Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

Таинство встреч — Одиссея семьи Мдивани — Злосчастное письмо — Руси уезжает в Америку

Таинство встреч: приблизительно в одно и то же время один ребенок родился в Санкт-Петербурге, другой в Барселоне. Тридцать лет спустя маленькая девочка появилась на свет в Тифлисе, в Грузии… Почему судьба распорядилась, чтобы этих трех людей неудержимо, как магнитом, притягивало друг к другу? Так, что их жизни пересекались, связывались, соединялись; так, что из этого родилась драма, настоящая драма со всей страстью, мукой, красотой, болью, радостью и терзанием, которые любовь может неумолимо принести трем человеческим существам?

Какие центры притяжения, астральные законы, какое колебание волн притягивают друг к другу людей, родившихся на противоположных концах континента? Я не знаю ничего более волнующего и загадочного. У них разные родины, расы, национальности, разные языки. И однако, им суждено соединиться, они предназначены друг для друга. И когда их пути однажды пересеклись, они не могли уже разойтись.

Чем больше я об этом думаю, тем тверже знаю, что с моей стороны было бы бесполезно, почти ребячеством задаваться вопросом, права ли я была, действуя тем или другим образом. Говорить о свободной воле, когда завязывается драма предназначения, значит заниматься самообольщением. Решись я не делать то, что сделала, все равно вмешалось бы что-нибудь, что заставило бы меня поступить так же. Вообще думаю, что вопрос этот чисто абстрактный, теоретический. Так как, действуя иначе, я не была бы сама собой. Пытаясь вообразить, как сложились бы наши жизни, если бы я приняла с самого начала другое решение, я должна представить себя другим человеком, занявшим мое место в этой истории. И гипотеза сразу становилась тогда фальшивой, потому что именно я была одним из участников этой истории. Нет, у меня не было выбора… Я ни о чем не жалею, так как хорошо знаю, что лучше страдать от любви, чем потерять ее.

…Однажды, когда Серт работал в своем ателье, у входной двери зазвонил колокольчик[263]. Вопреки обыкновению, он сам пошел открыть. Этот звонок перевернул нашу жизнь: перед ним стояла молодая девушка, которую он принял за натурщицу.

— Я княжна Мдивани[264], — сказала она с певучим акцентом и чудесным апломбом юности. — Я скульптор.

Она думала, что в ателье Серта полно художников, и пришла попросить, чтобы ей помогли сделать рисунок для кубка, на который она получила заказ. Серта это позабавило, и он обещал сделать рисунок и принести его на другой день. Он застал ее в очень маленьком ателье, работающую над бюстом японского актера. Его сопровождал знатный самурай, которого любовь к актеру превратила в раба. Серт узнал, что она живет с отцом и сестрой в маленькой квартирке на бульваре Монпарнас. Каким образом оказалась она там? Это была одна из длинных и волнующих русских историй…

Русудана родилась в Тифлисе 7 июля 1905 года. Ее отец, генерал Мдивани, был военным атташе царя. Мать, полугрузинка-полуполька, вышла замуж в пятнадцать лет. Русудана была четвертой из пяти детей. Генерал вскоре был назначен губернатором Грузии[265], и вся семья переехала в огромный дом деда, потерявшего ногу во время войны с Россией. Дети по-царски воспитывались во дворце, где раздавались взрывы гнева и стук деревянной ноги старого деспота, который никогда не простил своему сыну-генералу то, что он служил России. За год до революции один американский турист явился к Мдивани, представившись журналистом, собирающим материал для репортажа. Его пригласили завтракать; потом дети, которых он очаровал, не давали ему уйти… он остался. Когда наконец настал момент расставания, иностранец, околдованный обаянием этой семьи, признался, что никогда не был журналистом. Он оказался одним из самых богатых людей Америки, владельцем больших нефтяных компаний и банковских счетов. Псевдорепортер дал Мдивани чек для тифлисских бедняков на такую огромную сумму, что те немедленно стали самыми богатыми бедняками в России. Он предложил увезти с собой двух старших сыновей Мдивани, пятнадцати и шестнадцати лет, чтобы помочь им со временем занять достойное положение в нефтяных компаниях. Мальчики плясали от радости, предвкушая приключения. Смеялись, плакали, обнимались и… исчезли с волшебником.

Со вздохом облегчения мать отпустила своих старших: они уже заставляли слишком много говорить о себе в городе, где их опасались, как чумы. Действительно, любимым развлечением детей Мдивани было совершать набеги и опустошать соседние дома. Никто не решался жаловаться на отпрысков губернатора, но все торопились запереть двери при их приближении. Буйство молодых Мдивани и их склонность считать себя всюду как дома росли из года в год. Они обожали друг друга, ругались как старьевщики и дрались до крови. В пятнадцать лет старшие были уже мужчинами, приставали к девушкам и посещали городских проституток…

Однажды все племя было в театре в губернаторской ложе под присмотром беспомощной гувернантки. Один из мальчиков слишком поздно заметил, что забыл цветы, которые хотел бросить на сцену примадонне, чтобы выразить свой пыл. Увидев шляпу Русуданы, украшенную венком из роз, он не долго думая сорвал его и бросил певице. Девочка пришла в ярость. Со взглядом убийцы она бросилась на брата и вонзилась в него зубами. Неслыханная драка разразилась в ложе. Размахивая стульями, дети изо всех сил колотили друг друга как дикари. Несчастная, почти затоптанная гувернантка, платье которой превратилось в лохмотья, забилась в угол… Потребовалось вмешательство дежурных пожарных, чтобы разнять дерущихся.

Можно понять, что толстая и миролюбивая мама, проводившая свою жизнь за рахат-лукумом и игрой в карты, легко согласилась на отъезд двух самых больших хулиганов!

Как только разразилась революция, мадам Мдивани, которая очень дорожила своим титулом княгини, должна была покинуть Россию с тремя младшими детьми. Им удалось сесть на последний итальянский пароход, плывший в Константинополь. Едва выйдя в море, они заметили, что совершили ошибку: второпях вместо кофра, в который старательно уложили серебро и все фамильные драгоценности, взяли сундук, набитый чем попало.

Все оцепенели от изумления. А потом решили не приходить в отчаяние, так как все же остался большой пакет акций кавказской нефти, который легко можно продать.

В Константинополе мать бегала по посольствам. У нее была страсть к официальным лицам и приемным, охраняемым привратниками. Что касается детей, избавившихся от гувернанток и гимназии, то они и не думали оплакивать утраченное великолепие их грузинских дворцов. Они были предоставлены сами себе в этом незнакомом городе, им было весело, как никогда. С утра они отправлялись исследовать его. Порт их зачаровывал: пароходы, кабачки с музыкой, доносившейся оттуда, запах моря, таинственные ящики, нагроможденные на пристани, снасти, тросы, такие тяжелые, что они не могли их поднять, набитые мешки, привезенные из Индии или Китая, перекличка разноязычных голосов — все это опьяняло, неудержимо притягивало. Они сумели быстро пленить матросов, которые вскоре не могли обходиться без них и делились с ними едой. С жадностью дети набрасывались на «рацион» новых друзей, так как мать не заботилась о пропитании своих отпрысков. Поглощенная официальными визитами, она почти совсем ничего не знала об их жизни. Заставляя торжественно объявлять о себе в салоне какого-нибудь посольства, княгиня и не подозревала, что ее дети усыновлены портовыми моряками.

Видя, как живут их новые друзья, Алек и Руси многому научились. Так, маленькому мальчику пришла мысль, что он должен зарабатывать деньги. Перебрав разные занятия, он остановил свой выбор на чистильщике сапог. Постепенно приобрел все необходимое: щетки, гуталин, крем, тряпки и прочее… Потом нашел выгодное место для своего нового промысла на углу двух людных улиц и ждал клиентов, а его сестра, с большим бантом на голове и в плиссированной юбке, зорко высматривала прохожих. Дела пошли как нельзя лучше, и монеты переполнили кошелек подростков, чья неотразимая улыбка побуждала клиентов к щедрости. Их соблазнила еще одна работа. Они расклеивали афиши кинотеатров и за это могли бесплатно посещать их.

Тем временем княгиня, завершив все свои визиты, получила визы и думала только о Париже. Уложив чемоданы, она с детьми тронулась в путь, оставив мужа в Константинополе, где он заканчивал продажу нефтяных акций.

Путешествие оказалось довольно сложным, так как мать, разделявшая с детьми страсть к кинематографу, останавливалась в каждом сколько-нибудь крупном городе, чтобы увидеть новый фильм. Деньги подходили к концу, и Алек решил, чтобы не уронить честь семьи, выдать себя за лакея и ехать третьим классом, в то время как дамы наслаждались в спальном вагоне. Экономия была тем более чувствительна в отелях, где мальчик, живший в комнате посыльного, сам чистил платье и обувь, что избавляло от необходимости давать чаевые слугам.

Так, переполненное впечатлениями от фильмов, маленькое племя добралось до Парижа, где поселилось в квартирке рядом с ателье Серта.

Немного времени спустя вся семья соединилась. Братья вернулись из Америки, а отец — из Константинополя, продав все акции. Чтобы отпраздновать счастливое воссоединение, открыли бутылку водки и устроили маленькое пиршество. Княгиня, демонстрируя радость, почти всю ночь распевала свою любимую арию из «Самсона и Далилы»[266]. В пять утра ей вдруг стало дурно, она легла на кровать, и через несколько минут ее не стало. Не успели даже вызвать врача…

Прежде чем испустить дух, она открыла окно и, вдохнув ночной воздух, повернулась к детям, чтобы сказать им: «Посмотрите, мои маленькие, как красиво небо…»

Старшие сыновья уехали в Соединенные Штаты[267], а генерал с двумя дочерьми поселился в «Отель де Версаль» на Монпарнасе. Они были подавлены горем. Вот в это время Руси и начала работать в своем маленьком ателье скульптора.

Когда вечером Серт рассказал мне о ее визите, я мгновенно ощутила какое-то предчувствие и странное стеснение в груди, удивившее меня. Множество женщин за все эти годы посещало ателье Серта, и это никогда не тревожило меня. Я даже сделала правилом: чтобы не мешать его работе, не приходить к нему без предупреждения. Сама мысль заподозрить его в неверности показалась бы мне смешной. Он никогда не давал повода ревновать его. К тому же ревность не была мне свойственна. Неведомая доселе тревога, которую я вдруг почувствовала, обеспокоила меня именно своей новизной. И когда через три-четыре дня я удостоверилась, что эти визиты продолжаются, то во что бы то ни стало захотела познакомиться с княжной, о которой Серт рассказывал так восторженно. Подъехав к ателье, я увидела молодую девушку, бежавшую, прикрывая лицо сумочкой. Я позвонила ей по телефону и попросила принять меня. Принесла в подарок большой шар из синего стекла. Она держалась очень просто… думаю, что из нас двоих более смущена была я. У нее, как обычно, находился японский актер и знаменитый влюбленный самурай.

Я пригласила Руси вместе с ее сестрой к завтраку и должна была очень настаивать, прежде чем она неохотно согласилась. Я сразу поняла, что в ней так обольстило Серта. Она была такой, какой он ее видел… очаровательной.

Первая встреча оставила меня в задумчивости и неуверенности. Мой завтрак не очень удался. Ее сестра Нина говорила за двоих, а Руси твердо отклонила мое приглашение на бал, который я давала через несколько дней. Они еще носили траур по матери. Зато она попросила нас с Сертом пообедать с ними в отеле «Риц», чтобы познакомить с отцом. У генерала Мдивани были вид и манеры вельможи. Нас покорила очаровательная естественная непринужденность, с которой они все себя держали.

Вскоре мы поехали на несколько дней к друзьям в Биарриц. Там, распаковывая вещи Серта, я случайно нашла в одном из его костюмов письмо, которое он написал Руси. С первых же строк все стало понятно…

В оцепенении я стояла, держа письмо в руках, чувствуя себя словно выпотрошенной, в то время как рассудок судорожно пытался за что-то зацепиться. Никогда в жизни не знала, что несколько прочитанных слов могут причинить такую боль. Нет, я не могла до сих пор вообразить, что слова способны схватить вас за горло, лишить жизни. Да, я предчувствовала несчастье, но отказывалась принять его как неизбежность. Даже сейчас с этими страшными листками в руках я не могла поверить в его реальность.

Несколько слов, быть может написанных в минуту безумия, способны ли они перечеркнуть двадцать лет любви? Да полноте же!.. Я сошла с ума!.. Надо взять себя в руки, спокойно посмотреть на вещи. Несколько фраз, вдохновленные литературой, ничего не доказывают.

Как только я вновь обрела дыхание, схватила карандаш и наспех, наискось написала на этом злосчастном письме, что все это невозможно, что он, конечно, ошибается, знаю, он любит по-прежнему меня; сложила листки и положила их в карман.

Войдя к себе в комнату и увидев себя в зеркале, я ужаснулась. Мое сразу осунувшееся лицо выражало что-то, чего я никогда на нем не видела… Это действительно был момент, когда становишься страшной и больной…

Мне понадобилась вся моя энергия, все, на что я способна, чтобы отстоять единственное на свете, что было мне дорого.

Раздумывая чуть спокойнее о всей этой истории, я мысленно видела такую обворожительную девочку в рабочем костюме в ее маленькой мастерской, потом в кроличьей шубке в ресторане «Рица», смеющуюся во весь рот, радующуюся и забавляющуюся, как щенок… Просто невозможно, чтобы беда пришла в облике такого восхитительного ребенка, сверкающего радостью жить. Руси и… несчастье… нет!.. Решительно это невозможно!

И разве я сама не привязалась к ней так, что уже почти хотела поскорее ее увидеть? По возрасту она как раз могла быть нашим ребенком и только что потеряла мать. Разве не могла она занять место в наших сердцах, не угрожая нашему счастью? Все, что я знала о ней, меня восхищало. Серт был безумцем, если отнесся к этому иначе. В итоге мне надо не столько защищать себя, сколько оберегать ее. Все это у него быстро пройдет, и он первый будет смеяться над своим порывом…

С возвращением в Париж жизнь пошла своим чередом. Никакого объяснения с Сертом по поводу этого письма у меня не было. Руси часто приходила ко мне, всегда веселая, неугомонная; рассказывала восхитительные истории о Тифлисе, о Константинополе словами, свойственными только ей, голосом звонким и чистым. Рассказывала о людях реальных и вымышленных ею. Она награждала их прозвищами, нежными или смешными, с незнакомыми созвучиями. Терлась о вас своей мордочкой, как жеребенок, курила одну сигарету за другой. Требовательная, ласковая, набрасывающаяся на еду с волчьим аппетитом, когда придется, переполненная фантастическими проектами, хохочущая и убегающая, оставляющая вас с головой, набитой ее выдумками.

Часто она читала мне маленькие поэмы, из которых после ее ухода я ничего не могла вспомнить. Она создавала их на языке, не похожем ни на какой другой, каждый раз вызывая к жизни персонажей со странными именами, со своим обликом, пристрастиями и особенностями… Каскад слов, подобных птичьему щебетанью, которые она шептала на ухо, сложив руки рожком, «иначе они улетят окончательно, даже прежде чем вы запомните их, и она их больше никогда не найдет».

Это была не импровизация, а настоящая поэзия, с ее собственной метрикой и очень точным музыкальным ритмом. Эта манера шептать слова, благодаря которой ее легкое и теплое дыхание чуть щекотало ухо, служила как бы посредником между человеком и природой.

Вы слышали журчание ручья, шелест листьев, тысячу звуков, обступающих вас на залитом солнцем поле или ночью в лесу, звуков сильных, быстрых, коротких, ясных, сливающихся с пятнами света, с глухим, успокаивающим, таинственным гулом, исходящим из чрева деревьев, со стрекотанием кузнечиков, сменой разных созвучий, колеблемых ветром, — так что вы уже и не знаете, с какой стороны они доносятся до вас, наполняя ваш разум и сердце радостью, горестями и любовью людей из сновидений…

С каждым днем я все больше любила ее. Только когда внезапно Руси решила уехать в Нью-Йорк, я поняла, что она бежит от Серта. У нее теперь было время убедиться, как сильны узы, связывающие его со мной, и, с другой стороны, понять, что игра, в которую они играют, слишком опасна. В итоге я была причиной расставания, и это меня глубоко опечалило.

Братья звали ее в Америку, сказала она, у нее будут там серьезные заказы. Надо думать о своей карьере… Жалкий предлог, который ни на минуту не мог обмануть меня. Причина этого внезапного решения для меня была очевидной. Боже! Как печален был этот отъезд… У нее не было почти ничего, кроме наполовину пустого большого чемодана, на дне которого я заметила плюшевую собачку.

За несколько минут до ужасного, бьющего по нервам свистка поезда я видела ее, дрожащую на гибельном сквозняке перрона… Тоска и мой обычный страх вокзалов сдавил мне горло. Я быстро сняла с себя меховое манто и накинула ей на плечи, прежде чем тронулся поезд.

Она вернулась только через год.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.