Глава первая

Глава первая

Свадебное путешествие привело нас в Дубровник, оттуда — в Сплит. Сплит я не забуду никогда. Как-то вечером, прогуливаясь по городу и завернув за какой-то угол, мы очутились на площади, посреди которой до неба возвышалась огромная статуя Святого Георгия — одна из лучших работ скульптора Местровича. Она была настолько огромна и так господствовала над всем окружающим, что навсегда врезалась мне в память как некая веха на жизненном пути.

Много смешных воспоминаний связано у нас с югославскими меню. Они все написаны по-сербохорватски, и мы, разумеется, понятия не имели, что в них. Мы, бывало, тыкали в меню пальцем наугад и не без волнения ждали, что же принесут. Иногда нам подавали огромное блюдо из цыпленка, иногда яйца-пашот под очень острым белым соусом, а иногда гигантские тарелки супергуляша. Порции всегда были чрезмерными, и ни в одном ресторане не хотели получать по счету. Официант обычно бормотал на ломаном английском, французском или итальянском: «Не сегодня, не сегодня. Заплатите завтра». Не знаю, что они делали, если кто-то питался в ресторане неделю, а потом уплывал на пароходе, так и не заплатив. В последнее перед отъездом утро, твердо решив расплатиться по всем счетам, мы, разумеется, столкнулись с самыми большими трудностями в своем любимом ресторане: у нас не хотели брать денег. «Зайдите попозже», — сказали нам. «Но мы не можем зайти попозже, — в который раз твердили мы, — потому что уезжаем в полдень на пароходе». Небольшого роста официант тяжко вздохнул — перспектива заниматься арифметикой его явно удручала — ушел в маленькую комнатушку, долго чесал там затылок, пробовал поочередно разные карандаши, ворчал и в конце концов минут через пять вынес весьма скромный счет за то невероятное количество еды, которое мы поглотили, после чего пожелал нам удачи, и мы отбыли.

Следующим этапом было путешествие вдоль побережья Далмации и Греции в Патры. Макс объяснил, что мы поплывем на маленьком грузовом суденышке. Стоя на пристани в ожидании его, мы немного нервничали. Потом вдруг увидели совсем крохотный кораблик, эдакую «скорлупку», и не поверили, что именно на нем нам предстояло плыть. У него было необычное название, состоявшее из одних согласных — «Сбрн» — как его следовало произносить, мы так и не узнали. Но это действительно был наш корабль — сомневаться не приходилось. Он брал на борт четырех пассажиров: в одной каюте — мы, в другой — еще двое, сошедшие на берег в следующем порту. Теперь весь корабль был в нашем распоряжении.

Нигде больше не едала я таких блюд, как на том пароходике: вкуснейшая баранина, нежная, разделанная на небольшие отбивные, с сочными овощами, рисом, чудесным соусом и чем-то аппетитным, зажаренным на вертеле. С капитаном корабля мы болтали на ломаном итальянском.

— Вам нравится еда? — спросил он. — Я рад. Я специально для вас заказал настоящую английскую еду.

Я искренне надеялась, что он никогда не попадет в Англию и не узнает, что на самом деле представляет из себя «настоящая английская еда». Капитан поведал нам, что ему предлагали перейти на большее пассажирское судно, но он отказался от повышения и остался здесь, так как предпочитает тихую, спокойную жизнь — пассажиры не докучали ему на этом корабле, к тому же у него великолепный кок.

— На корабле, где много пассажиров, забот на оберешься, — объяснил он. — Словом, не нужно мне никакого повышения.

Несколько чудесных дней мы провели на этом маленьком сербском суденышке, останавливаясь в небольших портах — Санта-Анна, Санта-Маура, Санта-Каранта. Мы сходили на берег, а капитан предупреждал нас, что за полчаса до отплытия даст гудок. Бродя по оливковым рощам или сидя среди цветов, мы вдруг слышали гудок, разворачивались и бросались к причалу. Как чудесно было, отдыхая в оливковой роще, чувствовать себя совершенно счастливыми и умиротворенными. Это был наш Эдемский сад, наш рай земной.

Наконец мы прибыли в Патры, помахали на прощанье капитану и сели в маленький смешной поезд, который должен был доставить нас в Олимпию. Его переполняли не только пассажиры, но и огромное количество клопов. На сей раз они искусали мне ноги под брюками, которые на следующий день пришлось разрезать — настолько ноги распухли.

Греция не нуждается в восхвалениях. Олимпия оказалась именно такой прекрасной, какой я ее себе представляла. Через день мы отправились на мулах в Андритсену — и это, надо сказать, чуть не кончилось крахом нашей семейной жизни.

Четырнадцать часов верхом на муле без предварительной подготовки привели к тому, что я едва не криком кричала от немыслимой боли. Я уже не знала, что мучительней — идти пешком или сидеть на муле. Когда мы наконец прибыли на место, я свалилась с мула, одеревеневшая настолько, что не могла идти, и упрекнула Макса:

— Тебе вообще не следовало жениться, если ты не способен понять, как чувствует себя женщина после подобного путешествия!

Макс и сам не мог ни согнуться, ни разогнуться и страдал от боли. Его объяснения, что по предварительным расчетам переход должен был занять не более восьми часов, действия не возымели. Мне понадобилось семь лет или больше, чтобы понять, что eго оценки вероятной длительности путешествия всегда были непомерно занижены, к его прогнозу следовало прибавлять минимум еще треть.

Два дня мы приходили в себя в Андритсене, после чего я призналась, что все же не жалею о том, что вышла за него замуж, и что он, вероятно, может еще научиться правильно обращаться с женой, в частности, не таскать ее верхом на муле бог знает куда, прежде чем скрупулезно вычислит продолжительность перехода. Приняв меры предосторожности, мы совершили еще один верховой переезд к отдаленному храму. Он занял не более пяти часов и совсем не измучил меня.

Побывали мы в Микенах, Эпидавре. В Нафплоне жили в номере, напоминавшем королевские покои: стены обтянуты красным бархатом, а посредине спальни — необъятных размеров кровать, над которой на четырех столбцах возвышался балдахин с пологом из золотой парчи. Завтракали мы на не слишком надежном, но богато украшенном лепниной балконе с видом на остров посреди моря, а потом не без опасений шли купаться в море, кишевшее медузами.

Эпидавр показался мне особенно красивым, хоть именно там я впервые столкнулась с тем, что называют «археологическим сдвигом». День выдался божественный, и я, вскарабкавшись на самый верх амфитеатра, сидела там, пока Макс изучал надписи в музее. Прошло очень много времени, он все не приходил. Наконец терпение мое лопнуло, я спустилась вниз и вошла в музей. Макс по-прежнему, распластавшись, лежал на полу, в полном восторге рассматривая там какую-то надпись.

— Ты все еще не прочел это? — удивилась я.

— Нет, довольно необычная надпись, — ответил он. — Хочешь, я объясню тебе?

— Пожалуй, не стоит, — твердо сказала я. — На улице так хорошо — просто чудесно.

— Да, конечно, — рассеянно согласился он.

— Не возражаешь, если я пойду туда снова? — спросила я.

— Нет, — ответил он, немного удивившись, — конечно, нет. Просто я подумал, что тебе эта надпись тоже будет интересна.

— Боюсь, не настолько, — сказала я и снова заняла свое место в верхнем ряду амфитеатра. Макс присоединился ко мне час спустя, совершенно счастливый, поскольку ему удалось расшифровать некое темное место в греческой фразе, и следовательно, день, как он считал, удался.

И все же главное — это Дельфы. Они поразили меня такой неправдоподобной красотой, что мы даже поискали место, где когда-нибудь, быть может, смогли бы построить небольшой домишко. Помню, мы присмотрели три таких места. Это была чудесная греза — не думаю, чтобы и тогда мы верили в ее осуществимость. Попав в Дельфы пару лет назад и увидев огромные автобусы, снующие взад-вперед, кафе, сувенирные лавки и толпы туристов, я подумала: как хорошо, что мы не построили там дома.

Мы вообще любили выбирать места для своего будущего жилища. В основном это было мое пристрастие, я всегда обожала собственные дома — в моей жизни был момент, незадолго до начала второй мировой войны, когда я владела восемью домами. Я отыскивала в Лондоне полуразвалившиеся, ветхие здания, перестраивала, отделывала и обставляла их. Когда началась война и пришлось страховать их от бомбежки, владение столькими домами не казалось мне уже таким приятным. Впрочем, я получила хороший доход от их продажи. Когда я могла себе это позволить, приобретение домов было моим самым любимым занятием. Мне и сейчас интересно пройти мимо «своего» дома, посмотреть, как его содержат, и попробовать угадать, что за люди в нем теперь живут.

В последний день мы спускались от Дельф к морю в сопровождении местного грека. Макс разговорился с ним; он вообще очень любознателен и не упускает возможности задать множество вопросов местным жителям, где бы ни оказался. В тот раз он спрашивал у проводника названия разных цветов. Наш очаровательный грек выражал полную готовность услужить. Макс указывал на цветок, грек называл его, и Макс тщательно заносил все в блокнот. Записав названий двадцать пять, он заметил, что в перечне встречаются повторы. Он произнес греческое название синего цветка с колючими шипами на стебле, только что сообщенное ему проводником, и увидел, что так же точно тот чуть раньше назвал большие желтые ноготки. И тут мы сообразили, что, не желая огорчать нас, грек просто произносил те названия, которые знал. А поскольку знал не так уж много, начал повторяться. С негодованием Макс вынужден был констатировать, что его скрупулезно составленный список ничего не стоит.

Мы завершили свое путешествие в Афинах, и здесь каких-нибудь четыре-пять дней спустя счастливых обитателей Эдема подстерегало несчастье. Я подхватила болезнь, которую сначала приняла за обычное кишечное расстройство. На Ближнем Востоке люди страдают этим очень часто: бывает «египетское недомогание», «багдадское», «тегеранское» и прочие. Свою болезнь я вначале нарекла «афинским недомоганием», но все оказалось гораздо серьезней.

Через несколько дней я встала и даже поехала на экскурсию, но почувствовала себя так плохо, что вынуждена была вернуться. Меня привезли обратно с очень высокой температурой. Когда выяснилось, что никакие лекарства не помогают — несмотря на мои протесты, вызвали врача. В наличии имелся только греческий врач, однако он говорил по-французски. Увы, вскоре обнаружилось, что, довольно свободно объясняясь по-французски, я не знаю медицинских терминов. Доктор был склонен квалифицировать мое заболевание как отравление красной кефалью, которая, по его словам, представляла опасность, особенно для иностранцев, не знающих, как правильно разделывать эту рыбу. Он поведал мне жуткую историю о некоем министре, который чуть не умер от этой болезни — его чудом спасли в самую последнюю минуту. Я чувствовала себя достаточно плохо, чтобы поверить, что в любой момент могу умереть. У меня была температура под сорок, и я ничего не могла удержать в желудке. Тем не менее, в конце концов, доктору удалось вытащить меня с того света. В один прекрасный момент я снова почувствовала себя человеком. Сама мысль о еде все еще казалась мне отвратительной, и у меня не было сил пошевелиться, но я шла на поправку и знала это, а посему убедила Макса, что через день он может уезжать.

— Это ужасно! Как же я оставлю тебя, дорогая?

Дело в том, что Максу поручили приехать в Ур заблаговременно, проследить, чтобы вовремя были сделаны пристройки к прошлогоднему дому, и подготовить все к приезду двумя неделями позже Вули и остальных членов экспедиции. Макс должен был, в частности, обеспечить строительство новой столовой и ванной для Кэтрин.

— Я уверен, они поймут, — сказал Макс, но в его голосе звучало сомнение, а я не сомневалась, что они не поймут.

Изо всех сил я старалась уговорить Макса ехать и сказала, что вину за пренебрежение им своими обязанностями они возложат на меня. Это было делом нашей общей чести, чтобы Макс оказался на месте вовремя. Я заверила, что теперь со мной все будет в порядке: полежу спокойно еще с недельку, окончательно поправлюсь и поеду прямо домой на Восточном экспрессе.

Бедный Макс разрывался на части. Он тоже обладал пресловутым английским чувством долга. Леонард Вули строго наказал ему:

— Я доверяю вам, Макс. Вы можете развлекаться сколько угодно, но очень важно, чтобы вы дали мне слово, что будете на месте в назначенный срок и отнесетесь к поручению со всей ответственностью.

— Ты же знаешь, что скажет Лен, — заметила я.

— Но ты серьезно больна!

— Знаю, что больна, но они этому не поверят. Они сочтут, что я просто не хочу тебя отпускать, а я не желаю давать им повод для этого. И вообще, если ты будешь спорить, у меня опять поднимется температура и я действительно снова заболею.

Итак, в конце концов Макс отправился выполнять свой долг и мы оба чувствовали себя героями.

Единственным человеком, который не желал принимать никаких объяснений, был доктор-грек. Он воздел руки к небу и разразился потоком гневной французской речи:

— Да, да, все они таковы, эти англичане! Я знавал многих из них, очень многих — и все были одинаковы. Они преданы своей работе, своему долгу. А что такое работа и долг в сравнении с человеческой жизнью?! Жена — живое существо, не так ли? Жена больна — но какое это для них имеет значение?! Между тем только это и имеет на самом деле значение — человек в беде!

— Вы не понимаете, — возразила я. — Это действительно важно. Он дал слово. На нем лежит большая ответственность.

— Ответственность?! Какая ответственность?! Что такое работа, долг? Долг? Да он ничто по сравнению с любовью и преданностью! Но англичане есть англичане. О, какое равнодушие, какая froideur! Какое несчастье быть замужем за англичанином! Ни одной женщине не пожелал бы этого — честное слово — ни одной!

Я была слишком слаба, чтобы продолжать спор, но заверила его, что довольна своей судьбой.

— Вам нужно очень беречь себя, — предупредил он. — Но говорить же бесполезно. Министр, о котором я вам рассказывал, — знаете, когда он вернулся к исполнению своих обязанностей? Только через месяц!

На меня это не произвело впечатления. Я сказала, что английские желудки намного крепче и возвращаются в прежнее здоровое состояние гораздо быстрее. Доктор снова воздел руки, громко запричитал по-французски и отбыл, в известной мере «умыв руки». Если мне захочется, сказал он, можно съесть немного пустых отварных макарон. Словно бревно, лежала я в спальне с зелеными стенами; самочувствие отвратительное, боли в животе и пояснице, слабость такая, что рукой пошевелить трудно. Попросила принести пустых вареных макарон. Съела, может быть, штучки три и отставила тарелку. Мне казалось невероятным, что когда-нибудь я снова получу удовольствие от еды.

Я думала о Максе. Сейчас он, должно быть, прибыл в Бейрут. Завтра отправится через пустыню с «Наирнами». Бедный Макс, он будет тревожиться за меня.

К счастью, сама я больше за себя не волновалась. Я чувствовала, как во мне зреет желание что-нибудь сделать или куда-нибудь отправиться. Я ела теперь больше пустых макарон, потом стала чуть-чуть посыпать их тертым сыром и каждое утро трижды обходила вокруг комнаты, чтобы упражнять ноги. Когда снова пришел доктор, я доложила ему, что мне гораздо лучше.

— Отлично. Вижу, что лучше.

— По сути дела, — вставила я, — я могла бы послезавтра отправляться домой.

— И слышать не хочу подобных глупостей! Я же говорил вам, что министр…

Этот министр начинал мне надоедать. Я вызвала служащего отеля и попросила его заказать мне билет на Восточный экспресс, отбывающий через три дня. Доктору я призналась в своем решении только вечером накануне отъезда. Его руки, как обычно, взметнулись вверх. Он обвинял меня в неблагодарности, в безрассудстве и предупредил, что меня могут снять с поезда en route и я умру на вокзальном перроне в страшных мучениях. Я точно знала, что он сгущает краски. Английские желудки, повторила я, приходят в норму быстро.

В положенный срок я отбыла. Носильщик из отеля помог мне доползти до своего места. Я рухнула на вагонный диван и в основном всю дорогу на нем пролежала. Иногда просила принести мне из вагона-ресторана горячего супа, но, поскольку обычно он был жирный, не ела. Подобное воздержание пошло бы на пользу моей фигуре несколько лет спустя, но в то время я была еще достаточно стройна, так что к концу поездки походила на мешок костей. Как замечательно было вернуться домой и плюхнуться на свою постель! Надо признать, что обрести прежнее состояние тела и духа я действительно смогла только через месяц.

Макс благополучно добрался до Ура, хоть и дрожал от страха за меня. En route он без конца слал мне телеграммы и постоянно ждал моих, но ни те, ни другие, разумеется, никогда не доходили. Он работал с такой энергией, что сделал гораздо больше, чем ожидали от него Вули.

— Я им покажу! — говорил он себе.

Ванную для Кэтрин он построил по собственному проекту — настолько тесную, насколько было возможно, а украшений в ней и в столовой сделал ровно столько, сколько считал достаточным.

— Но мы не требовали, чтобы вы так много всего делали! — воскликнула по приезде Кэтрин.

— Я решил, поскольку уж я здесь, сделать все, что можно, — мрачно ответил Макс и пояснил, что оставил меня в Афинах на пороге смерти.

— Вам следовало остаться с ней, — сказала Кэтрин.

— Я тоже так думаю, — ответил Макс. — Но вы оба слишком хорошо объяснили мне, сколь важна моя миссия здесь.

Кэтрин допекала Лена, твердя, что ванная ей не нравится, что ее нужно сломать и построить новую, что, разумеется, и было в конце концов сделано ко всеобщему неудобству. Правда, позднее она похвалила Макса за прекрасный проект столовой и сказала, что теперь чувствует себя в ней совсем по-другому.

К старости я прекрасно научилась обращаться с самыми разными типами импульсивных людей — актерами, продюсерами, архитекторами, музыкантами и примадоннами, подобными Кэтрин Вули. Мать Макса я называла примадонной в своем праве. Моя собственная мать тоже почти отвечала этому определению: она могла доводить себя до ужасного состояния, однако на следующий день начисто об этом забывала. «Но ты была в таком отчаянии!» — бывало говорила ей я. «В отчаянии? — очень удивлялась мама. — Разве? Это так выглядело?»

У нас и сейчас есть несколько друзей, весьма подверженных переменам настроений. Когда Чарлз Лоутон играл Эркюля Пуаро в «Алиби», мы с ним как-то во время перерыва в репетиции ели мороженое и потягивали содовую, и он объяснил мне свой метод:

— Очень полезно притворяться импульсивным, даже если на самом деле у вас другой характер. Люди говорят: «Не раздражайте его. Вы же знаете, он человек настроения». Иногда, правда, это утомляет, — добавил он. — Особенно когда не хочется притворяться. Но это вознаграждается. Всегда вознаграждается.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.