покровом густого тумана они переправились через ручей по грудь в воде, сами поражаясь тому, что на противоположном берегу нет ни одного вражеского патруля.

Около четырех часов под звуки барабанов три колонны немцев и англичан вступили в бой под плотным огнем американской артиллерии. Поле сражения окуталось пороховым дымом, с деревьев сшибало ветки и листья. Несмотря на свист картечи, британцы пробили широкую брешь в линии обороны и, дав несколько ружейных залпов, перешли в штыковую атаку. Крики раненых и умирающих сливались со звуками выстрелов и грохотом разрывающихся снарядов. Американцы дрогнули. А тут еще Кнюпхаузен, увлекая солдат за собой, повел их в атаку через ручей, и вода в нем окрасилась кровью.

В пять часов Вашингтон продиктовал донесение Конгрессу: «В половине пятого неприятель атаковал генерала Салливана, пройдя через брод выше по течению, и с тех пор идет ожесточенный бой. Там же началась сильная канонада, и я полагаю, что нам предстоит очень жаркий вечер».

К тому времени три американские дивизии уже бежали, не разбирая дороги; только Грин со своими частями достойно прикрывал отступление. Решив, что час его славы пробил, Лафайет устремился в самую гущу драки, пытаясь повести солдат за собой. Он был ранен в мякоть левой ноги ниже колена, но не обращал на рану никакого внимания, пока сапог не наполнился кровью, а у него самого не закружилась голова. Его вынесли с поля боя; теряя сознание, он еще увидел над собой встревоженное лицо Вашингтона и услышал его слова, сказанные хирургу: «Позаботьтесь о нем, ведь он мне как сын».

Повозка, на которую его положили, влилась в бурлящий поток отступавших солдат, увлекавший уцелевшие орудия, телеги и прочий военный скарб. До самой ночи разгромленные американцы отходили на восток, к лагерю в Честере, совсем рядом с Филадельфией, бросив на поле боя несколько сотен истекающих кровью товарищей (Хоу потом даже просил Вашингтона прислать докторов для ухода за ранеными).

Около полуночи Вашингтон отправил из Честера донесение, извещавшее Конгресс о поражении. Черновик письма, составленный Тимоти Пикерингом, показался ему чересчур удручающим, и он добавил несколько «ободряющих слов». Ни в коем случае не падать духом! Начать лучше так: «Сэр, с прискорбием сообщаю, что в нынешнем бою мы были вынуждены оставить поле боя за неприятелем», — а закончить словами: «Убежден, что наши потери в людях не слишком существенны, полагаю, что они меньше, чем у неприятеля (на деле американцы потеряли примерно 200 человек убитыми, 500 ранеными и 400 пленными, а британцы — только 90 убитыми и 500 ранеными. — Е. Г.)… Несмотря на сегодняшнюю неудачу, я рад, что настроение в войсках боевое, и надеюсь, что в следующий раз мы сможем компенсировать понесенные сегодня потери».

Бодриться можно сколько угодно, но если хочешь одерживать победы, надо извлекать уроки из поражения, причем уже далеко не первого… Кто виноват? Салливан, который не смог как следует провести рекогносцировку и снабдил Вашингтона неверной информацией? А сам главнокомандующий, не сумевший вовремя отреагировать на изменение обстановки? Грин сказал как-то по дружбе Пикерингу, что Вашингтон слишком нерешительный: «Я-то решения принимаю мгновенно». Барон де Кальб, ветеран Семилетней войны, был того же мнения: «Он очень любезный, предупредительный и учтивый человек, но как военачальник он слишком медлителен, даже беспечен, слишком слаб и не лишен тщеславия и самонадеянности». А Бенджамин Раш, с прошлой зимы находившийся при армии Вашингтона в качестве врача, не пощадил никого из окружения главнокомандующего (подверженного, по его мнению, чужому влиянию), дав резкие характеристики Грину, Салливану, Стерлингу, Стивену: «Первый — подхалим, склонный к созерцанию вместо предприимчивости. Второй — слабый, тщеславный, лишенный достоинства, бумагомарака, полностью теряющий голову на поле боя. Третий — самовлюбленный, напыщенный, ленивый, невежественный пьяница. Четвертый — отвратительный, хвастливый, трусливый глупец». Но других-то не было…

Теперь Вашингтон уже не мог гарантировать безопасность американской столицы. Он повел свою разбитую армию на север, выслав вперед Александра Гамильтона и Генри Ли — сжечь мельницы, чтобы они не попали в руки к противнику. Поздно вечером 18 сентября Гамильтон предупредил Хэнкока, что на рассвете в город могут войти британцы. Началась паника. На залитые лунным светом улицы высыпало столько народу, как в хороший базарный день. «Конгресс гоняли, словно стаю куропаток, из Филадельфии в Трентон, из Трентона в Ланкастер», — вспоминал потом Джон Адамс. К тому времени он уже сильно разочаровался в человеке, которого сам когда-то поставил во главе Континентальной армии. «О небо! Даруй нам одну великую душу! — восклицал он в своем дневнике. — Один деятельный, умелый и способный человек навел бы порядок в этой смуте и спас страну».

Но британцы заняли Филадельфию только через неделю, и у Вашингтона было время запастись всем необходимым. Используя свои чрезвычайные полномочия, он отправил в город Гамильтона с сотней солдат для реквизиций провианта и других товаров. Множество солдат осталось без одеял и теплой одежды, целая тысяча ходила босиком, а зима была уже не за горами. За два дня Гамильтон набрал много добра, не забыв и о порохе, щедро раздавая горожанам расписки (Вашингтон надеялся, что потом они смогут возместить свои убытки). Между тем, презрев все строгие приказы, его солдаты занимались мародерством в округе, терроризируя население и посягая даже на храмы.

Беда не приходит одна: в ночь на 21 сентября британская пехота прошла лесом к Паоли и, не открывая стрельбы, переколола штыками около трех сотен спящих американцев — отряд под командованием бригадного генерала Энтони Уэйна, прозванного Бешеным Энтони. На рассвете они сами пришли в ужас при виде груды окровавленных тел.

Двадцать шестого сентября британская армия вступила в Филадельфию. Перепуганные горожане радостно ее приветствовали — также, как совсем недавно американские войска, уходившие к Брандевин-Крик. Толпа состояла в основном из женщин и детей, мужчины сбежали. «Обладание нашими городами, при том, что мы сохранили армию, принесет [британцам] мало пользы… Им нужно покорить наше оружие, а не беззащитные города», — бодро писал Вашингтон Генри Лоренсу.

Филадельфию занял только небольшой отряд англичан и гессенцев под командованием Корнуоллиса, а генерал Хоу с основными силами расположился в Джермантауне, в шести милях на северо-восток от столицы, неподалеку от реки Скулкилл. Эту позицию он выбрал продуманно: со всех сторон лагерь окружали ручьи, овраги и ущелья, а каменные дома на главной улице, протянувшейся на две мили, были обнесены заборами или живой изгородью, которые могли служить укрытием. Кроме того, два полка были посланы захватить небольшой американский форт на реке Делавэр.

Узнав о том, что в распоряжении Хоу остались только девять тысяч человек, Вашингтон приободрился и решил повторить свой трентонский подвиг, тем более что под его началом были восемь тысяч солдат Континентальной армии и три тысячи ополченцев. Это последний шанс одержать победу до наступления зимы, доказывал он на военном совете 3 октября. «Пора напомнить англичанам, что американская армия всё еще существует».

Уже вечером войска, разделенные на четыре далеко отстоящие друг от друга колонны, выступили на юго-восток, двигаясь строго параллельно, чтобы к рассвету, оставив позади 15 миль пути, подойти к Джермантауну. Вашингтон с Салливаном вели три тысячи солдат по основной дороге; слева шли пять тысяч под началом Грина, еще дальше — тысяча ополченцев генерала Уильяма Смолвуда по старой индейской тропе, а справа — две тысячи пенсильванцев генерала Джона Армстронга вдоль реки. Если всё пойдет по плану, центральная колонна Вашингтона неожиданно обрушится на британцев, а колонна Грина зайдет сбоку и прижмет их к реке.

Чтобы в потемках не перестрелять друг друга, всем солдатам было велено прикрепить к шляпам белые бумажки. Как нарочно, полк из Нью-Джерси нарядился в красные мундиры, захваченные у англичан, — далеко ли до беды! А тут еще спустился плотный туман, скрывший колонны друг от друга.

Как и в прошлый раз, график движения соблюсти не удалось и эффекта неожиданности не получилось: один из лоялистов предупредил англичан о приближении американцев. Колонна Вашингтона была еще в пути, когда небо над горизонтом просветлело. Впереди послышалось щелканье мушкетных выстрелов. Разглядеть что-либо в тумане было совершенно невозможно, оставалось лишь гадать, что там происходит. Пороху хватило бы только на 40 выстрелов, и Вашингтон подозвал к себе Пикеринга: «Боюсь, генерал Салливан понапрасну тратит заряды. Скачите к нему и скажите, чтобы поберег их».

Пикеринг растворился в тумане. Оттуда доносились звуки яростной схватки и крики: «Бей кровавых собак! Отомстим за Уэйна!» Когда Вашингтон, наконец, вышел к окраинам Джермантауна, ему открылся апокалиптический вид: британцы, вынужденные отступить, подожгли поля гречихи, и дым смешивался с туманом и пороховой гарью. Несмотря на то что уже рассвело, здесь по-прежнему стояла тьма. Однако по краям дороги валялись брошенные палатки и орудия; значит, план всё-таки удался, надо продолжать.

Колонна двинулась по главной улице города — и была встречена свинцовым дождем. Сквозь мглу удалось разглядеть, что пули летят из окон трехэтажного дома, в котором засела рота солдат. Это был красивый особняк, выстроенный из местного сланца, сверкающего вкраплениями слюды; в прилегающем к нему садике стояли классические скульптуры. Британцы забили и забаррикадировали двери, закрыли ставнями большинство окон и превратили дом в крепость. В какой-то момент Вашингтону даже показалось, что все его усилия разобьются об это единственное, но непреодолимое препятствие. Он созвал офицеров для летучего совещания. Большинство склонялось к тому, чтобы обойти этот дом и двигаться дальше, оставив один полк для подавления очага сопротивления; но Генри Нокс авторитетно заявил, что по правилам военного искусства, находясь на вражеской территории, нельзя оставлять у себя в тылу укрепленный замок. Это замечание, произнесенное густым басом Нокса, звучало внушительно.

По приказу Вашингтона подполковник Уильям Смит подошел к дому с белым флагом, чтобы передать требование сдаться, и тут же был убит. Тогда Вашингтон бросил против упрямцев целых три полка, а Нокс принялся палить по дому из четырех орудий, но каменные стены, казалось, были непробиваемы. Штурм продолжался уже полчаса, и за это время силы Хоу успели перегруппироваться. Отряды американцев упрямо продолжали штурмовать дом; во дворе валялось множество трупов; тех, кому удавалось подобраться к самым окнам, закалывали штыками. Трем полкам удалось убить всего четырех британских солдат, потеряв не менее семидесяти пяти человек.

Видя, что творится, Вашингтон решил наплевать на правила военного искусства и отдал приказ двигаться дальше. Сам поехал впереди на своем заметном белом коне.

Салливан подскакал к нему и умолял не подвергать себя опасности. На какое-то время генерал согласился ехать позади, но затем вновь вырвался вперед. Ему казалось, что британцы отступают, охваченные смятением; еще немного — и он приказал бы идти на Филадельфию.

Но это были не британцы. В густом дыму и тумане четыре американские колонны потерялись, а потом принялись палить друг в друга. Кто-то закричал, что враг обошел их сзади, и американцы побежали. Вашингтон приказал майору Бенджамину Толмеджу поставить поперек дороги лошадей, чтобы остановить это паническое бегство, но обезумевшая пехота обтекала животных или протискивалась между ними. Вашингтону казалось, что у него дежавю: как и больше года назад, в Кипс-Бей, он кричал на бегущих, даже бил их плашмя своей саблей — бесполезно. В то же время люди Грина тоже бросились назад. Всё сражение продлилось не больше трех часов.

К девяти вечера войска Вашингтона собрались у мельницы Пеннипаккера, в 20 милях от Джермантауна. Американцы не чувствовали себя разгромленными, но злились сами на себя за это дурацкое отступление. Да и потери были велики: 150 убитых, 520 раненых, 400 пленных. И ради чего?

Американцы захватили 15 пленных… и собаку, носившуюся по полю боя. 6 октября Вашингтон отправил ее обратно, сопроводив запиской: «Генерал Вашингтон приветствует генерала Хоу. Он имеет удовольствие возвратить собаку, случайно оказавшуюся в его руках и, судя по надписи на ошейнике, принадлежащую генералу Хоу».

Стараясь, как обычно, найти нечто положительное в безрадостном событии, Вашингтон написал Хэнкоку: «…наши войска, ничуть не павшие духом, приобрели то, что приобретают все молодые армии от участия в бою». Если бы не туман, вызвавший неразбериху, его солдаты «смяли бы и обратили в бегство самый цвет британской армии с величайшей легкостью». Конгресс был с этим согласен и приказал отчеканить медаль в честь Вашингтона. Даже Хоу признал, что не ожидал атаки неприятеля после поражения при Брандевине. А французский министр иностранных дел граф де Верженн, подумывавший о заключении союза с американцами, был просто поражен битвой при Джермантауне: зеленые рекруты выдержали два сражения подряд против закаленных и хорошо обученных войск!

Однако не признать свое поражение — это одно, а одержать победу — совсем другое. Через две недели после сражения при Джермантауне Вашингтон узнал, что Горацио Гейтс разбил Джона Бургойна при Саратоге.

Еще 7 сентября Гейтс занял удобные позиции в десяти милях от этого местечка, на господствующих высотах, откуда хорошо просматривалась единственная дорога, ведущая к Олбани — месту предполагаемого соединения британских армий. Его армия целую неделю строила укрепления под руководством польского военного инженера Тадеуша Костюшко. 18 сентября осторожно продвигавшийся вперед Бургойн остановился в четырех милях от американской линии обороны. Гейтс взял на себя командование правым флангом, а левый — самый важный, на стратегических высотах — поручил Бенедикту Арнольду, с которым у него резко испортились отношения, потому что тот не скрывал своих симпатий к опальному Скайлеру.

Тактические приемы англичан не отличались разнообразием. Бургойн повел свою армию на позиции американцев, разделив ее на три колонны для совершения обходного и отвлекающего маневров. Гейтс предпочитал сидеть и ждать, пока его атакуют в лоб, но Арнольд попросил у него позволения пойти навстречу неприятелю, чтобы дать бой в лесу, где у американцев больше шансов на успех. Гейтс со скрипом разрешил провести разведку боем, которую поручили стрелкам Даниеля Моргана.

Наткнувшись на передовой отряд англичан, они, прячась за деревьями, быстро перебили всех офицеров, а потом ринулись в атаку, обратив вражеский отряд в бегство. Одновременно Джеймс Уилкинсон (воистину, он не пропустил ни одного важного дела!) поскакал обратно в американский лагерь за подкреплением. Основная колонна англичан (задержавшаяся в пути из-за препятствий, наваленных в лесу американцами) приняла свой отступающий авангард за наступающего противника и открыла огонь.

Сражение велось с переменным успехом. Люди Моргана, неуловимые в лесу, метко выбивали офицеров и артиллеристов; американцы захватывали вражеские пушки, но англичане отбивали их во время очередной атаки. Ввести в бой гессенцев для решающего удара британцы не успели: стемнело, и сражение пришлось прекратить.

На следующий день оно не возобновилось: Бургойн, потерявший много людей и испытывавший нехватку провианта, не решился атаковать и поджидал Клинтона, спешившего к нему на подмогу из Нью-Йорка. Между тем в американском лагере Гейтс и Арнольд разругались окончательно. Гейтс незамедлительно доложил Конгрессу о сражении 19 сентября, присвоив все лавры себе, а о сопернике даже не упомянул, хотя все решения принимались именно Арнольдом и части, участвовавшие в бою, действовали согласно его приказам. После скандала Гейтс освободил Арнольда от командования, передав его Бенджамину Линкольну; Арнольд попросил перевести его под начало Вашингтона и получил согласие, однако никуда не уехал и остался в своей палатке.

Дни проходили в стычках, оканчивавшихся победой стрелков Моргана; уже наступил октябрь, а Клинтона всё не было. На военном совете англичан командир гессенцев предложил отступить, но для Бургойна это было позором: уж лучше атаковать, бросив все силы на американский левый фланг. Однако за это время армия Гейтса возросла и пополнила запасы военного снаряжения, тогда как англичане массово дезертировали. Теперь пяти тысячам солдат Бургойна противостояли 12 тысяч американцев.

В таких условиях Гейтс взял командование левым флангом на себя, а правый поручил Линкольну. Сражение началось 7 октября в третьем часу пополудни. Атаку британских гренадеров успешно отбили, подпустив их поближе и перебив почти в упор. Стрелки Моргана и индейцы, действовавшие с ними заодно, рассыпались в лесу и помешали англичанам осуществить обходной маневр. Три пули достали самого Бургойна, попав в его коня, шляпу и камзол. За час он потерял почти четыре сотни солдат и больше половины полевой артиллерии.

Англичане были сломлены морально, но еще держались. И тут с американской стороны этаким чертом вылетел Арнольд, приведший себя в боевое состояние горячительным, и повел американцев в атаку на два редута, прикрывавших английский правый фланг. Англичане и гессенцы отчаянно защищались; закипела жаркая схватка. Арнольд мелькал в пороховом дыму между линиями атакующих и обороняющихся; казалось, пуля его не берет. Наконец редуты были захвачены; одним из последних залпов под Арнольдом убило коня, ему самому пуля попала в левую ногу (опять!), которую он вдобавок сломал, поскольку конь упал именно на нее. Как раз в этот момент к нему пробрался майор Армстронг, посланный Гейтсом, чтобы передать официальный приказ вернуться в ставку; его отнесли туда на носилках. Немцы попытались отбить редут, но снова стемнело, а в темноте коварный проводник завел их прямо в лагерь американцев — в плен.

Бургойн отступил, оставив для отвода глаз зажженные костры; но его армия попала в окружение у Саратоги и 17 октября сдалась Гейтсу целиком. Остатки британских частей покинули Тикондерогу и ушли в Квебек.

Разумеется, Вашингтон тогда не знал всех этих подробностей и не мог бы возразить тем, кто сравнивал его с Гейтсом (и сравнение было не в его пользу), что он сам, как правило, сражался с превосходящими силами противника, в условиях враждебного отношения со стороны местного населения, имея в своем распоряжении плохо обученных солдат и пороха в обрез — не то что Гейтс, который, между нами говоря, одержал победу благодаря инициативности Арнольда. Однако Конгрессу и газетчикам был не важен процесс, их интересовал результат. Бенджамин Раш писал Джону Адамсу, что Гейтс мудро спланировал кампанию и привел свой план в исполнение, действуя храбро и твердо, в отличие от незадачливого Вашингтона, которого обвели вокруг пальца и дважды разбили. И армия у Гейтса настоящая, а не бесформенная толпа, как у Вашингтона. Адамс даже обрадовался, что победу одержал Гейтс: «Будь это Вашингтон, поклонение и обожание превзошли бы всякие границы, подвергая опасности наши свободы». И так уже в одном анонимном памфлете, разошедшемся среди членов Конгресса, утверждалось, что «народ Америки провинился в идолопоклонстве, сделав своим богом одного из мужей».

Пятнадцатого октября Вашингтон объявил своим войскам о победе Гейтса при Саратоге. Приветствовав этот славный подвиг, он выразил надежду, что его солдаты покажут себя такими же бесстрашными, как их северные собратья. Между прочим, Гейтс не известил Вашингтона о своей победе напрямую, а, чтобы подчеркнуть свою автономность, направил Джеймса Уилкинсона (уже полковника) с донесением в Конгресс. По дороге тот сделал остановку в Ридинге, где повстречался с адъютантом лорда Стерлинга и не удержался, чтобы не передать ему злые замечания Гейтса по поводу действий Вашингтона у Брандевин-Крик. Еще он показал записку Томаса Конвея генералу Гейтсу: «Верно, небесам угодно спасти нашу страну, иначе слабый полководец и дурные советники уже погубили бы ее». Лорд Стерлинг пересказал всё это Вашингтону, чтобы предупредить о двуличии Гейтса. Конечно, главнокомандующий был потрясен сговором с целью опорочить его имя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.