Возвращение

Возвращение

— Камарада Смирнов… — повторил мою фамилию Птухин и неожиданно распрямился, взяв руки по швам.

Я почувствовал необычную торжественность момента и невольно тоже вытянулся, еще не подозревая, что командир скажет дальше.

— …Поздравляю вас с большой наградой. Мы получили сообщение из Советского Союза. Родина отметила заслуги наших летчиков перед республиканской Испанией. Вы награждены орденом Красного Знамени.

Я взволнован неожиданным известием и не могу подобрать ответных слов. Родина! В памяти возникают Москва, наш знакомый аэродром. Мой учитель Губенко. Всплывают другие картины: всего несколько секунд, но отчетливо, ясно я вижу Красную площадь, Кремль, первомайскую демонстрацию, над которой мы пронеслись в полный солнечного света день.

— Спасибо за радостную весть! — волнуясь, отвечаю я на поздравление Евгения Саввича.

— Давайте подумаем о будущем, — говорит он. — На севере почти безнадежное положение…

Он произносит это с трудом. Только тут я замечаю, что у Птухина глубоко запавшие от бессонницы глаза, что за последний месяц он немного поседел.

— Безнадежное, — повторяет он, искоса, словно с опаской, взглядывая на верхний угол карты. — Да… Именно поэтому мы вас и вызвали.

Я начинаю догадываться, в чем дело.

— А летчики?

— Они прикроют отход партизан в горы. После этого снова совершат перелет через территорию врага. — Птухин задумывается на минуту, потом резко встряхивает головой, словно силясь отогнать дурные мысли. — Хватит об этом! Перейдем к делу. Отдохните дня два и принимайте свою прежнюю эскадрилью.

После всего, что я услышал, проявления радости не очень уместны, но как радостно было узнать, что скоро увидишь своих старых товарищей!

— Да, кстати, — говорит Птухин, досадливо потирая лоб, — чуть не забыл, поздравьте своих друзей — Петра Бутрыма и Николая Иванова. И они награждены орденами Красного Знамени.

Обуреваемый самыми восторженными чувствами, еду обратно на Валенсийский аэродром. Радуюсь, что увижу дорогих мне ребят, но как только подумаю о Клавдии, о только что покинутой эскадрилье, о ее нелегкой, многострадальной судьбе, невесело становится на душе.

Птухин дал распоряжение выделить мне на Валенсийском аэродроме самолет. Я говорю об этом Хуану, добавляя, что следовало бы получше осмотреть машину и побыстрее подготовить к полету: весь день впереди, и мы вполне можем встретить сегодняшний вечер в кругу друзей на аэродроме Ихар.

Засучив рукава, мы копаемся с Хуаном в машине, несколько раз опробуем мотор. По всем приметам мотор не должен барахлить. «Старик еще поработает!» — улыбается Хуан.

— Посмотрите, камарада Борес! — вдруг оборачивается ко мне Хуан, указывая на легковую машину. — По-моему, ищут нас.

На аэродроме мало людей. Машина останавливается — видимо, шофер спрашивает у одного из механиков, куда дальше ехать, — и потом направляется в нашу сторону.

— Постой, Хуан, эту машину я где-то видел.

— И мне она кажется знакомой.

Не успеваем сообразить, кто пожаловал к нам, как машина, взревев, устремляется к нашему самолету. Через минуту она круто тормозит, и из нее выскакивает Маноло. Живой, настоящий Маноло!

— Маноло! Откуда ты здесь? — кричим мы в один голос.

— О! Вы спрашиваете, откуда Маноло? Я летел как ветер, когда узнал, что вы прибыли с севера и снова возвращаетесь к нам. А узнал об этом из телеграммы, которую получили сегодня камарада Педро и камарада Панас. Они говорят: «Лети, Маноло, во весь дух!» И я помчался. Так быстро я еще никогда не ездил. За три с половиной часа от Ихара до Валенсии! Как вам это нравится?

Маноло вытирает пот с лица. Он развертывает дорожную карту и показывает то место, где базируется эскадрилья.

— А вот здесь Валенсия… Вы можете представить, что за три с половиной часа «фордик» доехал от Ихара до Валенсии?!

Я смотрю на карту, и у меня мелькает счастливая мысль: ведь точно такие же карты служат и для ориентировки в полете!

— Дай мне карту, Маноло, — говорю я ему. — Ты и на память проедешь, а мне эта местность незнакома. Буду ориентироваться по твоей карте, а то от моей остались одни только обрывки.

— Как? Я же приехал специально за вами, — огорчается Маноло. — Разве вы сейчас не поедете к нам?

— Вы с Хуаном заберите мои вещички и поезжайте, а я полечу. Ведь у вас, по-моему, лишних самолетов нет, вот я и прилечу на своем.

— Но ведь вам запрещено сейчас летать!

— А ты откуда знаешь? — удивляюсь я, хотя давно привык к тому, что Маноло всегда все на свете известно.

— Из той же телеграммы. В ней сообщалось не только о вашем прибытии, но еще было сказано, что вам не разрешается производить боевые вылеты до особого распоряжения. Вам надо немного отдохнуть.

Приходится лукавить.

— Ведь в телеграмме речь шла о боевых вылетах, — говорю я, — а в данном случае мне нужно просто перегнать свой самолет к месту базирования эскадрильи. Понимаешь, Маноло?

— Возможно, — соглашается Маноло.

Хуан тоже не спорит; пожалуй, ему хочется, чтобы я скорее увидел своих товарищей. Вытирая измазанные маслом руки, он докладывает, что машина готова к полету. Отлично! Желаю доброго пути Маноло и Хуану, советую им ехать потише, сажусь в кабину самолета — и в воздух!

Полет протекает спокойно. Минуя гряду гор, выхожу в долину реки Эбро. Вот уже и характерный изгиб русла. Вот белая лента дороги, идущей от Сарагосы. Но аэродрома не видно. Вообще ориентироваться трудно, повсюду монотонная серая местность, ровно и однообразно выжженная солнцем. Казалось бы, на таком голом ландшафте самолеты должны быть видны как на блюде, однако ничто вокруг не указывает на признаки аэродрома. Я уже начинаю жалеть, что не расспросил подробнее у Маноло о всех приметах места базирования эскадрильи, как вдруг у самой дороги появляется белая полоска дыма. Сигнальная дымовая шашка.

Теперь-то я вижу аэродром! Маноло совершенно точно указал на карте место его расположения. Правда, я с трудом различаю десяток самолетов, вернее, догадываюсь, что это самолеты, так как они укрыты квадратными пологами, искусно выкрашенными под общий тон местности. Молодцы ребята! Замаскировали отлично.

Снижаюсь, отчетливо вижу навес, сделанный из камыша, группу летчиков, стоящих в его тени. Подруливаю на подходящее для стоянки место и не торопясь вылезаю из кабины.

Никто не встречает меня, никто не бежит к самолету. Не ждут. Думают, наверное, что я приеду на другой день, вместе с Маноло. Ну, а к посадке чужого самолета уже привыкли относиться без особого интереса — не так уж редко по разным делам прилетают летчики из соседних эскадрилий. Что ж, в неожиданных встречах есть особая прелесть!

Освобождаюсь от парашюта. Почему-то дрожат руки. Иду к камышовому навесу, примеченному еще с воздуха, стараюсь шагать медленно, но волнение подхлестывает меня. Уже не иду, а бегу… Стоящие у навеса летчики замечают меня и вдруг все разом бросаются навстречу. Еще издалека Панас кричит:

— Борис! Дружище! Да ты никак и в самом деле живой?

Подбегает, целует.

— А мы по тебе хотели поминки справлять.

— И то хорошо! Значит, вспоминали?

— У нас прошел слух, что тебя сбили на севере и ты погиб в горах! — кричит Волощенко.

С разных сторон к нам подходят испанские летчики, механики. Приветственные слова раздаются со всех сторон.

— Что же мы стоим под солнцем! Пойдемте в ваши хоромы, — говорю я.

Подходим к камышовому навесу.

— Наше дневное обиталище и вместе с тем КП, — с видом заправского гида объясняет мне Волощенко.

Навес мне нравится. С него спускаются полотняные пологи, хорошо защищающие от солнца, ветра и пыли. Заходим внутрь — прохладно и даже уютно. Посередине стоит стол, накрытый скатертью, вокруг стола аккуратно расставлены плетеные кресла и стулья. В одном углу висит старый знакомый телефон, наш спутник во всех кочевках. А в другом… Что это такое? Откуда?

— Уже не узнаешь предметов культуры? — звучит довольный бас Бутрыма. — Могу напомнить, что это такое: обыкновенное пианино, и даже совсем неплохое.

— Но откуда оно? Где вы его раздобыли?

Волощенко показывает глазами на Бутрыма: «Спроси лучше его». Панас не без ехидства замечает:

— У меня от этого инструмента до сих пор плечи болят.

Рассказывают все сразу, перебивая друг друга. Увидели они этот инструмент в Бельчито, когда из городка выбили марокканцев. Летчики попали туда, чтобы провести рекогносцировку переднего края. Сделав дело, пошли посмотреть городок. Одни развалины. Щебень, пыль на тротуарчиках, смрад от неубранных трупов. Ни единой живой души. Уже собрались уезжать, как вдруг Бутрым увидел пианино. Замер на месте. Давно не играл, а как хорошо бы…

— Давайте достанем!

Летчики посмотрели на него как на сумасшедшего. Пианино чудом висело на обломках каких-то стропил на высоте третьего этажа.

С величайшим трудом, рискуя похоронить себя под развалинами, забрались они наверх и спустили пианино на веревках. Потом достали грузовик. И вот оно здесь!

— Целый день я работал на него как вол! — горячится Панас, указывая не то на Бутрыма, не то на пианино, потому что Петр уже сидит за инструментом.

И мы поем. Петр играет хорошо, с чувством. Поем русские песни. Под камышовый навес заглядывает повар.

— Обед готов! — провозглашает он.

Появляется вино, и мы всей семьей усаживаемся за стол. Я предлагаю тост за Бутрыма и Панаса.

— Поздравим их с орденами Красного Знамени!

Панас от волнения расплескивает бокал.

— Шутишь? — спрашивает он меня, но, видимо, сразу убеждается, что я вовсе не намерен шутить. — Борис! Дорогуша! Дай я тебя еще раз поцелую!

После обеда эскадрилья улетает на задание. Провожаю самолеты взглядом и, когда они скрываются из виду, замечаю ковыляющего ко мне старичка. Увидев меня, он вытягивается и рапортует о состоянии дел в команде охраны.

— Вы начальник этой команды? — спрашиваю его.

— Так точно! — отвечает он с гордостью.

Одеяние у старичка полувоенное, полугражданское — кожаная куртка, крепкие крестьянские башмаки. Руки жилистые, загрубевшие от работы.

— Что же у вас за команда? — спрашиваю я, присаживаясь на камень.

Начальник команды тоже садится, и сразу же становится ясно — крестьянин! Из всех уставных положений он знает — и то, пожалуй, понаслышке — только одно: перед начальством следует стоять «во фронт». Теперь он сидит, и лицо его лучится старческой добротой. Он смотрит на меня как на сына. Голос его звучит наставительно.

Он рассказывает, что команда охраны составлена из добровольцев — жителей Ихара и крестьян из окрестных деревень.

— Места у нас здесь не такие бойкие, как у Мадрида, — говорит он, — но о «пятой колонне» и до нас доходили вести.

Узнав, что на аэродром перебазировалась республиканская эскадрилья, жители решили обезопасить летчиков от диверсантов и шпионов. Команда организовалась быстро, желающих попасть в нее было немало. Вооружение у охраны, правда, неважное, главным образом, охотничьи ружья, но зато — начальник может поручиться — каждый боец команды умрет, но не сойдет с поста.

— А разве подразделение регулярной армии не охраняет аэродром? — спрашиваю я с некоторым удивлением.

— Как же, охраняет! Но сколько там солдат? Разве им углядеть за таким полем? А ведь вредный человек может с любой стороны подобраться к машинам.

Все ясно.

— Спасибо! — говорю я старичку. — Спасибо, падре!

Он снова вытягивается и, улыбаясь, просит:

— Вы навестите наши посты. Посмотрите, как мы охраняем аэродром. За сто метров ни один боец не подпустит. О! Мы службу знаем не хуже солдат.

Он уходит, стараясь держаться прямо, не горбясь.

Через два дня я снова вступил в строй. Активность фашистской авиации начала заметно усиливаться. Но бои пока не носят такого ожесточенного характера, как над Мадридом или на севере. Объясняется это, пожалуй, тем, что на Арагонском фронте, где мы сейчас действуем, преобладает итальянская авиация, а с нею легче драться, чем с немцами.

Основную нагрузку несет эскадрилья Серова. Во-первых, она ближе других располагается к тому участку фронта, где чаще всего появляются «фиаты» и «капрони». Во-вторых, итальянские истребители охотнее вступают в бой с «чатос», чем с нашими монопланами. От «чатос» в критическую минуту они могут без труда удрать, так как обладают большей скоростью на пикировании, а от наших самолетов им ускользнуть трудновато. Ясно, что на долю Серова, Якушина, Вальтера Короуза и других летчиков этой эскадрильи, слава о которой, кстати сказать, гремит по всей Испании, приходится больше боев, чем на нашу долю.

В первые дни после возвращения мне удалось мельком взглянуть на аэродром серовцев. И случай помог увидеть сразу всех знакомых. Физическая усталость давала себя знать. Только один Серов, ко всеобщему удивлению, становится все шире в плечах. Однако никто из них не сказал и слова об усталости: каждый летчик прекрасно понимал, что отдыхать — значит переложить на плечи столь же уставших товарищей свою часть общей боевой работы. Анатолий по-прежнему находил для каждого ободряющие слова и все крепче и крепче сколачивал свой коллектив.

Наша эскадрилья представлялась мне дружной, по-настоящему боевой семьей. Но у нас, правда, очень редко, а все же бывали случаи недисциплинированности. У Серова они исключались, казались просто невозможными, столь велик и непререкаем был его авторитет как командира.

Ничего не скажешь, хороша эскадрилья у Серова. Под стать командиру. В эти дни мы познакомились и быстро сдружились еще с одним серовцем — Евгением, или попросту Женей, Антоновым. Этого парня можно заметить и отличить в любой здешней компании. Чего стоит одна внешность: высокий, коренастый, ходит спокойно, немного вразвалочку, и уже в самой походке чувствуется сила, напористость. Лицо открытое, доброжелательные, с лукавинкой глаза, приятная, располагающая улыбка. Главное — редкая здесь белокурая с рыжинкой шевелюра.

Но внешность — это только внешность. У Жени и характер русский — скромный, неунывающий и по-настоящему мужественный. Присмотревшись к нему однажды, Михаил Якушин сказал:

— Если бы нашего Женю отвезти на Марс, то и там бы сразу сказали: «Ну, это русский!»

Антонов — человек живой. Он любит поплясать и пляшет не лихо, залихватски, а словно пава — подбоченившись, плавно, помахивая над головой платочком. Получается это у него очень смешно. Особенно веселятся испанцы.

С ними Женя сдружился. Он обучил их даже игре в «Акулину». Испанцы пытались научить его играть в покер, но Женя неожиданно предложил «Акулину». И научил. Представьте веселье, когда он первый раз повязал проигравшему платок, — «Акулина» тотчас же забила мудреный покер.

В эскадрилье Женя любимец такой же, как у нас Волощенко. Вокруг него всегда люди, шутки, смех. Любит он рассказывать о своем родном городке с милым, поэтичным названием Лебедянь. Рассказывает он с таким чувством, я бы сказал, даже со смаком, что все слушают его с завороженной улыбкой.

Слышишь:

— Эх, братцы! Что бы я хотел съесть из мировых гастрономических изделий? Хотите, скажу? Был бы я сейчас в Лебедяни, отрезал бы ломоть ржаного хлеба, к нему бы соленый огурчик, лучше малосольный, — и мне ничего не надо, никакая причуда современной гастрономии!

И все улыбаются; уж очень он «вкусно» говорит о хлебе и огурчике. И уже ходит по эскадрилье поговорка: «А вот у нас в Лебедяни!» И почти каждый вкладывает в эту поговорку и светлое, теплое чувство, и грусть по далекой родине: там ведь у каждого из нас осталась своя Лебедянь…

И другая поговорка пошла от Жени: «Что это за беда такая, надо проверить». Это — если возникла какая-то неожиданность. С этой «бедой» у Антонова приключилась однажды довольно сложная и занятная история. Здесь, на Каталонском фронте, за неимением достаточного количества самолетов серовцы вынуждены были составить особый график патрулирования вдоль берега моря. Летал обычно только один самолет, выполняя главным образом функции разведчика.

Пришла очередь летать Антонову, и он с шуточками отправился в полет, приговаривая: «Лечу на задание онной мощью». Минут через сорок над аэродромом, где базировались серовцы, появился незнакомый двухмоторный самолет с красными крестами на фюзеляже и крыльях. За ним следовал «чато». Истребитель кружился вокруг санитарного самолета, как шмель, понуждая свою жертву произвести посадку на аэродром.

Об а самолета приземлились один за другим. Побледневший от негодования Серов тотчас же напустился на Антонова:

— Что ты наделал? Кого ты приволок сюда?

Женя не смутился:

— Да вот какая-то беда летела вдоль берега к французской границе. Наверно, недисциплинированный летчик. Я ему показываю: «Следуй за мной», — а он вроде и не замечает моих сигналов. Пришлось пугнуть — дал перед его носом парочку очередей.

Серов даже покраснел:

— Да ты видел или нет красные кресты?

— А как же! У нас в Лебедяни скорая помощь тоже есть.

Серов взорвался:

— Брось ты свою Лебедянь! Из-за тебя хлопот теперь не оберешься!

— Почему? — все так же невозмутимо ответил Антонов. — Не волнуйся, Толя, мы сейчас поможем раненым, угостим их чем-нибудь, и пусть летят с богом!

Каково же было удивление летчиков, когда в самолете не оказалось ни одного раненого! Из него вышло несколько человек, совсем не похожих на военных. Они тотчас же загалдели по-английски, французски, грозя протестом за задержку самолета Международного Красного Креста.

Но тут уже изменил свое отношение к самолету сам Серов. Ничего себе «Красный Крест»! Теперь он уже не спешил с освобождением пленников; их отправили в штаб командования.

Что было с ними и кто они, серовцы так и не узнали. Но и давать объяснения за свои поступки им тоже не пришлось.

Евгений Антонов

Об этом мы и серовцы долго говорили. И кто-то вспомнил о другой «беде» Жени Антонова.

На одном из участков Сарагосского фронта ему удалось подловить крупного гуся. У Жени какое-то особое чутье, подсказывающее, куда следует нанести удар. Однажды, когда серовцы вели бой с большой группой итальянцев, Антонов сразу же заприметил самолет другой, малознакомой конструкции. Самолет этот в бой не вступал и держался под надежным прикрытием.

Именно туда и бросился Антонов. Это был отчаянный шаг. Но именно неожиданность и ошеломила врага. Самолеты прикрытия растерялись, и Антонов с ходу сбил противника. Летчик выбросился с парашютом.

Через некоторое время серовцам сообщили, что Антонов сбил не больше не меньше как командующего одной из итальянских истребительных групп.

— Молодец, Женя! — похлопал его по плечу Серов. — Как это ты смастерил такое дело?

— Да как тебе сказать, Толя, — улыбнулся Женя. — Вижу, какая-то беда летит…

Все тут же расхохотались.

Мы признаем первенство серовцев в боевых делах, видим, насколько им сейчас труднее, и стараемся всячески помогать своим соратникам. Когда нам удается вести бой вместе с серовцами, каждый чувствует огромное удовлетворение. Но, к сожалению, это случается теперь гораздо реже, чем в дни боев над Мадридом. Здесь приходится летать на разные участки растянутого фронта. Бывает так, что эскадрилья Серова ведет бой в районе Сарагосы, а мы в эти же минуты сражаемся где-нибудь возле Теруэля. Скверно то, что связь с главным аэродромом, на котором обычно находится командование, в основном телефонная, а такого рода связь не обеспечивает четкого управления авиацией. В результате случается так: наша эскадрилья получает распоряжение немедленно вылететь на подмогу Серову, и хотя на сбор и взлет мы тратим не более трех минут, все же и эта мобильность не помогает, эскадрилья прилетает к месту боя с большим опозданием.

Командование ответило нам определенно: радиооборудования нет и не будет. Но безвыходных положений не бывает. Мы настойчиво ищем и в конце концов находим новые реальные возможности взаимной выручки. Анатолий Серов первым применил воздушных связистов. Его примеру не замедлили последовать другие подразделения. И вот теперь нередко над нашим аэродромом неожиданно появляется самолет, который несколько раз покачивает крыльями. Это означает, что где-то поблизости идет воздушный бой и необходима помощь. Истребители немедленно взлетают и направляются вслед за воздушным делегатом. И теперь, как правило, нам удается подоспеть к району боя вовремя.

Однако этот прием чуть-чуть не подвел нас сегодня. Впрочем, мы ничего не проиграли…

В полдень над аэродромом появилась такая же, как у нас, машина — моноплан. Летчик снизился до бреющего полета, покачивая крыльями. Я тотчас же дал сигнальную ракету — приказание на общий вылет. Не более как через две минуты эскадрилья пристроилась к прилетевшему самолету. По опознавательным знакам я легко установил, что самолет принадлежит соседней испанской эскадрилье. Бой завязался недалеко от Ихара. На испанцев навалилось десятка два «фиатов». Мы подошли в самый разгар боя. В течение нескольких минут итальянцы потеряли три самолета и в панике бросились в разные стороны.

Мы возвратились на аэродром, но не успели зарулить на стоянку, как на горизонте опять появился «делегат». Он летел со стороны фронта прямо к аэродрому.

— «Чато!» — воскликнул Панас и бросился к своему самолету.

За ним чуть было не последовали и все остальные, но в этот момент Бутрым крикнул:

— Опомнитесь! Какой «чато?» Самый настоящий «фиат!»

— Действительно, итальянец, — пробормотал Панас, приглядываясь к самолету.

Все затихли и стали ожидать, что будет дальше. Панас, раздосадованный своей ошибкой, прибежал ко мне:

— Разреши, Борис, я его сшибу!

— Подожди минутку.

Тем временем «фиат» стал виражить над аэродромом на высоте семьсот-восемьсот метров. «Может быть, заблудился», — подумал я и попросил Бутрыма:

— А ну-ка, Петр, зажги дымовую шашку, дай ему разрешение на посадку. А ты, Панас, подготовься, если не сядет, догоняй, не дай уйти.

Петр ударил шашку капсюлем о каблук и бросил ее в сторону. И сразу стало ясно, что итальянец заблудился. Увидев сигнальный дым, он по всем правилам искусства, учитывая направление ветра, стал заходить на посадку. При этом он планировал как раз со стороны навеса, под которым мы стояли. Я почему-то невольно вспомнил детство: когда мы, мальчишки, гоняли голубей, бывало, с таким же нетерпением, как и сейчас, ждешь, когда какой-нибудь вислокрылый чужак сядет к тебе на пласку.

«Фиат» с шумом пролетел над самым навесом, так что нас обдало ветром и пылью. Вот он уже выравнивает, сейчас приземлится, но вдруг мотор взревел и самолет снова стал набирать высоту.

— Опознал наши самолеты! — крикнул Бутрым. — Уходит!

Панас кинулся к своей машине.

— Далеко не уйдет! Догоню!

Он быстро вскочил в кабину и, запустив мотор, уже приготовился взлететь, как вдруг «фиат» зачихал, винт остановился. Планируя, вражеский самолет приземлился в полутора километрах от аэродрома.

Не удалось в воздухе — удастся на земле! Панас выпрыгнул из самолета и побежал к легковой машине.

— Быстрей, Маноло, а то еще улизнет!

Маноло направил машину кратчайшим путем, через летное поле. Самолет сильно накренился: у него была поломана левая стойка шасси. Летчик торопливо копошился в кабине, стоя на плоскости. Увидев подъехавшую машину, он выпрямился в струнку и отдал Панасу честь. Затем как ни в чем не бывало спросил на ломаном испанском языке:

— Скажите, где я нахожусь?

— В Испании, — коротко ответил Панас.

— Это я знаю, но чья это территория?

— Наша, — ответил Панас.

— А вы кто?

— Республиканец!

Как рыба, выброшенная на берег, фашистский летчик начал лихорадочно глотать воздух, не в силах ничего сказать, и поднял руки.

— Опустите руки и садитесь в машину, — спокойно, приказал ему Панас.

Итальянец оказался зеленым юнцом. Его новый темно-коричневый комбинезон с мудреными застежками чист, словно вчера получен со склада. Летный шлем, перчатки и планшет тоже не носят никаких следов долгого употребления. Кажется, что этого молодчика только что обмундировали и выпустили в первый полет. Впрочем, это почти так и есть. Еще раз мы убеждаемся в том, что фашистская интервенция в Испании приобретает все больший и больший размах. Итальянское командование, так же как и немецкое, производит смены летного состава каждые два-три месяца. Цель ясная: фашисты готовятся к большой войне и стремятся обучить в боевой обстановке возможно больше летчиков. Испанию они цинично рассматривают как учебный полигон.

Однако вояки что-то плохо закаляются в Испании. Заметив у итальянца пистолет в кобуре, я упрекаю Панаса в неосторожности. Он с искренним удивлением смотрит на меня:

— Что ты, Борис! Ты посмотри на него — он трясется как осиновый лист, не может выговорить слова «мама», а если бы и вздумал вытаскивать пистолет, так я его одним щелчком уложил бы.

И в самом деле — откуда появиться закалке у этих молодцов, если воспитывают их идиотски: вдалбливают в голову одно правило: «Знай, что противник слаб и ничтожен, а ты могуч и непобедим». И вот плоды воспитания. До приезда в Испанию пленный слышал, что республиканские летчики бегут с поля боя при первой же встрече с итальянцами. Первый бой «героя» оказался последним.

— Когда начался воздушный бой, — говорит он, трусливо озираясь по сторонам, — я не знал, как выбраться из этого ада. Местность мне плохо знакома. Кончился бензин…

Нет, неинтересный тип! Решаем отправить его в авиационный штаб группы.

В эти же дни на аэродром прибыла врачебная комиссия, вызвавшая большой переполох в эскадрилье. На мой вопрос, чем вызван его приезд, старший врач авиационной группы товарищ Ратгауз ответил, что командование серьезно обеспокоено состоянием здоровья летчиков и приказало осмотреть весь летный состав. Те, кто особенно нуждается в отдыхе, будут отправлены в санатории.

Врачи, не слушая возражений, тут же, на аэродроме, под навесом, расставили свои хитрые приборы и предложили пациентам раздеться до пояса.

Не успели мы исполнить их просьбу, как зазвенел телефонный звонок. Не закончив разговор, я потянулся за шлемом. Петр взял ракетницу, и я утвердительно кивнул ему головой. В воздух взвилась ракета. Все бросились к самолетам. Через три минуты мы в компактном строю удалились от аэродрома по направлению к фронту. Врачебная комиссия осталась без пациентов.

К великому огорчению врачей, в этот день нам пришлось вылетать пять раз. Эскадрилья штурмовала марокканские части, которые укрепились на окраинах Бельчите, вела воздушный бой над Ихаром, вылетала на помощь Серову. Никелированные медицинские приборы тускло поблескивали под навесом. Врачи терпеливо сидели возле них.

Но на другой день погода испортилась, и комиссия поработала вволю. Как командир эскадрильи я спросил вечером у Ратгауза о результатах медицинского осмотра.

— Нервы серьезно пошаливают у всех без исключения, — ответил он. — Очень серьезно! Отдых необходим всем. Абсолютно всем! Разумеется, временно.

И, спокойно оглядев меня профессиональным взглядом врача, спросил неожиданно:

— Сколько вы сделали боевых вылетов?

— У нас у каждого почти по двести с лишним вылетов.

— С какого времени?

— С конца мая.

— Да-а, — протянул врач, — такую нагрузку нельзя назвать двойной или даже тройной. Боюсь, что некоторые из вас скоро станут быстро уставать в воздушных боях.

И снова смотрит на меня, но уже не как врач — с удивлением. Комиссия уезжает. Когда машина скрывается за поворотом, Панас спрашивает:

— Ну, что председатель сказал о наших внутренностях?

— Ничего особенного, — отвечаю я. — «Молодцы, говорит, ребята, все здоровы».

Но от какого-то неприятного предчувствия сосет у меня под ложечкой. Ох, не зря навестила нас эта комиссия!