Cергей Авакян ПОРТРЕТ В БОЖЕСТВЕННОМ ПЕРЕУЛКЕ

Cергей Авакян

ПОРТРЕТ В БОЖЕСТВЕННОМ ПЕРЕУЛКЕ

Меня как поклонника поэзии давно интересовало творчество Булата Окуджавы. Впервые несколько его песен, кажется, это были «А мы швейцару: „Отворите двери“, „Дежурный по апрелю“, „Ванька Морозов“, исполнял мой дачный друг, подыгрывая себе на гитаре. Исполнение было, конечно, очень самодеятельное, мальчишеское. Нам было лет по 12. Правда, тогда мы не знали, кто автор этих песен, а воспринимали их как городской и дворовый фольклор. А чуть позже, приблизительно через год, наша семья приобрела магнитофон, и в доме почти сразу после этого появилась кассета. Запись была сделана в одной из московских квартир, а в центре всеобщего внимания был поэт и исполнитель собственных песен Булат Окуджава. Там были песни о голубом шарике, об Арбате и последнем троллейбусе, о метро и уже знакомые „Ванька Морозов“, „Надя-Наденька“ и еще несколько чудесных и незабываемых вещей. Конечно с точки зрения смысла было не всё понятно, но завораживала прежде всего неслыханная до тех пор, ни с чем не сравнимая интонация и необыкновенная задушевность. Чувствовалась уютная и домашняя обстановка, а живое и непосредственное общение людей, отдельные реплики, позвякиванье посуды, гудочки трамвая за окном создавали особый и неповторимый аромат и ощущение высокого братства людей, глубокой теплоты и сердечности. Шли годы, я взрослел, и всё это время мужественная гитара Булата Окуджавы призывала миллионы сограждан любить себе подобных, быть умнее, тоньше, искреннее и требовательнее к себе.

В семидесятых, часто бывая на вечерах Окуджавы, я делал наброски, чтобы внимательнее изучить этого удивительного человека. А в мастерской иллюстрировал его стихи и песни, написал две живописные композиции, посвященные поэту. Уже потом судьба подарила мне встречу с Булатом Окуджавой. А дело происходило так.

Написав триптих под названием «Арбатский романс», я сделал цветную фотографию, узнал от своих друзей домашний адрес Окуджавы и после некоторых колебаний набрался смелости и в один из майских дней позвонил в квартиру поэта в Безбожном переулке. Булата Шалвовича дома не было, но его жена Ольга Владимировна и их сын Антон любезно приняли меня, фото с картины им понравилось, и мне предложили позвонить в определенное время Окуджаве и договориться с ним уже непосредственно о портрете.

В июне 1984 года я пришел к нему домой написать портрет. Войдя в дом Окуджавы, а именно в его рабочий кабинет, я увидел поэта отдыхающим в кресле в интерьере с множеством фотографий, картин, книг в абсолютно родственной и органичной для его творчества среде, что создавало особую теплоту нашего будущего общения. Поздоровавшись, я рассказал немного о себе.

«Вы армянин московского разлива? А меня называли грузином московского разлива», – улыбнулся он. Поговорив некоторое время, я приготовился к работе. Булат Шалвович посетовал, что не очень любит позировать в одной позе, на чем я, естественно, не настаивал. Надо сказать, что с первых же минут общения я почувствовал необыкновенную легкость, непринужденность и, наверное, подлинную творческую радость. Так много хотелось узнать у него, подробнее расспросить о пристрастиях, в том числе и в области живописи. На что Булат Шалвович рассказывал, что в детстве он брал гуашевые краски и вкрапливал один цвет в другой. Краски растекались, и ему это очень нравилось. Не отсюда ли в знаменитом стихотворении «Как научиться рисовать» есть такие строчки:

Перемешай эти краски, как страсти,

В сердце своем, а потом

Перемешай эти краски и сердце

С небом, с землей, а потом…

«Пожалуй, больше люблю русский портрет конца XVIII – начала XIX века – интересные психологические характеристики». Узнав, а ранее догадываясь об этом его пристрастии, я на проходящей на Тверской улице выставке русского портрета XVIII века купил каталог и подарил его при нашей следующей встрече. В дальнейшем, когда я работал над портретом, я видел этот каталог лежащим на журнальном столике в кабинете. Таким образом Булат Шалвович тонко и интеллигентно показывал свое внимательное отношение к моему скромному подарку. Он говорил, что портрет – это тоже наша история, которую, к сожалению, мы очень плохо знаем. Я спросил Булата Шалвовича, какую из своих исторических вещей он более всего ценит. Ответил: «Не знаю, пожалуй, последнюю». Тогда только вышел роман «Свидание с Бонапартом». «Ну, это естественно», – сказал он. «Еще слышен шум крови, и пока не утихает гул сражения». Булат Шалвович познакомил меня с фабулой небольшой повести о Николае I, которую он тогда хотел написать. О том, как Николай I инкогнито едет в Германию и там посещает музеи, галереи, изучает философию, знакомится с доктором философии, который сразу его узнает, но не подает виду и принимает игру, затеваемую императором. Говорил, что очень хочется обыграть этот сюжет и что пока не получается.

Он рассказывал мне, как началась его деятельность как прозаика, вспомнив о своей первой повести о войне «Будь здоров, школяр», о своем знакомстве с К. Г. Паустовским, об альманахе «Тарусские страницы», о том, что первая песня была написана им на войне.

Со стены на меня смотрели прекрасные лица разных людей, среди них Лавиния Ладимировская (Жадимировская), чей фотографический портрет с медальона был подарен писателю ее праправнучкой. Вспомнив роман «Путешествие дилетантов», я рассказывал, поскольку моя мастерская находилась в центре, о тех разрушениях старых и величественных особняков вблизи Арбата, да и на нем самом. Булат Шалвович с обезоруживающей горечью затронул эту тему в стихотворении «С последней каланчи, в Сокольниках стоящей…»:

Я плачу не о том, что прошлое исчезло:

Ведь плакать о былом смешно и бесполезно.

Из соседней комнаты раздавались звуки фортепиано. Это играл сын Булата Шалвовича, Антон (Булат) – пианист и композитор, а тогда еще студент. Это создавало особый, дополнительный настрой.

Я расспрашивал Булата Шалвовича о близких ему современных поэтах. «Ну, таких много! Это Иосиф Бродский, Арсений Тарковский, Давид Самойлов, Олег Чухонцев, Александр Кушнер». И всем им в разное время он посвящал свои стихотворения.

Я сказал Окуджаве, что, на первый взгляд, его нарисовать просто, поскольку у него характерное, выразительное лицо, но потом открывается масса нюансов. «Да, многие пытались… И далеко не у всех выходило», – отвечал Булат Шалвович. Останавливаясь на картинах, уютно развешанных на стенах кабинета, он отметил абстрактную работу «Самовар» Ю. Васильева (ему, как известно, была посвящена песня «Живописцы, окуните ваши кисти…»), а в работе Б. Мессерера ему нравилось изображение предметов. «Но через предметы – обязательно присутствие людей, без изображения человека мне трудно воспринимать живопись», – пояснял Окуджава. Вспомнил первую выставку французских художников-абстракционистов, состоявшуюся в парке им. Горького в 1957 году, о том, как публика не могла понять эти работы и негодовала. «Люди часто не понимают, что художник может ставить перед собой любые задачи». Я поделился с Булатом Шалвовичем мыслями об абсолютной неоднозначности его персонажей в исторических романах и о том, что в характеристиках героев нет никакой плакатности. В этой связи Окуджава вспомнил о критике, которая ругала его за «вставные главы» в «Путешествии дилетантов», связанные с Николаем I. «А он ведь в первую очередь был человек, и показывать его надо таким, каким он скорее всего был: соединял людей, разъединял, казнил, одаривал и т. д.» Естественно, что общаться с Булатом Шалвовичем было великой радостью, более интересного, внимательного и доброжелательного человека представить трудно. Отвечая на мой вопрос о Михаиле Булгакове, он назвал роман «Мастер и Маргарита» и повесть «Собачье сердце», которую определил как очень точную по своей сути.

В разговоре о поэтических учителях он вспомнил Бориса Пастернака, Николая Заболоцкого, Анну Ахматову. Пушкин для него стоял особняком. Он говорил, что Пушкина стал постигать только после сорока лет. В один из дней нашей работы (а их было в общей сложности девять) я попросил Булата Шалвовича подсказать тему, сюжет картины к выставке «Советская молодежь и ее интернациональные и международные связи». Улыбаясь, он посоветовал нарисовать московского парня в американских джинсах.

Были необыкновенно интересные разговоры об истории, в основном темы, избираемые им, – война 1812 года и декабристы, о которых Булат Шалвович говорил довольно много и заинтересованно, не характеризуя их сложившимися, общепринятыми мерками. Мы говорили о революционных событиях, о тирании Сталина, а к этой теме Булат Шалвович относился особенно болезненно, поскольку в 1937 году потерял отца и расстался почти на 20 лет с мамой. Он писал:

Собрался к маме – умерла,

К отцу хотел – а он расстрелян…

Судьба и мировоззрение Окуджавы были во многом связаны с такими его замечательными современниками, как Юрий Трифонов, Юрий Домбровский, Феликс Светов, которым он посвящал некоторые свои произведения. Как тут не вспомнить песню об арбатских ребятах или стихотворение «Арбатское вдохновение, или Воспоминания о детстве», связавшие нити и судьбы нескольких поколений нашей страны. О многом мне посчастливилось переговорить с Булатом Шалвовичем: и о его первых поездках за рубеж, и о его первом выступлении с гитарой в руках, и об истории, литературе и просто о жизни. Мне трудно писать об этом потому, что он сам полно и бесконечно интересно написал об этом в своих автобиографических повестях и рассказах, высказал во многих интервью.

Булат Шалвович смотрел на мою работу и говорил: «В этом портрете вам, по-моему, удалось передать самое главное – это мою беспомощность перед обстоятельствами, перед невозможностью что-либо изменить». Я думаю, что ему было приятно, что я очень хорошо изучил практически всё его творчество, что его портрет пишет человек неравнодушный. Как-то он рассказал один исторический анекдот о Льве Толстом и скульпторе Паоло Трубецком. Когда Толстой спросил скульптора, читал ли он «Войну и мир», тот сказал, что нет. А читал ли другие книги? Тот сказал, что ничего не читал. «А почему же вы меня лепите?» – спрашивал Толстой. – «А у вас лицо интересное», – говорил скульптор. Тогда Лев Николаевич подарил ему книгу. Князь Трубецкой ушел. Приходит лакей, докладывает: «Ваше сиятельство, их сиятельство ушли и книгу оставили».

В какой-то из дней Булат Шалвович включил запись, где его песни пели финские исполнители. Это были песни: «Молитва», «Девочка плачет», «Бумажный солдатик». И тут прорывается запись самого Окуджавы – «Песня о молодом гусаре», которая производит ошеломляющее впечатление. Несколько раз по моей просьбе Булат Шалвович читал стихи: «Музыкант», «Дерзость, или Разговор перед боем», «Песенку о дураках», которые, как известно, любят собираться в стаю. Пока я писал портрет, в течение девяти дней одного лета, к нему приходили корреспонденты, артисты, друзья, и казалось, что его дом распахнут для всех.

…не запирайте вашу дверь,

пусть будет дверь открыта…

То, что он говорил журналистам, он говорил всем одинаково непосредственно и в высшем смысле демократично.

О поэзии Булат Шалвович говорил, что сочинение стихов напоминает взятие горной вершины: чем больше ты работаешь, тем ближе к ее вершине. Но это еще не главное, настоящая поэзия – это прежде всего парение, то есть легкость, раскованность, и в пример привел Моцарта и Сальери: Сальери стоит на вершине горы, а Моцарт парит над вершиной. И это касается не только поэзии, но и живописи, и музыки. Конечно, эти слова относятся к творчеству и самого Окуджавы.

Общаться с Булатом Шалвовичем было настоящим счастьем. Лето подходило к концу, и на последнем сеансе он приподнял руку так, как на портрете, и сказал, что может так посидеть. А я уже был настолько захвачен его лицом, что недописанный торс и особенно рука показались мне приемлемыми. Полагаю, что Булат Шалвович и Ольга Владимировна тоже так посчитали. Окуджава должен был уезжать, и кстати пришлась старая истина, что в работе главное – вовремя остановиться. И самая большая для меня награда состояла в том, что этот портрет им понравился. Я его подарил, и когда впоследствии приходил в этот необыкновенно милый и уютный дом, то был рад видеть портрет висящим на стене.

Булат Окуджава

Задумчив голос над струною медной,

Не давший в одиночестве пропасть.

Вокруг оркестры оглушат победно —

Да ведь души непобедима власть.

Какие бы ни грянули печали,

Но громкий шепот – точно трубный глас.

Оглянемся – светлеют лица в зале,

И тайные надежды греют нас.

Дом-музей Булата Окуджавы

Льву Шилову

Вот и сделали музей

В миг от выдоха до вздоха.

Он приятен для друзей.

В нем что ни судьба – эпоха.

Фотографии любя

Прикололи к новым стенам,

Но задумались, скорбя,

Над прологом перемены.

Этот островок любви

В переделкинском раздолье

Наши души окрылит

В торжествующей недоле.

С уходящим веком спор,

Интонация прощанья.

В должниках – сосновый бор,

Первых ласточек старанья.