ГЕРОЙ

ГЕРОЙ

После дождей дорога превратилась в топкое месиво жидкой грязи. Замерзшие, голодные, оборванные люди с ногами, обмотанными тряпками, оскальзывались, падали, поднимались и брели дальше. В хвосте колонны верхом ехал Вашингтон. Он был ближе всех к врагу, и это производило на людей сильное впечатление. Он только что потерял почти треть своей армии, но его лицо было по-прежнему невозмутимым; он являл собой аллегорию достоинства.

Однако в письме генералу Ли от его невозмутимости не осталось и следа: люди сломлены и обескуражены; он не сможет дать отпор неприятелю и просит Ли как можно скорее прийти к нему на помощь, пока еще не поздно. Просит — не приказывает.

Генерал продиктовал это письмо Джозефу Риду, велев немедленно отправить с нарочным. К посланию Вашингтона Рид тайком приложил свое: «Не подумайте, что я льщу или восхваляю Вас в ущерб другому, но, признаюсь, я думаю, что лишь благодаря Вам наша армия и свобода Америки, от нее зависящая, еще не вполне потеряны… Вы обладаете решимостью — качеством, которого часто не хватает иным достойным умам… О, генерал! Нерешительный ум — одно из величайших несчастий, какие только могут обрушиться на армию. Как часто я сожалел об этом за время нынешней кампании…»

Однако именно теперь Вашингтон был собран и полон решимости не сдаваться. Под его началом оставалось не более трех с половиной тысяч солдат вместо былых двадцати тысяч, а через две недели у двух тысяч истечет срок контракта и они будут вольны уйти. Штаты могли бы прислать пополнение, но они предпочитали держать ополчение дома, тем более что война, судя по всему, близится к концу. Но Вашингтон так не думал. Америка большая. Если надо — отступим в Западную Пенсильванию. На это Рид возразил: если Восточную Пенсильванию придется сдать, то и остальную не удержим. Вашингтон провел рукой по своей шее, словно ему жал воротник: «Моя шея не считает, что создана для виселицы». Отступим в горы, в Западную Виргинию, будем вести партизанскую войну. Если уж совсем туго придется — уйдем за Аллеганские горы. Но не сдадимся.

Он всё-таки оставался полковником Вашингтоном. Планировать генеральные сражения, держать в голове тонкости многоходовых операций, координировать действия разных родов войск — это не для него. А вот сжать кулак и нанести удар — это ему понятно.

Но для удара нужна сила. Вашингтон послал Рида в Берлингтон к губернатору Нью-Джерси Уильяму Ливингстону, а Миффлина — в Филадельфию, дав им одно задание: сделать всё возможное, чтобы как можно быстрее было прислано подкрепление. Первое донесение от Миффлина обескуражило: его земляки «сонно дремлют в тени мира, наслаждаясь радостями торговли». От Рида же вообще не было вестей.

Двадцать второго ноября армия добралась до Ньюарка. Лил сильный дождь, не прекратившийся ни ночью, ни на следующий день. Солдаты, промокшие до костей, дрожали от холода. Ныли старые раны, нестерпимо горели новые. Зубы выбивали дробь. «В такие времена и испытываются души людей. Летние солдаты и патриоты погожих дней уклонятся во время невзгод от службы своей стране; но те, кто служат ей сейчас, заслуживают любви и благодарности мужчин и женщин», — писал, притулившись у костра и используя вместо стола мокрый барабан, Томас Пейн. Автор знаменитого памфлета поступил добровольцем в штаб Грина в качестве гражданского помощника и теперь отступал вместе с армией. Грин называл его «Здравый смысл».

Пока на суше дела шли всё хуже и хуже, американские каперы успешно нападали на британские суда вблизи Новой Англии. Адмирал Хоу приказал Генри Клинтону отправляться с шестью тысячами солдат в Род-Айленд, чтобы захватить Ньюпорт и обеспечить для его кораблей безопасный рейд, свободный ото льда. Клинтон возражал против этого плана. Род-Айленд подождет; сейчас самое время, пока не лег снег, подняться по реке Делавэр и грянуть прямо на Филадельфию, разогнать этот Конгресс и «уладить все наши дела». Мятеж будет продолжаться, пока у Вашингтона есть армия; надо покончить с ней раз и навсегда. Но Хоу полагал более разумным постепенно «зачищать» территорию от мятежников, и тогда американский народ разочаруется в своих лидерах и перестанет верить в химеры. А еще он хотел услать Клинтона куда-нибудь подальше.

Ньюпорт был взят без боя: местное ополчение даже не подумало оказать сопротивление, а населявшие город квакеры были счастливы мирно жить под покровительством британцев. То есть эта победа не имела никакого смысла. А на место Клинтона Хоу назначил Корнуоллиса, приказав ему преследовать мятежников до Нью-Брансуика в 50 милях от Ньюарка, на реке Раритан, а там остановиться и ждать указаний.

Двадцать пятого ноября, когда ливень перешел в моросящий дождик, десять тысяч солдат Корнуоллиса выступили в поход, чтобы «поймать Вашингтона, как лису в мешок». Но по раскисшим дорогам британские войска, отягощенные обозом и артиллерией, продвигались еще медленнее, чем американцы. На путь до Ньюарка у них ушло три дня. Вашингтон уже отошел к Нью-Брансуику.

Наконец-то пришла весточка от генерала Ли: он всё еще в Ньюкасле, погода плохая, его люди голы и босы, он никуда не пойдет. Зато неустрашимый лорд Стерлинг привел в Нью-Брансуик целую тысячу солдат. Они тоже были голы и босы, причем в буквальном смысле, а до истечения срока контракта оставалось два дня…

Тридцатого ноября нарочный привез запечатанное письмо от генерала Ли Джозефу Риду. От Рида по-прежнему не было вестей, и Вашингтон счел возможным распечатать письмо: вдруг Ли всё-таки идет на помощь?

«Я получил Ваше любезное и лестное письмо, — читал Вашингтон. — Как и Вы, я горько сожалею о роковой нерешимости, которая на войне — гораздо худший порок, нежели глупость или даже недостаток храбрости. Случайность может обратить грубую ошибку к выгоде, но даже самых лучших людей будут вечно преследовать поражения и неудачи, если над ними довлеет проклятие нерешимости».

Затем Ли объяснял, почему он не собирается идти в Нью-Джерси, как о том просит Вашингтон.

Джордж вновь и вновь перечитывал первый абзац. «Проклятие нерешимости» — это конечно же о нем. Значит, Рид порицает его за это? Почему же он не бросил упрек ему прямо в лицо, а ведет переписку за его спиной, с человеком, которого, судя по всему, ставит много выше его? А он-то был с Ридом так откровенен!

Когда немного стихла душевная боль от неожиданной раны и унялась невольная дрожь в руках, Вашингтон снова запечатал письмо и отослал Риду, сопроводив пояснительной запиской: «Прилагаемое письмо было доставлено мне с нарочным… Я вскрыл его, не подозревая, что это частное письмо. Это чистая правда, и она служит мне извинением за то, что я ознакомился с содержанием письма, без задней мысли или специального намерения». Далее он благодарил Рида за «труды и хлопоты» и желал ему успеха.

Новости из Нью-Джерси поступали самые неутешительные, и в Филадельфии начиналась паника. Большинство членов Конгресса были больны или разъехались; Томас Джефферсон еще в сентябре вернулся в Виргинию, Джон Адамс был в Брейнтри, в Массачусетсе, а Бенджамин Франклин — во Франции; временами не удавалось собрать кворум. Но даже если кворум был, никаких решений делегаты не принимали. Многие винили во всех несчастьях Вашингтона, не оправдавшего доверие. Уильям Хупер из Северной Каролины был с ними не согласен: «О, как я сочувствую Вашингтону, этому лучшему из людей! Трудности, с которыми он столкнулся, просто невозможно описать, но тот, кто несчастлив, не прав, и существуют злодеи, готовые заклеймить его позором. У многих здесь вытянутые физиономии».

Утром первого дня зимы, в воскресенье, когда британцы и гессенцы двумя колоннами уже шли на Нью-Брансуик, две тысячи ополченцев из Нью-Джерси и Мэриленда, у которых закончился срок контракта, ушли с войны домой. Вашингтон приказал разрушить мост через Раритан, но неглубокая — в некоторых местах по колено — речушка не представляла собой серьезной преграды. К вечеру англичане подтянули пушки и началась артиллерийская дуэль (орудиями американцев командовал Александр Гамильтон). А на следующее утро, когда британцы вступили в город, американцы уже ушли.

Вашингтон отвел их к Трентону: он решил отступать на западный берег Делавэра, поскольку всё равно не мог дать врагу серьезный отпор.

От Нью-Брансуика до Филадельфии было не больше 60 миль. Жители Принстона и Трентона, лежащих на пути Корнуоллиса, в панике покидали свои дома. Из столицы потянулись караваны повозок с наспех собранными пожитками. Все магазины были закрыты; люди не знали, куда бежать и что делать.

Лорд Хоу издал очередную прокламацию: все, кто в течение шестидесяти дней явится и принесет клятву верности королю, получат прощение и смогут пользоваться «отеческой добротой Его Величества, их собственность будет сохранна, торговля — восстановлена, а самые важные права — гарантированы справедливой и умеренной властью короны и британского Парламента».

Тысячи жителей Нью-Джерси хлынули в лагеря британцев клясться в верности.

Заняв Нью-Брансуик, Корнуоллис остановился, как ему и было приказано генералом Хоу. Целых шесть дней армия оставалась на месте, дав передышку Вашингтону и вызвав гнев многих лоялистов, кричавших «ату его!». Английские и в особенности немецкие солдаты, попав в край изобилия, бессовестно грабили местное население и насиловали женщин. Сладу с ними не было никакого; гессенцам было всё равно, кто прав, кто виноват: они пришли сюда, чтобы получить хорошую плату за то, что рискуют жизнью, и они ее получат. Наконец 6 декабря в Нью-Брансуик прибыл сам Хоу вместе с бригадой генерала Гранта, и на следующий день войска двинулись вперед — на Трентон, откуда до Филадельфии просто рукой подать.

Вашингтон уже принял решение и теперь спокойно и четко проводил его в жизнь. Ближе к ночи остатки его армии перебрались на пенсильванский берег Делавэра. Там уже ожидало ополчение из Филадельфии, откликнувшееся на призыв главнокомандующего (Миффлин не подкачал). На берегу были разложены костры, к ним из темноты выплывали плоскодонки с солдатами, лошадьми, пушками, снаряжением. Какие-то люди выкрикивали приказы, лошади всхрапывали и упирались, то и дело раздавались громкий всплеск, ругательства, хрипы надрывающихся солдат, вытаскивающих орудия… За этими сценами цепким взглядом художника наблюдал Чарлз Уилсон Пил, прибывший с ополчением. Рассвело, и теперь можно было лучше разглядеть солдат. Один был почти совсем без одежды. «На нем была старая грязная накидка из одеяла, а лицо, окаймленное длинной бородой, сплошь покрыто язвами, так что он не мог умываться». Человек окликнул Пила. Тот не сразу его узнал: это был его родной брат Джеймс, состоявший в мэрилендском отряде.

Вашингтон разместил свою ставку в кирпичном доме на берегу, через реку от Трентона, надеясь вести наблюдение за неприятелем. Американские войска, разбросанные по берегу почти на 25 миль, прятались в лесах и кустарнике, так что от реки их не было видно. 10 декабря наконец-то пришло известие о генерале Ли: его части и четыре тысячи солдат генерала Салливана идут сюда. «Если он сможет соединиться с нами, — писал Вашингтон губернатору Коннектикута Джонатану Трамблу, — наша армия снова примет достойный вид и, надеюсь, сорвет планы неприятеля в отношении Филадельфии».

А генерал Ли, путешествуя отдельно от своих войск, остановился ночевать в небольшой таверне в трех милях от Баскин-Риджа; с ним было полтора десятка человек его личной гвардии. Утром в пятницу 13-го Ли сидел за столом в халате и домашних туфлях, занимаясь текущей перепиской. Настроение у него было хуже некуда, а всё этот Вашингтон! «Он поставил меня в такое положение, в котором у меня практически нет выбора: если я останусь в этой провинции, я ставлю под удар себя и армию, а если не останусь, провинция будет потеряна навсегда», — жаловался он в письме генералу Гейтсу.

Было около десяти утра, когда на дорожке, ведущей к таверне, неожиданно появился британский конный патруль — два с половиной десятка всадников под командованием полковника Уильяма Харкорта, служившего когда-то под началом Ли в Португалии. Корнуоллис отправил их из Трентона, чтобы разведать намерения Ли и выяснить его местопребывание. Ответ на эти вопросы им дал один местный житель в Баскин-Ридже.

Шесть всадников во главе с лейтенантом Банастром Тарлтоном галопом проскакали 100 ярдов, остававшихся до таверны; двух часовых убили, остальные разбежались. Англичане окружили дом и начали стрелять по окнам и дверям, преграждая пути к отступлению. Кто-то в ответ выстрелил изнутри. Тогда хозяйка таверны выскочила на порог, крича, что здесь Ли, и прося пощады. Тарлтон крикнул, что спалит дом, если Ли не сдастся.

Молодой американский лейтенант Джеймс Уилкинсон, находившийся в доме, каким-то образом успел из него выскочить и теперь, прячась в кустах, наблюдал за происходящим. Из таверны с поднятыми руками вышел Ли, сказал, что сдается и надеется, что с ним будут обращаться как с джентльменом. Англичане радостно загоготали, один затрубил в трубу. Ли, как был в халате, шлепанцах и без шляпы, сел на лошадь Уилкинсона, привязанную у порога, и вся кавалькада немедленно умчалась прочь.

Новость о пленении Ли — «единственного генерала мятежников, которого у нас были причины бояться», как записал в дневнике один капитан гессенцев, — разнеслась в мгновение ока; британцы ликовали. В Нью-Брансуике конники Харкорта устроили пирушку: напоили лошадь, на которой ехал Ли, напились сами; полковой оркестр играл до самой ночи. Лейтенант Тарлтон написал в письме матери: «Это coup de main[26] положило конец всей кампании».

Вашингтон назвал это «суровым ударом» и больше ни словом не обмолвился с подчиненными о «несчастливом происшествии». Но в душе он рвал и метал. Какая глупость! «Несчастный человек! Жертва собственной неосторожности», — писал он Лунду Вашингтону.

В тот же день Вашингтон узнал, что Конгресс приостановил работу и переезжает в Балтимор; в Филадельфии остался только Роберт Моррис — самый богатый человек в американских колониях, пожертвовавший много денег на нужды армии, в частности, оплачивавший услуги лазутчиков. А вот другая, гораздо более важная новость пока еще оставалась ему неизвестной: пленив генерала Ли, Уильям Хоу решил приостановить военные действия до весны и отвести войска в Нью-Йорк на зимние квартиры. Кто же воюет зимой? К тому же ударили морозы, а по ночам бушевала метель. Корнуоллису дали отпуск и разрешили съездить в Англию повидать больную жену.

Вашингтону такое и в голову не могло прийти. Назначив Патнэма руководить обороной Филадельфии, он с часу на час ждал наступления противника, как только река покроется достаточно крепким льдом. Он умолял старших офицеров найти хорошего лазутчика, который перебрался бы через реку и выяснил, где англичане строят или подвозят плавсредства, обещая заплатить за информацию собственные деньги. 15 декабря он получил рапорт от командира пенсильванского ополчения Джона Кадваладера: «Генерал Хоу, наверное, ушел в Нью-Йорк, если только это не сделано в расчете развлечь нас и захватить врасплох». Вашингтон склонялся ко второму варианту, тем более что неприятель по-прежнему маячил на противоположном берегу.

Но это была не британская армия, а полторы тысячи гессенцев полковника Иоганна Ралля, оставленных здесь на зиму.

Двадцатого декабря, в злую метель, в ставку Вашингтона прискакал генерал Салливан и привел войско, брошенное Ли: оставшись без командира, солдаты дошли до места в четыре раза быстрее, чем было предписано. Но вместо ожидаемых четырех тысяч их было меньше половины, да и те в самом жалком состоянии. Босые обмороженные ноги оставляли на снегу кровавые следы. Прибыл и генерал Гейтс, но привел с собой всего 600 человек.

Вашингтон мог рассчитывать на шесть тысяч солдат. Сотни были больны и жестоко страдали от холода. Роберт Моррис всеми правдами и неправдами пытался раздобыть для них теплую одежду и одеяла, но местное население подписывало прокламацию, отказывая в помощи патриотам; два бывших члена Конгресса, Джозеф Галлоуэй и Эндрю Аллен, переметнулись к врагу. Почти все считали, что война окончена. Но не Вашингтон.

«Его превосходительство Джордж Вашингтон никогда не выглядел так выигрышно, как в часы несчастий», — напишет позже Натанаэль Грин. Он был рад, что снова пользуется доверием главнокомандующего, возле которого сплотились офицеры, доказавшие свою преданность общему делу, и теперь уже обстрелянные солдаты. Полковник Уильям Тюдор, находившийся рядом с Вашингтоном с самого начала войны, писал невесте в Бостон: «Я не могу покинуть человека (на суде чести это считалось бы дезертирством), который бросил всё, чтобы защищать свою страну, и главным несчастьем которого, среди десяти тысяч прочих, является то, что большей части этой страны недостает духу защищаться самой». Генерал был полон решимости действовать.

В обстановке строжайшей секретности в ставке Вашингтона разрабатывался план дерзкой атаки на британцев. 21 декабря пришло письмо от Морриса: он что-то слышал о подготовке атаки через Делавэр и с надеждой спрашивал, правда ли это. Днем позже доставили послание от Джозефа Рида: нельзя ли устроить в Трентоне диверсию или что-то в этом роде? «Наши дела стремительно движутся к краху, если мы не обратим их вспять неким счастливым происшествием. Промедление равняется для нас полному поражению». В ответном письме Вашингтон подтвердил, что атака готовится в ночь на Рождество. «Но, ради бога, держите это про себя, раскрытие [планов] может оказаться для нас роковым… Только нужда, страшная нужда может и должна стать оправданием этой попытки».

Согласно плану армия форсирует Делавэр в трех местах: Джон Кадваладер и Джозеф Рид поведут тысячу пенсильванских ополченцев и 500 ветеранов из Род-Айленда через Бристоль на Берлингтон. Генерал Джеймс Эвинг во главе семисот пенсильванцев перейдет реку прямо напротив Трентона и будет удерживать мост через бухту Ассунпинк, отрезав противнику путь к отступлению. Основные силы — 2400 солдат, возглавляемые Вашингтоном, Грином, Салливаном и Стерлингом, — переправятся через Делавэр в десяти милях выше по течению, а затем двинутся к Трентону, разделившись на две колонны, с пушками Нокса впереди. Переправу назначили на полночь 25 декабря. К пяти утра обе колонны должны были достичь Трентона и начать атаку в шесть, еще до рассвета. Офицерам было приказано укрепить на шляпах клочки белой бумаги, чтобы их можно было отличить. Соблюдать секретность и тишину. Выходить из рядов запрещается под страхом смерти.

Джеймс Грант, находившийся в Нью-Брансуике, 24 декабря получил сведения, что мятежники намереваются атаковать Трентон. Хотя он и не считал их способными это сделать, но всё же велел Раллю быть начеку.

На Рождество погода испортилась: с северо-востока надвигалась буря, по вздувшейся реке неслись обломки льда. Рид приехал из Бристоля вместе с доктором Бенджамином Рашем и застал Вашингтона в удрученном состоянии. Во время разговора, вводя Рида в курс дела, главнокомандующий что-то писал на клочках бумаги. Один из них упал к ногам Раша. Там было написано: «Победа или смерть», — это был ночной пароль.

Около двух часов дня в лагере послышалась барабанная дробь и армия двинулась к реке; каждый нес на себе заряды на 60 выстрелов и паек на три дня.

В пять часов Иоганн Ралль получил предупреждение от Гранта. Вскоре дюжина часовых была обстреляна в темноте американским патрулем, который быстро скрылся. Ралль лично объехал в пургу все посты, убедился, что всё в порядке, и решил, что та перестрелка и была атакой, о которой его предупреждали. Велев на всякий случай своим солдатам спать, положив рядом ружья, и быть готовыми к бою в любую минуту, он пошел к местному купцу, в доме которого отслужили рождественскую службу, а потом играли в карты. Игру пришлось прервать, когда некий доброжелатель принес еще одно тревожное сообщение, но Ралль молча сунул его в карман: в такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выгонит. Какая тут может быть атака!

Когда стемнело, пошел дождь. У переправы американцев ждали длинные, в 40–60 футов, плоскодонки с высокими бортами, выкрашенные в черный цвет, с острым носом и кормой. Раньше в них перевозили чугунные чушки с металлургического завода под Филадельфией; в самую большую могло войти, стоя и прижавшись друг к другу, до сорока солдат. При полной нагрузке они давали осадку всего в два фута и могли причалить прямо к берегу. Самым сложным было перевезти пушки и полсотни лошадей для офицеров. Бригадный генерал Генри Нокс отдавал приказы, перекрывая своим мощным басом вой ветра и шум дождя. Люди Гловера творили чудеса, орудуя восьмифутовыми веслами и шестами. Вашингтон пересек бурлящую реку одним из первых и наблюдал за переправой с той стороны.

Около одиннадцати разразилась настоящая буря, мокрый снег превратился в крупу, нещадно хлеставшую по лицам. Дожидаясь своей очереди переправляться, солдаты ломали заборы, сухие ветки и разводили костры, поворачиваясь к огню то передом, то задом.

Переправа завершилась только к трем утра, с большим отставанием от графика. Поскольку весь план был основан на эффекте внезапности, атаку было впору отменить, но Вашингтон решил идти вперед: возвращаться было бы просто глупо.

Разумеется, он не знал, что генерал Эвинг отменил атаку на Трентон из-за льдин, мчавшихся по реке. В Бристоле Кадваладер и Рид сумели переправить часть войск на другую сторону реки, но пушки застряли, и поэтому они тоже повернули назад. Сам Рид с одним офицером, жалея своих лошадей, не стал возвращаться и остался в Нью-Джерси, спрятавшись в доме друга.

Солдатам Вашингтона теперь предстояло пройти девять миль до Трентона. Первые полмили невидимая в темноте обледеневшая дорога шла круто в гору, а затем спускалась в овраг. Несколько человек несли фонари; к пушкам прикрепили факелы, но всё равно не было видно ни зги. Люди брели молча, отворачиваясь от ветра, оскальзывались, падали, подымались; два человека не встали — замерзли насмерть.

Через пять миль колонна разделилась: Салливан повел своих людей по правой дороге, Вашингтон и Грин — по левой. Главнокомандующий ехал вдоль колонны, повторяя: «Ради бога, держитесь своих офицеров». Ему доставили сообщение от Салливана: оружие намокло, стрелять нельзя. «Скажите генералу: пусть используют штыки», — приказал Вашингтон.

Обе колонны вышли к Трентону одновременно, вскоре после восьми. Уже час как рассвело, но сквозь метель было трудно что-либо разглядеть.

В город вели две дороги — улицы Короля и Королевы, спускавшиеся с холма; по ним и предстояло атаковать. Ветер теперь дул в спину американцам, подгоняя их, и в лицо гессенским часовым, которые поначалу не поняли, кто на них идет и каковы силы нападающих.

Американцы начали стрелять. Немцы подпустили их поближе, а затем принялись быстро отходить, отстреливаясь, как их учили.

Вашингтон смотрел с холма, как его люди, проведшие всю ночь на ногах, промокшие, продрогшие, с ненадежным оружием ринулись в бой, словно судьба всего мира зависела теперь от них.

Гессенцы выскакивали из домов на улицу; били барабаны, визжали флейты, офицеры выкрикивали приказы по-немецки. Но артиллерия Нокса уже заняла позиции. Первые же выстрелы в мгновение ока очистили улицы, на которых остались лежать мертвецы.

Устремившись в переулки, гессенцы натыкались на людей Салливана с примкнутыми штыками. Завязалась яростная рукопашная. В середине улицы Короля немцы выкатили полевое орудие, но полдюжины виргинцев капитана Уильяма Вашингтона, дальнего родственника главнокомандующего, и лейтенанта Джеймса Монро бросились туда, отбили пушку и повернули ее против врага.

Поднятый с постели полковник Ралль быстро вскочил на коня, собрал своих людей и повел их в атаку сквозь метель — как принято, стройными рядами, но они быстро поредели и смешались. Ралль приказал отступать к фруктовому саду; тут, смертельно раненный, он упал с коня. В саду гессенцы, поняв, что окружены, побросали оружие и сдались. Джеймс Уилкинсон (тот самый, присутствовавший при пленении генерала Ли) примчался к Вашингтону с донесением о сдаче немецких наемников. «Майор Уилкинсон, это славный день для нашей страны», — с чувством сказал генерал, крепко пожав ему руку.

Весь бой продолжался не больше 45 минут. Около девятисот гессенцев были захвачены в плен, 21 убит, 90 ранено; еще около пятисот убежали по мосту через Ассунпинк. Потери американцев составили всего четыре человека ранеными, в их числе были капитан Вашингтон и лейтенант Монро. Гоня перед собой пленных, армия вернулась к переправе и вновь пересекла реку, оказавшись на «своей» стороне.

«Генерал искренне и горячо благодарит офицеров и солдат за энергичность и смелость, проявленные вчера при Трентоне, — говорилось в приказе по армии от 27 декабря. — С невыразимым удовольствием он заявляет, что ни на минуту не заметил недостойного поведения офицеров или рядовых». (Вашингтон предпочел умолчать о кучке солдат, которые пробрались после боя в погреб, где хранился ром, и напились в дым.) Всем, форсировавшим реку, была обещана награда в виде выплаты наличными доли от общей стоимости пушек, оружия, лошадей и другого имущества, захваченного в Трентоне.

В последующие дни все газеты публиковали увлекательные рассказы о ночном рейде Вашингтона, упомянув даже о захваченных в бою трубах и барабанах военного оркестра — любимого развлечения полковника Ралля. Пленные американцы, томившиеся в Нью-Йорке, воспрянули духом. Хэнкок писал из Балтимора от имени Конгресса, что победа при Трентоне — настоящее чудо: «Но войска, вдохновляемые и движимые верой в своего вождя, часто превосходят ожидания и границы возможного. Именно Вашей мудрости и руководству Соединенные Штаты обязаны недавним успехом Вашего оружия».

Уильям Хоу отозвал Корнуоллиса из отпуска и приказал немедленно возвращаться в Нью-Джерси с восемью тысячами солдат.

Двадцать девятого декабря американская армия во главе с Вашингтоном, Грином, Салливаном и Ноксом шла к той же переправе через Делавэр, но теперь уже вспахивая снег глубиной шесть дюймов. Реку сковало льдом, но он оказался слишком тонок для лошадей и пушек. Четыре десятка орудий вновь переправили на лодках.

Через два дня истек срок контракта. Войска выстроили в Трентоне, и Вашингтон, сидя верхом, обратился к ветеранам Континентальной армии с призывом остаться с ним. Он еще не знал, что Конгресс в Балтиморе дал ему право использовать любые стимулы, включая материальные, чтобы сохранить армию, но сам предложил по десять долларов каждому, кто решит служить еще полгода (солдатское жалованье тогда составляло шесть долларов в месяц). «Я думаю, сейчас не время мелочиться», — объяснил он потом свой поступок Роберту Моррису. Сам Моррис выделил из личных средств десять тысяч долларов для выплаты жалованья солдатам Вашингтона. Кроме того, он уговорил раскошелиться богатого квакера-пацифиста из Филадельфии и накануне Нового года прислал главнокомандующему два мешка, набитых испанскими, французскими и английскими серебряными монетами. Эти деньги пригодились, в частности, для платы лазутчикам, посланным разведать планы Корнуоллиса.

Большинство солдат были уроженцами Новой Англии, дошли сюда из Бостона и уже не питали иллюзий по поводу того, что им предстоит пережить. Желающих остаться попросили сделать шаг вперед. Барабанная дробь… Ряды не дрогнули. Тягостно шли минуты. Вашингтон тронул коня, проскакал перед строем и снова заговорил: «Мои храбрые товарищи! Вы сделали всё, о чем я вас просил, и даже больше того, что было бы разумно ожидать, но под угрозой ваша страна, ваши жены, ваши дома — всё, что вам дорого. Вы изнуряли себя трудом и лишениями, но мы не знаем, как оградить вас от них. Если вы согласитесь остаться еще на месяц, вы послужите делу свободы и своей стране — при иных обстоятельствах вам, возможно, не довелось бы этого сделать».

Снова барабанная дробь. На сей раз люди начали выходить вперед.

Незадолго до наступления Нового года Вашингтон получил письмо с резолюцией Конгресса: главнокомандующий наделялся неограниченными полномочиями, не неся никакой личной или имущественной ответственности. «Вместо того чтобы считать себя свободным от всех гражданских обязанностей благодаря этому знаку доверия, я постоянно буду иметь в виду, что, поскольку меч является крайним средством охранения наших свобод, его первым следует отложить в сторону, когда сии свободы будут утверждены», — написал он в ответном послании.

Первого января 1777 года Корнуоллис со своей армией достиг Принстона и, оставив там часть сил, двинулся к Трентону, отстоявшему на десять миль.

Неожиданно потеплело, и дорогу развезло. Несмотря на это, англичане наступали с упорством, делавшим им честь; под пушечную пальбу с обеих сторон красномундирники трижды атаковали мост через Ассунпинк, каждый раз откатываясь назад. Когда стало смеркаться, Корнуоллис собрал офицеров, чтобы решить, атаковать еще или подождать до рассвета. «Если Вашингтон тот генерал, каким я его считаю, — высказался сэр Уильям Эрскин, — утром мы его уже не найдем». Корнуоллис всё же решил отложить атаку до утра.

Снова подморозило. Британцы спали этой ночью на мерзлой земле, не разводя костров, чтобы лучше видеть огни мятежников по ту сторону бухты. Но когда настало утро, американцы испарились. Однако Вашингтон не пошел, как предполагалось, на юг, а со всех ног помчался по малоизвестным проселкам, чтобы напасть на арьергард Корнуоллиса в Принстоне.

Бой завязался на рассвете 3 января, когда авангард Грина случайно наткнулся на британцев. Полковник Чарлз Могуд с двумя полками выступил из Принстона на соединение с Корнуоллисом; именно в этот момент Грин послал генерала Хью Мерсера с несколькими сотнями людей разрушить мост, чтобы отрезать врагу путь к отступлению.

Появление американцев в такой ранний час и в таком количестве стало для англичан полнейшей неожиданностью, однако они не растерялись. Началась перестрелка, перешедшая в жестокую рукопашную. Под Мерсером убили коня; он рубил врагов саблей, пока его не сбили с ног и не проткнули штыками — семь раз (он умер не сразу, а мучился целых девять дней). Пенсильванские ополченцы ринулись вперед; впереди скакали Вашингтон, Грин и Кадваладер. «Никогда не забуду своих чувств, когда я увидел его на поле боя, презревшего опасность, хотя его драгоценная жизнь висела на волоске: тысяча смертей вились вокруг него, — вспоминал потом один из офицеров Вашингтона. — Поверьте, о себе я не думал».

Еще немного — и англичане побежали в сторону Трентона. Не в силах сдержаться, Вашингтон пришпорил коня и погнался за ними, крича: «Хорошая охота на лис, ребята!»

Весь бой продолжался не больше четверти часа. К тому времени, когда главнокомандующий остановил коня и велел прекратить погоню, вторая колонна американцев вошла в городок, где британский гарнизон — около двухсот человек — забаррикадировался в каменном здании местного колледжа — Нассау-холле. Капитан Гамильтон дал по нему пару залпов, и англичане сдались.

Вашингтон хотел было мчаться дальше, к Нью-Брансуику, чтобы уничтожить неприятельский обоз и захватить ящики с солдатским жалованьем (70 тысяч фунтов) — тогда бы война точно закончилась. Но его измученная армия, не спавшая две ночи подряд, была не в состоянии пройти форсированным маршем еще 19 миль, а потом снова сражаться. Грин, Нокс и остальные отговорили генерала от этой затеи, чтобы не потерять малое, замахнувшись на слишком большое.

Когда Корнуоллис вошел в Принстон — «весь в поту, сломя голову, отдуваясь, пыхтя и ругаясь, как ненормальный», насмешничал Генри Нокс, — Континентальная армия уже час как ушла оттуда. Проделав еще 15 миль на север, солдаты добрались к вечеру до Сомерсет-Корт-Хауса и, повалившись на соломенные тюфяки, немедленно заснули как убитые.

После двух побед подряд дела приняли совсем другой оборот. «Я думаю, что последние невзгоды выявили все скрытые дарования нашего главнокомандующего», — писала Абигейл Адамс своей подруге Мёрси Отис Уоррен и цитировала английского поэта Эдварда Янга: «В годину бедствий ждет героя слава». «Если в его образе и есть темные места, они подобны пятнам на солнце: их можно различить лишь в увеличительное стекло телескопа, — захлебываясь от восторга, уверял „Пенсильвания джорнал“. — Если бы Вашингтон родился во времена идолопоклонников, ему бы поклонялись, как божеству».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.