Достоевский Федор Михайлович

Достоевский Федор Михайлович

Федор Михайлович Достоевский родился 30 октября 1821 года в Москве в патриархальной мещанской семье. Его отец – Михаил Андреевич – сын священника, вопреки воле отца ставший врачом, был хирургом в госпитале для бедных. Мать – Мария Федоровна, урожденная Нечаева – происходила из московского купечества. Кроме Федора, в семье было еще шестеро детей; больше всего он любил старшего брата Михаила, с которым они были погодки. Их дружба длилась многие десятилетия, до самой смерти Михаила. Достоевские жили при Мариинской больнице для бедных в Марьиной роще, на московской окраине. Больница была построена в начале XIX века на месте «Убогого дома» – кладбища, где хоронили нищих, бродяг, преступников, самоубийц. Служители кладбища, под чьим призрением находились также дети-подкидыши, получили в народе имя «божедомов», от которого произошло название нескольких улиц. Больница была бесплатной, и в любое время суток там оказывали помощь неимущим.

Многие биографы подчеркивают очень скудные доходы семьи, деспотический и жестокий нрав отца, экзальтированность матери, вольно или невольно рисуя картину безрадостного и беспросветного детства будущего писателя. Однако не все так однозначно.

Михаил Андреевич Достоевский действительно был человеком сложным. Он все время твердил окружающим, что беден, что дети его, особенно мальчики, должны готовиться пробивать себе сами дорогу, что со смертью его они останутся нищими. Однако надо сказать, что Михаил Андреевич сильно преувеличивал – в 1831 году он приобрел село Даровое Каширского уезда Тульской губернии, в 1828 году получил потомственное дворянство, а в 1833 купил деревню Чермошню. Так что Достоевские, хотя и были небогаты и не могли позволить себе никаких излишеств, но всегда имели самое необходимое. Рассуждения о бедности были, скорее, вызваны не реальным положением вещей, а являлись частью программы семейного воспитания и следствием личностных особенностей Михаила Андреевича.

Строгий и требовательный к себе, Михаил Андреевич был еще строже и требовательнее к другим, доходя почти до деспотизма (в припадке гнева он жестоко избивал крепостных в своем имении); угрюмый, скупой, нервный, подозрительный и мнительный, он часто заставлял страдать свою семью. Михаил Андреевич безумно любил свою жену и был патологически ревнив, что доставило ей немало тягостных минут. На окружающих же он иногда производил впечатление помешанного.

Но в то же самое время Михаил Андреевич был прекрасным семьянином и в высшей степени просвещенным человеком (хотя нисколько не сочувствовал литературным устремлениям Федора и Михаила). Странный человек с маниакальными наклонностями, он был так «жесток» со своими детьми, что в век, когда главным средством воспитания были розги, не только никогда не применял к сыновьям и дочерям телесных наказаний, но даже не отдавал их в гимназию, поскольку там учеников пороли. В то же время, будучи необщительным и недоверчивым человеком, он, боясь вольнодумства, стремился оградить семью от общения с внешним миром – семеро детей воспитывались в повиновении к старшим по заветам старины и редко выходили за стены больничного здания. Лето, правда, они проводили в Даровом, с матерью, где в отсутствие отца пользовались почти полной свободой.

Усадьба Даровое в Тульской губернии состояла из 260 десятин земли, куда входили сенные покосы, пахотная земля, лес, липовая роща, сад и сельцо из 20 дворов, 11 из которых принадлежало Достоевским. «Местность в нашей деревне была очень приятная и живописная. Маленький плетневый, связанный глиною на манер южных построек, флигелек для нашего приезда состоял из трех небольших комнаток и был расположен в липовой роще, довольно большой и тенистой. Роща эта через небольшое поле примыкала к березовому леску, очень густому и с довольно мрачною и дикою местностью, изрытою оврагами. Лесок этот назывался Брыково. <…> Лесок Брыково с самого начала очень полюбился брату Феде, так что впоследствии в семействе нашем он назывался Фединою рощею…» – рассказывал один из братьев будущего писателя, Андрей.

В общем, вопрос о том, насколько беспросветной и мрачной была жизнь Федора, остается открытым. М. Гофман писал: «Биографы Достоевского всегда сгущали краски, когда говорили о детстве писателя, и особенно о его отце. Новейшие исследования о Достоевском стараются внушить мысль, что детство будущего писателя было исключительно тяжелое и несчастное из-за его отца, прототипа Федора Павловича Карамазова, и что Достоевский всю жизнь вспоминал с отвращением и свое детство, и виновника этого несчастного детства – своего отца». Эти сведения неверны.

Вдова Достоевского, Анна Григорьевна, говорила, что ее муж любил вспоминать о своем «счастливом и безмятежном детстве». Возможно, такой взгляд на детские годы несколько приукрашен писателем, но гораздо важнее не то, в какой атмосфере вырос Достоевский, а как он воспринимал ее. По этому поводу сам писатель говорил следующее: «Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор, как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории Карамзина, которого вслух по вечерам читал нам отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным».

Да и в рассказе старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» о своем детстве звучит отголосок ранних воспоминаний Достоевского: «Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценней воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе только чуть-чуть любовь и мир. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное. К воспоминаниям домашним причитаю и воспоминания о священной истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал знать. Была у меня тогда книга, священная история с картинками, под названием: «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета», и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю». Это автобиографическая деталь: Достоевский действительно учился читать по «Ста четырем историям», и когда в 1870 году нашел у букиниста точно такую же книгу, очень обрадовался ей, купил и хранил как реликвию.

Для формирования юного Федора огромное значение имело то, что семья строго блюла каноны православия: религиозность Достоевских не испытала никаких сторонних и чуждых влияний, не поддалась модным в ту пору идеям французского Просвещения, сеявшим атеистические настроения. В то же время, в семье много читали и светской литературы: Карамзина, Жуковского, Пушкина, который на всю жизнь остался кумиром Достоевского. В. Розанов писал: «В течение всей жизни, с ранних лет, Достоевский хранил в себе какой-то особенный культ Пушкина; нет сомнения, что в натуре своей, тревожной, мятущейся, тоскливой, он не только не имел ничего родственного с спокойным и ясным Пушкиным, но и был как бы противоположением ему… Пушкин был для него успокоением; он любил его, как хранителя своего, как лучшего сберегателя от смущающих идей, позывов – всего, что он хотел бы согнать в темь небытия и никогда не мог».

Родители рано занялись обучением Федора. Сначала с ним занимались мать и дьякон одной из церквей. Затем он с братом Михаилом стал приходящим учеником в полупансионе Дракусова в Москве. В 1834 году мальчиков отдали в пансион Чермака, и они проводили дома лишь субботу и воскресенье.

В пансионе Федор не сближался с товарищами и дружил только со своим братом, много читал. Последний год учебы оказался трудным для Достоевского: 27 февраля умерла от чахотки его мать, к тому же он узнал о смерти Пушкина. Обе утраты были для него одинаково тяжелы. Он даже говорил брату, что если бы уже не носил траура по матери, то просил бы у отца разрешения носить траур по Пушкину, настолько трепетным было его отношение к поэту.

В том же году для шестнадцатилетнего Федора Достоевского началась новая жизнь – ему пришлось переехать в Санкт-Петербург. В середине мая Михаил Андреевич привез в столицу двух своих старших сыновей; остальные дети – Варвара, Андрей, Вера, Николай и Александра – остались в Москве. Двух младших детей взяли на воспитание богатые родственники, а Михаила и Федора было решено определить на военную службу и отдать в Главное Инженерное училище. В этом учебном заведении, в котором насчитывалось 120 воспитанников, готовили военных инженеров для постройки крепостей на западной границе России. Выбор был не случаен – М. А. Достоевский хотел, чтобы его сыновья приобрели солидное положение и высокие чины, а из Инженерного училища вышли многие сановники и выдающиеся военные деятели. Именно надежда на блестящую карьеру детей побудила Михаила Андреевича поместить их именно в это учебное заведение. Однако писатель иначе смотрел на годы, проведенные в училище, считая свое определение туда ошибкой родителей, испортившей будущее его и Михаила.

По дороге из Москвы в Петербург произошло знаковое для Федора событие. На одной из дорожных станций: «…выскочил фельдъегерь, сбежал со ступенек и сел в тележку. Ямщик тронул, но не успел он тронуть, как фельдъегерь приподнялся и молча, без всяких каких-нибудь слов, больно опустил кулак в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всех сил отхлестнул коренную. Лошади рванулись, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое и испытанное многолетним опытом, и страшный кулак взвился снова и снова ударил в затылок. Затем снова и снова…» «Мое первое личное оскорбление – лошадь, фельдъегерь», – так коротко написал об этом в черновиках к роману «Преступление и наказание», созданному несколько десятков лет спустя.

Прибыв в столицу, М. А. Достоевский поместил детей в приготовительный пансион К. Ф. Костомарова, выпускники которого славились хорошей выучкой. Братья писали отцу: «…воспитатель надеется на нас более, чем на всех восьмерых, которые у него приготовляются».

Несмотря на прекрасную подготовку, в училище попал только один из братьев. Главный доктор Инженерного училища признал крепыша Михаила чахоточным, а болезненного Федора – здоровым. Михаил Достоевский в июне 1838 года отправился учиться в Ревель (нынешний Таллинн), и братьям, которые очень любили друг друга, пришлось надолго разлучиться.

Федор Достоевский был зачислен в училище 16 января 1838 года. Однокурсник Достоевского вспоминал позднее: «…кондукторская[37] рота Инженерного училища, где находился Ф. М. Достоевский, представляла собою, по своему внутреннему устройству совершенно отдельный мир… – это была особая корпорация молодых людей от 14 до 18 и более лет, у которых были свои предания, правила и обычаи. <…> Молодые люди щеголяли честностью, беспристрастием, уважением к личности и другими качествами человека, понимающего свои нравственные права и обязанности. Но при кажущемся равенстве… были юноши между ними, которые не имели в роте ни собственного голоса, ни каких-либо прав, принадлежавшим другим, старшим их товарищам… Был разряд кондукторов, которые не пользовались ни вниманием, ни расположением общества, – это те, которые случайно или с намерением нарушали традиционные обычаи роты. Все остальные составляли между собою дружную корпорацию…»

Федор Достоевский не следовал традициям роты, но тем не менее пользовался авторитетом. А. И. Савельев вспоминал: «Он настолько был непохожим на других его товарищей во всех поступках, наклонностях и привычках и таким оригинальным и своеобычным, что сначала все это казалось странным, ненатуральным и загадочным, что возбуждало любопытство и недоумение, но потом, когда это никому не вредило, то начальство и товарищи перестали обращать внимание на эти странности. Федор Михайлович вел себя скромно, строевые обязанности и учебные занятия исполнял безукоризненно, но был очень религиозен, исполняя усердно обязанности православного христианина. <…> Его прозвали монахом Фотием. Невозмутимый и спокойный по природе, Федор Михайлович казался равнодушным к удовольствиям и развлечениям его товарищей; его нельзя было видеть ни в танцах, которые бывали в училище каждую неделю, ни в играх в «загонки, бары, городки», ни в хоре певчих. Впрочем, он принимал живое участие во многом, что интересовало остальных кондукторов, его товарищей. Его скоро полюбили и часто следовали его совету или мнению».

Под предлогом нездоровья Достоевский часто оставался в спальне, занимаясь чтением, или гулял по комнате, всегда с опущенной головой и сложенными за спиной руками. Он часто читал и делал записи по ночам, что вызывало замечания дежурных офицеров; они отправляли его в постель, но через некоторое время кондуктор Достоевский снова сидел у своего столика за книгой. Так он прочел всего Гофмана, почти всего Бальзака, Гете, Гюго, Гомера, Шекспира. Некоторые соученики называли Достоевского чудаком, мистиком и идеалистом, но, в общем, уважали за образованность, твердый характер и чувство собственного достоинства.

В то же время Федор начал сочинять: он работал над историческими драмами «Мария Стюарт» и «Борис Годунов». Многие курсанты училища запомнили «вдохновенные рассказы» Достоевского. Он всегда говорил тихо и медленно, голос его звучал глухо из-за перенесенной в детстве болезни горла, но у него был врожденный дар декламации: «Уже далеко за полночь, все мы сильно уставшие, а Достоевский стоит, схватившись за половинку двери, и говорит с каким-то нервным воодушевлением; глухой, совершенно грудной звук его голоса наэлектризован, и мы прикованы к рассказчику», – так описывал те вечера Д. В. Григорович {50} – один из немногих друзей Достоевского (впоследствии Тургенев назвал Григоровича «бессердечным мелким сплетником», такого же мнения придерживался и Некрасов).

Особое место среди знакомцев будущего писателя занимал И. Н. Шидловский, с которым он познакомился в Петербурге весной 1837 года. Шидловский был старше Достоевского на пять лет, окончил университет, служил, сочинял стихи, увлекался разными литературными течениями. В нем, по словам Достоевского, мирилась бездна противоречий, он имел громадный ум и талант, который так и не смог реализовать (остальные знакомые Шидловского придерживались иного мнения, считая его единственным интеллектуальным достоинством хорошую память). Их дружба прервалась, когда Шидловский, став сановником, неожиданно оставил службу и уехал в свое имение в Харьковскую губернию. Там он окунулся в историческую науку и принялся писать какой-то труд, который, впрочем, быстро забросил. В пятидесятые годы он ушел в монастырь, но вскоре покинул его и по совету какого-то старца уехал в деревню, чтобы «жить в миру». Не снимая монашеской рясы, он до самой смерти жил в деревне, то являясь перед народом с горячими призывами искать спасение в вере, то страшно напивался и принимался богохульствовать. Достоевский рассказывал, что Шидловский был даже в Сибири на каторге, после чего сделал себе кольцо из железа своих кандалов и носил его, не снимая.

С этим-то человеком Достоевский сошелся довольно близко и часто бродил с ним по улицам Петербурга, уже тогда мечтая написать роман о городе и его жителях.

Поглощенный своей внутренней жизнью и литературными замыслами, Достоевский в то же время был старательным учеником и пунктуально следовал училищному режиму. Однако осенью 1838 года, несмотря на успешную сдачу экзаменов (в том числе и по математике), Федор был оставлен на второй год из-за мстительности преподавателя алгебры. Юноша нагрубил преподавателю во время одного из занятий, и «математик» оставил его на второй год, не постеснявшись объявить истинную причину своего решения.

Вообще училище утомляло Достоевского. Его подавляла муштра, участие в бесконечных смотрах, парадах. «Во всем училище не было воспитанника, который бы так мало подходил к военной выправке как Ф. М. Достоевский, – писал позднее художник Трутовский. – Движения его были какие-то угловатые и вместе с тем порывистые. Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье – все это на нем казалось какими-то веригами, которые временно он обязан был носить и которые его тяготили».

Особенно мучительно было Федору осознавать свою бедность – он жил в среде хорошо обеспеченных воспитанников, и когда случалось, что у него не было денег отправить письмо или купить чая и сахару, его самолюбие очень страдало. Сын лекаря и внук деревенского священника, новоиспеченный дворянин – он боялся не столько нужды, сколько мнения окружающих. Правда, М. А. Достоевский получил в 1827 году чин коллежского асессора, дававший право владения землей и крепостными, был записан в дворянскую книгу Московской губернии, но в среде богатой и родовитой молодежи его сын чувствовал себя неуютно. Это чувство усугубилось после смерти отца, когда Федор остался круглым сиротой.

8 июня 1839 года, по дороге из своего имения в Москву, М. А. Достоевский был задушен в собственной карете крепостными, которые больше не могли выносить его жестокости и издевательств. Смерть отца стала большим горем для детей, и именно тогда, по семейному преданию, у Федора случился первый приступ эпилепсии.

В августе 1841 года Достоевский перешел в «офицерский класс» и был произведен в чин инженер-прапорщика. Он должен был еще два года посещать Инженерное училище, но уже как приходящий слушатель. 30 июня 1843 года «полный курс наук в верхнем офицерском классе» был завершен. Достоевский окончил училище третьим.

12 августа того же года его зачислили на очень скромный пост в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде «с употреблением при чертежной Инженерного департамента». Достоевскому поручили работу по полевой картографии, и вскоре ему предстояла продолжительная командировка в одну из дальних крепостей. Однако отъезд из Петербурга казался молодому человеку крушением надежд на писательскую деятельность, да и «служба надоела как картофель». Он начал хлопотать об отставке, и 19 августа 1844 года его уволили со службы «по домашним обстоятельствам». Достоевский остался в Петербурге и полностью погрузился в литературную работу.

Начинающий писатель сменил в Петербурге множество квартир, и почти все они были в угловых домах. В такие же дома он поселял и героев своих произведений. Никакого объяснения этому предпочтению писатель не оставил, но хранил ему верность до конца жизни. Дома, в которых жил Достоевский, почти всегда находились невдалеке от какой-нибудь церкви, что имело для него большое значение. Почти четыре года (с 1842 по 1845) писатель жил в квартире на углу Владимирского проспекта и Графской улицы (ныне ул. Марии Ульяновой). Меблирована была только одна комната из трех: в ней стояли несколько стульев и потертый диван. Повсюду лежали книги и исписанные листы бумаги. Другие комнаты были пусты, но писатель все же снял квартиру, слишком дорогую и большую для себя, так она ему понравилась. Кроме того, хозяин дома не беспокоил своего квартиранта постоянными напоминаниями об оплате.

Бюджет Достоевского в то время состоял из жалованья и денег, получаемых от опекуна (после смерти отца Федор отказался от земли в Даровом и получал свою часть наследства деньгами) – всего около пяти тысяч рублей ассигнациями в год. По тем временам это была немалая сумма, но нерасчетливый и увлекающийся Достоевский не умел распределять эти деньги: он мог потратить в одночасье сумму, достаточную для того, чтобы прожить несколько месяцев, став завсегдатаем театров, кофеен, офицерских пирушек. Кроме того, его постоянно обсчитывали и обкрадывали и булочник, приносивший ему хлеб, и прачка, и сапожник, и денщик. На замечания знакомых Достоевский обыкновенно отвечал: «Пусть обкрадывают, не разорюсь», а сам занимал деньги у ростовщиков под огромные проценты, сидел на хлебе и молоке, которые отпускались ему в долг.

Когда ситуация стала совсем невыносимой, Михаил Достоевский попросил своего приятеля – молодого врача А. Ризенкампфа – поселиться вместе с ним, чтобы контролировать его расходы. Однако это не только не помогло, но и усугубило финансовое положение писателя. Ризенкампф открыл практику на квартире, но клиентура начинающего врача состояла, в основном, из бедняков. Каждого приходящего Достоевский встречал как дорогого гостя, поил чаем, приглашал к столу, оплачивая все расходы из собственного кармана. В конце концов, некоторые из пациентов стали приходить к нему столоваться. Достоевский подолгу беседовал с посетителями, кое-что записывал – эти разговоры легли в основу первых произведений – «Бедные люди», «Неточка Незванова», «Двойник».

После отъезда Ризенкампфа с Достоевским поселился его друг Дмитрий Григорович, который, не закончив Инженерное училище, поступил в Академию художеств, но оставил и ее и посвятил себя литературе. Более двух лет, с 1844 по 1846 год они прожили вместе. В ту пору Григорович уже был известен как писатель, его работы публиковались.

В 1845 году Достоевский переводил роман Бальзака «Евгения Гранде». Бальзак был любимым писателем друзей, а его главная тема – губительная власть денег – впоследствии стала одной из ведущих и в творчестве Достоевского. Закончив свой труд, молодой человек с наивной гордостью писал брату: «Чудо! Чудо! Перевод бесподобный!» Знаменитый роман увидел свет в июне-июле 1844 года в журнале «Репертуар и Пантеон». Это была первая публикация Достоевского.

Более десяти месяцев работал он и над романом «Бедные люди», пять раз переделывая его. «Целые дни и часть ночи, – рассказывал Д. Григорович, – Достоевский просиживал за письменным столом. Он ни слова не говорил о том, что пишет. <…> Усиленная работа и упорное сидение крайне вредно действовали на его здоровье». Никогда потом Ф. М. Достоевский так тщательно не отделывал свои произведения. Ему часто приходилось работать «на заказ», с большой поспешностью «из куска хлеба» (однажды он за одну ночь написал рассказ «Роман в девяти письмах»).

И вот «Бедные люди» были окончены. Летним утром 1845 года Достоевский позвал соседа к себе в комнату. «Садись-ка, Григорович, вчера только переписал, хочу прочесть тебе, садись и не перебивай». Григорович был потрясен услышанным и стал уговаривать друга немедленно показать «Бедных людей» Н. А. Некрасову, издававшему в то время альманах «Физиология Петербурга». Он чуть ли не силой отнял у Достоевского рукопись и отправился с ней к поэту. Войдя в квартиру Некрасова, Григорович объявил, что принес новое замечательное произведение. Некрасов, опытный издатель, встретил это сообщение скептически. Григорович усадил его в кресло и попросил выслушать хотя бы десять страниц – а там видно будет. Так и просидели до утра, читая по очереди вслух, после чего Григорович стал уговаривать поэта немедленно идти к Достоевскому, поздравить с успехом и договориться о включении «Бедных людей» в готовящийся альманах «Петербургский сборник»[38].

Около четырех часов утра в квартире в Графском переулке раздался звонок. Достоевский открыл двери, и… «Григорович и Некрасов, – вспоминал позднее писатель, – бросаются обнимать меня в совершенном восторге, и оба сами чуть не плачут». Григорович же отправился разносить счастливую новость по Петербургу, рассказывая всем и каждому о том, какой удивительный талант он открыл.

В тот же день Некрасов сам отнес рукопись Белинскому. «Новый Гоголь явился!» – провозгласил он с порога. «У вас Гоголи-то как грибы растут» – съязвил критик, но оставил рукопись у себя. Вечером Некрасов зашел узнать о впечатлении, которое произвели «Бедные люди». Белинский был в волнении и требовал немедленно познакомить его с автором: «Давайте мне Достоевского! Приведите, приведите его скорее».

«Это – роман начинающего таланта, каков этот господин с виду и каков объем его мысли – еще не знаю, а роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него не снились никому», – говорил он П. Анненкову.

И вот свершилось – Достоевского привели к Белинскому. Так началась их дружба, а Достоевский попал в литературные круги Петербурга. После знакомства с писателем восторг критика только возрос, ему все нравилось в Достоевском – и странная внешность, и маленький рост, и неловкое поведение. «Он видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих», – объяснял пылкость Белинского писатель. И действительно, Белинский увидел в «Бедных людях» то, что сам хотел – первый социальный роман, вскрывающий язвы общества.

Достоевский прославился в одночасье, все восторгались им. «И неужели вправду я так велик? – стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге», – вспоминал перед смертью свой первый триумф Федор Михайлович. Все стремились заполучить Достоевского к себе в салоны, на литературные вечера, поговорить с ним, высказать свое восхищение – немудрено, что неуравновешенный, болезненный, с зачатками падучей писатель не справился со своей славой.

Он, по мнению окружающих, безмерно возгордился, стал неудержимым бахвалом. На самом же деле развилось то болезненное тщеславие, которое всегда жило в нем. «Эх, самолюбие мое расхлесталось!» – жаловался он брату Мише. Но совладать с этим пороком (так Достоевский сам называл свое честолюбие) он не мог. Все видели, что писатель «зазнался», но никто не был свидетелем тех минут мучительного недоверия к себе, которые следовали сразу же за приступами самовосхваления.

С мая 1845 года Достоевский стал бывать на квартире у Белинского, вошел в круг его общения. Они много спорили, особенно на религиозные темы: критик был последовательным атеистом, а Достоевский не мог принять это, в особенности в период, когда его провозгласили чуть ли не мессией.

Благодаря Белинскому Федор Михайлович познакомился с Панаевыми – это произошло 15 ноября 1845 года. «Вчера я первый раз был у Панаева, – писал Достоевский. – И кажется, влюбился в его жену». Увлечение Авдотьей Панаевой было недолгим, но глубоким; позднее Достоевский наделил ее чертами сестру Раскольникова из романа «Преступление и наказание» (тоже Авдотью), а отдельные черты ее характера и внешности отразились в образе Настасьи Филипповны в романе «Идиот».

Еще до выхода в свет «Бедных людей» Достоевский начал работу над повестью «Двойник» и закончил ее очень быстро, за полгода. Повесть была опубликована 1 февраля 1846 года в журнале «Отечественные записки». Закончив работу над «Двойником», Достоевский решил, что повесть «удалась ему донельзя», но вскоре разочаровался в своем произведении и до конца жизни продолжал считать, что это «вещь совсем неудавшаяся».

В начале 1846 года писатель сменил квартиру, переехал в меблированные комнаты невдалеке от Владимирской площади, чтобы жить «простейшим образом», и оставался там до весны (спустя много лет писатель вновь поселился в этом доме). Весной он работал над повестью «Господин Прохарчин», повторившей судьбу «Двойника». Это еще одна история из жизни мелкого чиновника, которая перед выходом в печать была сильно искажена цензурой (в частности, запрещено было употреблять слово «чиновник»). Свою лепту в то, что повесть была холодно встречена публикой, внесла и спешка, в которой работал писатель.

Летом 1846 года Достоевский написал повесть «Хозяйка», оценив ее как несомненную удачу, но читатели повесть не приняли. Белинский также крайне резко критиковал ее. Он отстаивал необходимость социальной направленности искусства, в то время как Достоевский считал «служебные» функции творчества обременительными и всячески уходил от идеологических оценок, столь популярных в литературе того времени.

Писателя активно критиковали сторонники Белинского, Некрасов сделал его основной мишенью своих язвительных шуток, и это донельзя раздражало Достоевского. Он болезненно реагировал на нападки, что сделало его постоянным объектом для насмешек, а это, разумеется, еще больше усиливало раздражение писателя. Кроме того, Достоевский совершал действительно странные поступки, вызывавшие язвительные усмешки его знакомых: так, он требовал у издателей, чтобы его произведения выделялись особо, обводились золотой рамочкой и т. п.

В общем, кружок Белинского (который состоял не только из выдающихся умов своего времени, но и из вполне заурядных людей) избрал Достоевского мишенью своих насмешек. Над ним потешались, сочиняли пасквили, эпиграммы, анекдоты, рисовали карикатуры; особенно забавной казалась болезненная нервность писателя, припадки эпилепсии, которые могли случиться с ним во время бала или литературного вечера.

Достоевский стремительно «выходил из моды», переставал быть звездой салонов, дорогим гостем. Панаев в одном из своих пасквилей писал: «Кумирчик наш стал совсем заговариваться и вскоре был низвергнут нами с пьедестала и совсем забыт… Бедный! Мы погубили его, мы сделали его смешным!» Забавно читать эти слова сегодня, через сто пятьдесят лет после описываемых событий, когда Достоевский стал одним из столпов мировой литературы, а имя Панаева известно только потому, что писатель был влюблен в его жену.

Достоевский тяжело переживал разногласия с Белинским и его кружком: писатель ссорился с его гостями, порвал с Некрасовым, но не желал разрушать отношения с самим критиком. Тем не менее, открытый конфликт стал неизбежен. Между писателем и критиком произошла размолвка по поводу «идей о литературе и о направлении в литературе», а кроме того, Достоевский не мог больше переносить воинствующий атеизм Белинского. Казалось, между писателем и критиком не осталось никаких теплых чувств, но когда 28 мая 1848 года Виссарион Белинский скончался и Достоевский узнал об этом, с ним приключился тяжелейший припадок эпилепсии.

До конца 1846 года писатель сменил еще несколько жилищ и, наконец, осел на Васильевском острове в квартире с братьями Бекетовыми. Молодые люди организовали своеобразную коммуну. Они сообща снимали жилье, вели общее хозяйство, обедали вскладчину, внося в общую кассу по 35 рублей серебром в месяц. Все это они называли «Ассоциацией» в духе идей утопического социализма {51}.

Кроме Достоевского в ассоциацию входили соученик писателя по Инженерному училищу Алексей Бекетов, его младший брат Николай {52} – студент Петербургского университета, впоследствии выдающийся физик и химик. На собраниях «коммуны» бывал и средний из братьев Бекетовых – Андрей {53}, сначала поступивший на военную службу, а затем, в 1849 году, окончивший Казанский университет и ставший впоследствии крупным русским ботаником, ректором Петербургского университета. Участниками кружка были также литераторы А. Н. Плещеев {54}, Д. В. Григорович, Аполлон Майков {55}, врач С. Д. Яновский и некоторые другие.

К С. Д. Яновскому Достоевский стал часто обращаться за консультацией, а потом сдружился с ним. Яновский оставил воспоминания о Достоевском, более похожие, впрочем, на историю болезни, которые явились важным источником сведений о состоянии здоровья писателя и помогли многим исследователям лучше понять особенности его творчества.

Сближение с братьями Бекетовыми оказалось благотворным для Ф. М. Достоевского. Дружеская атмосфера «общежития» помогла молодому писателю пережить литературные неудачи, травлю писательского «бомонда», тяжесть разрыва с кругом журнала «Современник», с Белинским. После отъезда братьев Бекетовых в Казань в 1847 году «Ассоциация» распалась, а отдельные ее члены – в том числе и Федор Михайлович – сблизились с кружком петрашевцев.

С титулярным советником М. В. Буташевичем-Петрашевским Достоевский познакомился случайно. Они впервые встретились весной 1846 года в одной из столичных кондитерских, куда писатель зашел с Плещеевым посмотреть свежие газеты. Петрашевский оказался знаком с Плещеевым, они некоторое время поговорили, а потом Михаил Васильевич поинтересовался у Достоевского сюжетом его новой повести. «Петрашевский с первого раза завлек мое любопытство, – писал об этой встрече Достоевский. – Мне показался он очень оригинальным человеком… Я заметил его начитанность, знания. Пошел я к нему в первый раз около поста 1847 года».

Петрашевский жил на тихой окраине Петербурга, в Коломне, куда по Гоголю «переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомства с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и наконец весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный; людей, которые своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость».

Домик титулярного советника М. В. Буташевича-Петрашевского, где проходили собрания кружка, «был деревянным, маленьким, типичным домиком старой Коломны; наверху крыши шел резной конек, резьба была и под окнами; на улицу выходило крылечко с покосившимися от времени ступеньками, лестница в два марша вела во второй этаж; ступеньки дрожали и скрипели и вызывали невольную боязнь – да выдержит ли лестница тяжесть поднимающегося по ней? Только в особенных случаях, по вечерам, лестница освещалась вонючим ночником, в котором коптело и чадило конопляное масло».

По происхождению Петрашевский был дворянином и помещиком, однако еще подростком, когда учился в Александровском лицее, был замечен в вольнодумстве. По окончании лицея он посещал лекции юридического факультета Петербургского университета, увлекся идеями утопического социализма. Вслед за Фурье {56} и Сен-Симоном {57} он отвергал идею революционных действий, а своей цели хотел достигнуть главным образом методом убеждения «сильных мира сего». Ему казалось, что наилучшим устройством общества будет его разбиение на «фаланги» – идеальные ячейки, каждая из которых должна размещаться в особом здании (фаланстере) с жилыми помещениями, столовыми, библиотеками, мастерскими. Он даже попытался устроить такой фаланстер для крестьян своего имения. Фаланстер был возведен зимой 1847/48 года, а накануне заселения сожжен крестьянами со всей утварью и надворными постройками.

В 1840 году девятнадцатилетний Петрашевский начал работу над рукописью «Мои афоризмы или обрывочные понятия обо всем, мною самим порожденные», в которой размышлял о политике, демократии, свободе печати, веротерпимости и т. д. С этого же года он служил переводчиком в департаменте внутренних сношений министерства иностранных дел. Как переводчик он участвовал в судебных процессах над иностранцами, описывал выморочное имущество, прежде всего библиотеки. Пользуясь этим, он выбирал оттуда все запрещенные иностранные издания, заменяя их другими и пополняя свои запасы книг. Книги он давал знакомым, не исключая членов купеческой и мещанской управ, а также городской думы, в которой состоял гласным.

По словам П. Семенова-Тян-Шанского, Петрашевский представлял собой «прирожденного агитатора… Стремился он для целей пропаганды сделаться учителем в военно-учебных заведениях». Как-то, пытаясь устроиться учителем, он представил список из одиннадцати предметов, которые мог бы преподавать. «Когда же его допустили к испытанию в одном из них, он начал свою лекцию словами: "На этот предмет можно смотреть с двадцати точек зрения", и действительно изложил все двадцать, но в учителя принят не был».

Петрашевский отличался склонностью к эпатажу: «…не говоря уже о строго преследовавшихся в то время длинных волосах, усах и бороде, он ходил в какой-то альмавиве испанского покроя и цилиндре с четырьмя углами, стараясь обратить на себя внимание публики, которую он привлекал всячески, например, пусканием фейерверков, раздачею книжек. Один раз он пришел в Казанский собор переодетый в женское платье, стал между дамами и притворился чинно молящимся, но его несколько разбойничья физиономия и черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на него внимание соседей, и когда наконец подошел к нему квартальный надзиратель со словами: "Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина", он ответил ему: "Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина". Квартальный смутился, а Петрашевский воспользовался этим, чтобы исчезнуть в толпе, и уехал домой».

Таков был человек, у которого зимой 1845 года, по пятницам стали собираться сторонники учения французских социалистов-утопистов, уничтожения крепостного права и установления республиканского строя в России. Кружок посещали многие, и среди них Ф. М. Достоевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Н. Плещеев, В. Н. Майков. На собраниях обсуждались проекты освобождения крестьян, введения открытого судопроизводства, проблема свободы печати. Так возник кружок петрашевцев, который через несколько лет стал объектом жестокой расправы государства.

Одной из самых ярких страниц деятельности кружка Петрашевского было издание «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка». В слове от издателя пояснялось: "Словарь" – это «не что иное, как краткая энциклопедия искусств и наук, или, вернее сказать, краткая энциклопедия понятий, внесенных к нам европейской образованностью». Всего словарь толковал 4000 слов, среди них «материализм», «мораль», «натуральное право», «национальность» и т. д.

А. И. Герцен считал, что «словарем петрашевцы удивили всю Россию». Руководитель сыска И. П. Липранди, тринадцать месяцев следивший за кружком Петрашевского, писал о «Словаре»: «В нем… с неслыханной на русском языке дерзостью, обнаруживающей предположенную и обдуманную цель – разрушение существующего порядка, велась пропаганда идей коммунизма, социализма, фурьеризма и всевозможно вредных других учений».

В апреле 1846 года двухтысячным тиражом вышел в свет второй выпуск «Словаря» с посвящением брату царя великому князю Михаилу Павловичу. Однако эта уловка не спасла издание: через несколько дней все экземпляры (кроме 345, уже проданных) были конфискованы и, спустя несколько лет, сожжены.

Войдя в кружок петрашевцев, Ф. М. Достоевский стал много размышлять о «мечтателях», считая бездеятельность главным пороком передовых людей сороковых годов, в том числе и большинства петрашевцев. Но «это был только спор, – как говорил Достоевский, – который начался один раз, чтобы никогда не кончиться». Он написал повесть «Белые ночи», где выведен тип «мечтателя» – человека, которому здания интереснее и понятнее, чем живые люди, который, по сути, неспособен к общению с живыми людьми, а тем более к активным действиям. Тема мечтательности стала ключевой и в романе «Неточка Незванова», который Достоевский в силу внешних обстоятельств не закончил. Обстоятельства были следующие: арест и смертный приговор.

В 1848–1849 годах квартира Петрашевского превратилась в политический клуб, в котором обсуждались идеи социалистов-утопистов. Не все участники кружка верили в возможность их реализации. Достоевский, к примеру, считал, что все эти теории не смогут повлиять на дальнейшее развитие России и что нужно обращаться не к западным учениям, а к вековому укладу жизни русского народа.

Одним из активных петрашевцев был Н. Спешнев – богатый помещик, выходец из Курской губернии. Он несколько лет прожил за границей, а летом 1846 года, «проникнутый коммунистическими идеями», возвратился в Россию. Крестьянская революция, по его мнению, была единственным средством «низвержения» самодержавия, и он решил создать тайное общество для подготовки восстания и объявить себя главой партии коммунистов.

В начале 1849 года Спешнев возглавил леворадикальную группировку петрашевцев, склонную к самым решительным действиям и ставящую себе целью осуществить государственный переворот. В эту группу, отделившуюся от остального кружка, входил и Ф. М. Достоевский.

В это время начались обыски – Николай I был обеспокоен революционными настроениями молодежи, и петрашевцы попали под наблюдение. Правительство решило на одном, но показательном примере раз и навсегда продемонстрировать, что новый революционный подъем в России невозможен. Для «показательной порки» были избраны петрашевцы.

В кружок был заслан провокатор, П. Д. Антонелли. Он был определен в департамент внутренних сношений министерства иностранных дел, где служил Петрашевский, сумел войти к нему в доверие, стал бывать на собраниях. Петрашевский даже привлек его к изданию «Карманного словаря». Антонелли, разумеется, доносил обо всем виденном и слышанном, рассказывал об участниках кружка. Слежка продолжалась тринадцать месяцев, и 21 апреля 1849 года шеф жандармов граф Орлов представил царю полный доклад о деятельности кружка. Резолюция Николая I гласила: «Я все прочел; дело важное… оно в высшей степени преступно и нестерпимо… Приступить к арестованию… С Богом! да будет воля Его».

В ночь с 23-го на 24 апреля начались повальные аресты. В списке лиц, которых должны были арестовать, выделялась фамилия Достоевского, около нее стояла пометка, подчеркнутая красным карандашом: «Один из важнейших». 22 апреля, в третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии за № 675 с грифом «Секретно» было оформлено предписание о его аресте:

«Г. майору С.-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову.

По высочайшему повелению предписываю вашему благородию завтра, в четыре часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в третьем этаже, в квартире Бремера; опечатать все его бумаги и книги, оные вместе с Достоевским доставить в третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто. Случиться может, что вы найдете у Достоевского большое количество бумаг и книг, так что будет невозможно сейчас их доставить в третье отделение, в таком случае вы обязаны то и другое сложить в одной из двух комнат, смотря как укажет необходимость, и комнаты те запечатать, а самого Достоевского немедленно представить в третье отделение.

Ежели при опечатании бумаг и книг Достоевского он будет указывать, что некоторые из оных принадлежат другому какому-либо лицу, то не обращать на таковое указание внимания, и оные также опечатать.

Употребить наистрожайшую бдительность под личною вашею ответственностью.

Г. Начальник штаба корпуса жандармов генерал-лейтенант Дубельт сделает распоряжение, чтобы при вас находились: офицер С.-Петербургской полиции и необходимое число жандармов.

Генерал-адъютант граф Орлов».

В 1860 году, вернувшись после каторги в Петербург, Достоевский так описал свой арест: «…я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: «Вставайте!» Смотрю – квартальный или частный пристав с красивыми бакенбардами. Но говорил не он, говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.

– Что случилось? – спросил я, привставая с кровати.

– «По повелению…»

Смотрю, действительно: «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля…

– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатическим голосом.

Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться; не много нашли, но все перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой. Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: он полез в печку и пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его приглашению, встал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал на стул, а потом, со стулом на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на печи ничего не было. На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и, наконец, кивнул подполковнику.

– Уж не фальшивый ли? – спросил я.

– Гм… Это, однако же, надо исследовать… – бормотал пристав и кончил тем, что присоединил и его к делу.

Мы вышли, нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и очень испуганный, но глядевший с какой-то тупой торжественностью, приличною событию, впрочем торжественностью не праздничною. <…> «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – сказал мне кто-то на ухо. 23 апреля действительно был Юрьев день…»

Всего в ночь на 23 апреля арестовали тридцать четыре человека, по делу которых была назначена «Секретная следственная комиссия». Сначала арестованные находились в тюрьме Третьего жандармского отделения, а через два дня их перевели в Петропавловскую крепость. Ф. М. Достоевского и еще пятнадцать человек поместили в одиночные камеры тюрьмы «Секретного дома» Алексеевского равелина – одного из самых мрачных застенков крепости. Заключенным не давали мыться, практически не кормили, лишали сна.

Достоевский провел в камерах «Секретного дома» (сначала он был помещен в камеру № 9, а после переведен в камеру № 7) восемь месяцев. В первые два месяца ему не разрешали заниматься ничем, а потом было позволено писать и читать. На прогулку выпускали на четверть часа, одного, без товарищей, он гулял «в саду, в котором почти семнадцать деревьев. И это для меня целое счастье» (из письма к брату Михаилу).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.