Глава седьмая ОДНА ЛЮБОВЬ

Глава седьмая

ОДНА ЛЮБОВЬ

Запоздалая слава. — «Моя плоть не знала радостей». — Изгнание из училища. — Знакомство двух угрюмцев. — Женщина-товарищ. — Позолоченная мебель. — Пропажа обезьяньего хвоста и другие скандалы. — Новые песни

В 1907 году жизнь Сологуба резко изменилась. В его судьбе не было более насыщенного событиями года, и большинство этих событий брало начало от издания дьявольского романа «Мелкий бес» как череда расплат и поощрений судьбы. Математик и рационалист Сологуб не верил в мистику обыденной жизни и считал, что никакой нечисти в реальности не существует. Писатель имел объяснение для проявлений мистического: совпадения, говорил он, неизбежны в тех случаях, когда мы имеем дело с большими числами. В его судьбе тоже было только одно главное чудо — волшебство появления «Мелкого беса». Но как любое большое событие оно по чисто рациональным причинам не могло не повлечь за собой других крупных событий. В один год писатель стал широко известен, лишился любимой сестры и привычной службы. Впервые с момента вступления во взрослую жизнь он почувствовал себя настолько одиноким и покинутым. Наконец, на фоне этой бесприютности Сологуб завязал тесное знакомство со своей будущей женой и единственной спутницей жизни — писательницей и переводчицей Анастасией Чеботаревской.

Стремительная смена событий началась с того, что весной 1907 года вышел отдельным изданием роман «Мелкий бес», вскоре несколько раз переизданный. Слава настигла писателя внезапно. Роман, по словам Блока, был прочитан «всей образованной Россией». Критика обратила на Сологуба благосклонное внимание. Многочисленные почитательницы начали осаждать степенного учителя признаниями и письмами[17]. Л. Зойке из Варшавы видела себя в образе Людмилы из «Мелкого беса» и просила дописать продолжение этой сюжетной линии романа. Ее письмо было написано красными чернилами, но барышня уверяла, что это не «претензия», а случайность. Другие поклонницы указывали в письмах свой возраст и сведения о невинности. Петербурженка Наталия З. писала любимому автору: «Мне 20 лет. Моя плоть еще не знала радостей. Вы первый мне сказали про них, дав порыв к боли-экстазу. Невыносимо без нее жить… вызовите меня Вы, Федор Сологуб, дайте мучительное счастье. Позовите меня…» Сологубу, которого слава до тех пор не баловала, эти письма льстили, он серьезно относился к подобной корреспонденции, с некоторыми поклонницами переписывался.

Вскоре, однако, стало ясно, что слава эротомана доставляет писателю не только удовольствия. Тем же летом последовала расплата. 14 июня 1907 года Федор Кузьмич Тетерников получил от директора Андреевского городского училища письмо следующего содержания: «Считаю долгом предупредить Вас, что Управлением Спб. Уч. Округа Вы не будете оставлены в должности инспектора училища, но можете оставаться на службе учителем, вследствие чего просил бы Вас заехать ко мне для переговоров в среду 20-го сего июня». Неизвестно в точности, как прошел этот разговор и почему Федор Кузьмич не смог продолжить работу в качестве педагога. По сведениям Ивана Попова, Тетерников просил оставить его учителем еще на пять лет. Несмотря на частые столкновения с сослуживцами, он всё же любил свою работу и бывал оценен начальством. Во время службы в Петербурге Федору Тетерникову вручались скромные ордена: в 1896 году — орден Святого Станислава III степени, в 1901 году — орден Святой Анны III степени.

Однако в 1907 году результатом беседы с директором стала отставка Тетерникова по выслуге 25 лет учительства. В июле Федору Кузьмичу пришлось освободить меблированную квартиру на Васильевском острове и сдать администрации всю обстановку, за исключением девяти старых венских стульев, изъятых из обращения: начальство наконец приняло во внимание ветхость учительской квартиры, «мещанство» которой не давало покоя Добужинскому во время его визитов к Сологубу. Увольняясь из училища, бывший инспектор передавал дела своему преемнику. Из описи школьного имущества мы узнаем, за что отвечал в служебное время писатель-декадент: наряду с библиотекой и учебными пособиями там значатся запас березовых дров, журнал прихода и расхода (с расчетом сумм за 1907 год), три печати и тому подобное нехитрое хозяйство.

Об увольнении писателя ходили потом многочисленные слухи. Говорили, что он превращал учеников в «тихих мальчиков» (полумертвых детей, описанных в романе «Творимая легенда»). Составляли представление о педагогической деятельности Сологуба по гомоэротическим мотивам его прозы: в «Тяжелых снах» Логин с вожделением думает о своем воспитаннике Леньке, в «Мелком бесе» миловидный мальчик Саша Пыльников, о котором говорят, что он переодетая девочка, будит в Передонове «блудливое любопытство» и «нескромные мысли», в рассказе «К звездам» студент-гувернер похотливо хихикает, глядя на Сережу, и от грязи человеческих отношений Сережа бежит, лелея мечту о звездах.

Сологуб всегда болезненно переживал, когда мотивы его прозы произвольно встраивали в его собственную биографию, но летом 1907 года он был особенно уязвим. В это время тяжело болела его младшая сестра Ольга Кузьминична, последний оставшийся в живых его близкий родственник. Гости сологубовских «воскресений» давно заметили, что у сестры писателя в холодное время года не проходил «бронхит», она часто кашляла. Несмотря на медицинское образование, Ольге Тетерниковой не удалось вовремя остановить собственную болезнь: ее мучил вовсе не бронхит, а чахотка. В 1906 году заболевание обострилось, после этого больная так и не поправилась. Вместе с сестрой Сологуб ездил в Уфимскую губернию, где Ольга Кузьминична лечилась кумысом — кисломолочным напитком, дрожжи которого вырабатывают антибиотик к туберкулезной палочке. Весной 1907 года Федор Кузьмич привез сестру на дачу в Финляндию, бережно ухаживал за ней, вел дневник изменения температуры. Болезнь сопровождалась удушьем и мучительными болями, приходилось прибегать к морфию. В последние дни жизни сестре писателя отвратительна была пища и даже запахи съестного. Ольга Тетерникова скончалась 28 июня 1907 года в Финляндии. Ее памяти Сологуб посвятил драму «Победа смерти» о смерти как союзнице любви и силе, сопоставимой по своей мощи с любовью.

Георгию Чулкову и его супруге Федор Кузьмич писал: «Милый Георгий Иванович, у меня — жестокое горе: сестра умерла. Шлю Вам и Надежде Григорьевне от нее последний ее привет и пожелания: живите долго и будьте счастливы. Искренно любящий Вас Федор Тетерников». С начала болезни сестры, а тем более после ее кончины писатель стал впадать в мизантропию и порой с трудом поддерживал творческие связи. Брюсову он в это время внезапно заявляет о прекращении сотрудничества в «Весах» из-за невнимания к нему редакции. В письме от 5 июля 1907 года Валерий Яковлевич приводит убедительные доказательства своей невиновности: Сологуб, Гиппиус, Белый, сам Брюсов печатаются, по его словам, в журнале равномерно. Каждый из этих поэтов, по мнению редактора, в 1906 году был представлен на страницах издания скромно, но виноваты в этом ограниченные размеры «Весов», увеличить же количество страниц невозможно из-за наличия чисто журнальных отделов, которые сложнее пополнять материалом, чем литературные отделы[18]. Как раз в начале 1906 года «Весы» стали печатать не только критические тексты, но и художественные произведения, и недостатка в них у редакции не было.

Зная педантичность Сологуба, сложно поверить в то, что он не попытался оценить доли символистов на страницах журнала. Ныне эта задача представляется нам сложной: поэты выступали в «Весах» с неравнозначными жанрами. Можно считать, что примерно одинаковое внимание «Весы» уделили в 1906 году Брюсову, который опубликовал там два рассказа и подборку из 11 стихотворений, и Гиппиус, напечатав два ее рассказа и 13 стихотворений. Сологуб за это же время опубликовал в «Весах» рассказ «Чудо отрока Лина» и новеллу «Милый паж», Белый — семь стихотворений. Однако Гиппиус и Белый выступали в журнале еще и как публицисты, причем не только под этими, наиболее известными своими именами, но и как Антон Крайний (псевдоним Гиппиус) и Борис Бугаев (настоящее имя Белого).

Безусловно, до публикации «Мелкого беса» отдельным изданием Федор Кузьмич оставался в числе не самых известных публике символистов. Впрочем, он был не первым, кто жаловался на задержки публикаций в «Весах». Гиппиус в печати ругала журнал за то, что ее статья «Мы и они» пролежала в редакции год.

Как бы то ни было, в переписке с Брюсовым Сологуб признавался в своей мнительности: «Ваше милое и дружеское письмо убедило меня, что я грубо ошибался, в чем виною тень смерти, уже давно омрачившей мою жизнь». О потере сестры Сологуб писал: «Мы прожили всю жизнь вместе, дружно, и теперь я чувствую себя так, как будто все мои соответствия с внешним миром умерли… и все люди меня ненавидят». В этот период он тяготился своей угрюмостью в компании знакомых. В преддверии Нового, 1908 года, приглашая в гости Георгия Чулкова с супругой Надеждой Григорьевной, Сологуб оговаривал: «Если ничего более веселого Вам сегодня не предстоит, то я буду рад, если Надежда Григорьевна и Вы придете ко мне».

Крах политических ожиданий тоже не добавлял писателю оптимизма. В сварливом настроении Сологуб пребывал в момент знакомства со своей будущей женой, Анастасией Чеботаревской. Они виделись и раньше, но близкого знакомства не завязывалось. В 1905 году Алексей Ремизов писал Сологубу: «Посылаю рецензию на „Вопросы жизни“ Анастасии Николаевны Чеботаревской. Вы ее встречали у Вячеслава Иванова: такая прихрамывающая с ехидничающим смешком»[19]. Мало кто в литературном Петербурге был очарован этой женщиной. Николай Оцуп писал, что Чеботаревскую «не любил никто, кроме Сологуба». Но и чувства, которые абсолютное большинство знакомых питало к Сологубу, сложно было назвать любовью.

Отношения этих двух угрюмцев начались с размолвки. Весной 1907 года Анастасия Чеботаревская задумала издать сборник писательских автобиографий и собрала их 25 штук, но издание так и не состоялось. Писатели и поэты отвечали ей по-разному. Утонченный Блок был сама любезность: «Вот четвертушка с автобиографией, м. б., слишком длинной и витиеватой? Сокращайте, конечно, как хотите», жалел, что не может зайти к Чеботаревской сам — слишком далеко, выражал большую радость по поводу того, что Чеботаревская высоко оценила его сборник «Снежная маска». Изысканный Леонид Андреев тоже был готов к сотрудничеству: приглашал Анастасию Николаевну заходить к нему, обещал рассказать ей свою биографию и дать фото. Затейник Ремизов, которому Чеботаревская никогда не нравилась, прислал ей откровенно ироническую автобиографию. Обратилась она и к Сологубу, но… результат был вовсе плачевным. Ничто не предвещало их будущей близости. Сологуб категорически отказался предоставлять о себе подробные сведения, ссылаясь на свою безвестность, а кроме того, нудно и многословно распек молодую корреспондентку: «Биография моя никому не нужна. Это видно хотя бы из того, что даже и Вы, хотя и работаете для истории литературы, всё же никогда не поинтересовались даже моим именем. „Ф. К. Сологуб“, как Вы пишете, я никогда не именовался, потому что я не принадлежу к роду Соллогубов, и моя фамилия Тетерников. Литературный же мой псевдоним состоит из 14 букв, не более и не менее: Федоръ Сологубъ, с одною буквою Л, а не с двумя; не просто Сологуб, и не Федор Кузьмич Сологуб (такого нет и не было), а именно Федор Сологуб»[20]. Чеботаревская, однако, сумела любезностью растопить сердце писателя. При всей своей ранимости она имела талант организатора и, часто в своих начинаниях сталкиваясь с отказами, не оставляла энергичной деятельности.

Дальнейшая переписка Сологуба и Чеботаревской продолжилась лишь спустя несколько месяцев, в начале 1908 года, в дружеской и шутливой манере. Вот они заключают пари об авторстве вспомнившейся строчки, и выигрывает Сологуб: стихи принадлежат не Пушкину, а Дельвигу. А вот в следующем письме он уже называет Анастасию Николаевну «милой Плаксой». Спустя месяц после установления переписки происходит первая размолвка: Чеботаревская обижена, что Сологуб не прислал ей стихи. Вспышки гнева и раздражения часто омрачали эти отношения, но, как ни странно, Сологуб, сам склонный к неровному поведению, смог взять на себя роль спокойного утешителя. Над сердитостью своей подруги он добродушно подтрунивал: «Позвольте сказать Вам, Глубокоуважаемая Плакса, что, пишучи сердитые письма, не извиняются в приписке головною болью: это портит весь эффект». Обращение «Глубокоуважаемая Плакса» напоминает об аллегориях из сказочек Сологуба и о фантастической атмосфере его рассказов, таких как, например, «Очарование печали». Потом в семейной жизни Сологубы будут называть друг друга одним и тем же выдуманным тайным именем — «Малим», «Малимочка», таким же экзотическим, как имена множества героев Сологуба. По отношению к Чеботаревской он вел себя как снисходительный маститый писатель и отчасти — как добрый волшебник. Их переписка была игрива: приглашая Чеботаревскую к себе в гости, Сологуб обещал, что недотыкомка спрячется и «буки» не будет ни одной.

Анастасия Николаевна была менее психически устойчива, чем ее будущий муж. Врачи ставили ей диагноз: «циркулярный», или маниакально-депрессивный психоз. Болезнь была унаследована Анастасией Николаевной от матери вместе со склонностью к самоубийству. Первый приступ психоза случился с ней в юности, еще до знакомства с Сологубом, и потом эти состояния повторялись. Может быть, забота о жене спасла самого Сологуба, потенциально склонного к нервным заболеваниям, и вытеснила темные стороны его сознания. Не сохранилось сведений о том, что Сологуб когда-нибудь хотел добровольно расстаться с жизнью, но самоубийцы его всегда интриговали и в литературе, и в реальности. Как бы то ни было, после знакомства с Чеботаревской в его творчестве появляется больше мироприемлющих нот.

В моменты, когда Анастасия Николаевна разуверяется в жизни, Сологуб пишет ей, что счастье не дается извне, его нужно сотворить: «Счастье — пустяк; всё дело только в том, чтобы чувствовать себя достойною счастия».

Постепенно Сологуб привязывался к Чеботаревской. Расстроился, когда она позвала его в ресторан и не приехала. Приглашал ее встретить вместе Пасху и похристосоваться. Анастасия Николаевна уговаривала его летом 1908 года снять дачу рядом с ней, но писатель отказался и лишь навещал ее. С самого начала отношений Сологуб ценил Чеботаревскую как тонкого и чуткого собеседника. Весной он советуется с ней о ведении переписки с почитательницей его творчества, некоей госпожой Соколовой. В установлении отношений с людьми Чеботаревская была опытнее, чем «кирпич в сюртуке» Сологуб. Стиль его писем становится всё более доверительным и заботливым: «Пожалуйста, не делайте храбрости и топите печки. Поцелуйте от меня и за меня Ваши ручки и скажите себе при этом ласковые слова, слов десять». Далее становится неудобно читать эти письма, как будто подглядываешь за их авторами. С окончанием дачного сезона 1908 года Анастасия Чеботаревская переезжает к Федору Сологубу.

Официальный брак был заключен только спустя шесть лет, в сентябре 1914 года. Очевидно, супруги не придавали венчанию большого значения, что можно расценивать как еще один штрих к загадочным отношениям Сологуба и церкви. Его герой Логин в «Тяжелых снах» говорил Анне: «И заживем мы, как все, такою обыкновенною жизнью. Пойдем в церковь, которая нам не нужна, и повенчаемся перед алтарем того Бога, в которого не верим». Сологуб и его жена могли до времени отказываться от этих условностей. Однако юридические формальности определенно облегчались официальным браком. Еще в 1913 году Сологуб составил домашнее духовное завещание, в котором права на все свои произведения и всё имущество завещал «уроженке города Курска домашней учительнице Анастасии Николаевне Чеботаревской». После женитьбы подобные вопросы могли решаться автоматически. Согласно копии «паспортной книжки», сохранившейся в архиве Сологуба, его жена носила после венчания фамилию Тетерникова-Сологуб. В официальных документах, например в разрешениях на проведение лекций, она именовалась и Чеботаревской, и Тетерниковой, письма подписывала и известна была как Чеботаревская. Обоих супругов в литературных кругах часто называли просто: Сологубами, и на вечера ездили «к Сологубам».

Многое в их биографиях оказалось созвучно, во многом определились «рифмы» судьбы. Чеботаревская появилась на свет в Курске 26 декабря 1876 года. Она была предпоследним, шестым ребенком в семье, к моменту ее рождения здоровье матери уже было слабым, а когда девочке исполнилось три года, ее мать заболела душевной болезнью и покончила с собой. Примерно в таком же раннем возрасте, в четыре года, лишился отца Федор Тетерников. Как и он, Чеботаревская воспитывалась в бедности. Незадолго до самоубийства матери семья переехала из Курска в Москву. Отец семейства, талантливый адвокат Николай Чеботаревский, не мог найти практики в новом городе, поскольку не был здесь никому известен. Женившись вторично, он вдобавок к семи собственным детям вынужден был кормить еще шестерых детей новой жены. Детство без матери, стесненные материальные условия усугубляли нервозность Чеботаревской. Тем не менее, будучи любимицей отца, она смогла окончить частную гимназию Перепелкиной, одну из лучших в Москве. В это время ее успехи по французскому и немецкому языкам были только «хорошими», по русскому языку и словесности — уже «отличными», а по географии — всего лишь «удовлетворительными». Кроме того, согласно свидетельству об окончании гимназии, Чеботаревская «слушала в дополнительном классе особый специальный курс для лиц, желающих приобрести права на звание домашней наставницы и учительницы по предмету арифметики», то есть готовилась к той же профессии, которой владел ее будущий супруг.

В семье за серьезность ее прозвали «маленьким философом», но эта серьезность сочеталась, по воспоминаниям ее сестры Ольги, с большой чуткостью и добротой. Подобно юному Сологубу, Анастасия Чеботаревская сочувствовала революционерам, а политические события воспринимала как личные потрясения. «…Жаль, что я не родилась дурочкой с деревянной головой и каменным сердцем, чтоб ничего не видеть и не чувствовать!» — писала она в дневнике. Жизнь в такие моменты казалась ей бесцельной, хотя посторонним она не демонстрировала своих настроений. В этом и проявлялась ее душевная болезнь — в чередованиях энергичной деятельности и полного безволия.

В дальнейшем Анастасия Чеботаревская слушала лекции по филологии, педагогике, одновременно добывая себе средства к существованию: служила в Статистическом комитете, давала уроки. Как и многие молодые педагоги, она подчас сомневалась в своих силах. Так, в дневнике Чеботаревской 1897 года есть следующая запись: «Ученица моя плохо продвигается и раздражает меня. Главное, всегда думаешь, не я ли сама причина ее неуспехов, проверяешь свои отношения к ней, думаешь, как бы облегчить ей всё, и ужасно, когда всё же не видишь результатов». Однако вскоре появляются и первые педагогические радости: «Сегодня была в школе — с каждым разом всё больше привязываюсь к своим ученицам, и с удовольствием иду в школу, только вставать рано…» Литературные воззрения Чеботаревской тоже сформировались не сразу. Так, прочитав знаменитую книгу Макса Нордау «Вырождение», направленную в том числе против современных автору «болезненных» произведений литературы, Анастасия Николаевна оценила ее как «очень талантливую вещь», хотя и не лишенную излишнего «щегольства», а в лицах окружающих людей увидела яркую картину дегенерации.

В 1900 году умер отец Чеботаревской, и вскоре после этого она вместе с сестрой Александрой отправилась в Париж. Там барышни поступили в Русскую высшую школу общественных наук, основанную юристом и историком, большим либералом Максимом Максимовичем Ковалевским, который принимал на службу профессоров, изгнанных по политическим мотивам из российских университетов. Анастасия Николаевна не только работала личным секретарем у Ковалевского (способность к систематизации данных и усердие, безусловно, потом помогали ей вести дела мужа), но и всячески помогала учащимся. С точки зрения жизненной энергии она определенно была человеком-донором: постоянно устраивала концерты, вечера, лекции для сбора средств в помощь студентам. Одновременно исхитрялась посылать на родину рассказы, статьи об искусстве и писать научную работу о крестьянской общине, склоняясь в это время к марксистским взглядам. По возвращении в Россию, после 1905 года, Чеботаревская преподавала на курсах для рабочих, сотрудничала в «Журнале для всех». Там испытала неразделенную любовь к редактору журнала Виктору Сергеевичу Миролюбову.

Таким жизненным опытом она обладала к тридцати годам, когда состоялось ее знакомство с Федором Сологубом.

Сорокачетырехлетний Федор Кузьмич, которого окружающие считали уже пожилым человеком, всю жизнь прожил бобылем. Его однокашник Иван Попов был уверен, что Сологуб никогда не женится. Но умерла сестра Федора Кузьмича, и писатель «растерялся». «Он был совершенно неприспособлен к жизни, к хозяйству», — писал Попов. Кроме того, он не был готов и к одиночеству. Мотив далекой невесты, звучавший в его лирике, воплощал в первую очередь метафизическую неприспособленность человека к существованию наедине с собой.

В союзе с Чеботаревской, по счастливому стечению обстоятельств, взаимопонимание было дополнено возможностью сотворчества. Как писал Сологуб в романе «Слаще яда», ныне существующие отношения мужчины и женщины должны быть преобразованы и составить союз равных товарищей, поддерживающих друг друга. Федор Кузьмич считал, что любовь — это выражение тяги к недостижимому, а история любви — наиболее точный слепок с души человека: «Все мы любим так же, как понимаем мир». Об этом он писал в 1913 году в предисловии к книге «Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX веков», которую составила Чеботаревская. В сборник вошли только те письма, в которых любовь освещает весь круг повседневных переживаний человека; и в творческой судьбе Сологуба и Чеботаревской любовь тоже преобразила весь строй жизни обоих, дав образец для последующих сюжетов Сологуба. Так, в «Творимой легенде» семейная жизнь королевы Ортруды и социальная ситуация в подвластной ей стране тесно связаны. Разваливается брак королевы — и вместе с этим надвигается крах всего государства. Любовь и жизнь, по Сологубу, неразделимы с тех пор, как полюбишь.

В тех романах Сологуба, которые в своей основе автобиографичны, любовный союз — это чудо понимания всеми отверженного персонажа, о котором ползут подозрительные слухи и который открывается только своей невесте. Так было с Логиным и Анной в «Тяжелых снах», с Триродовым и Елисаветой в «Творимой легенде». Похожим образом воспринимал свои отношения с женой и сам Сологуб. Большинству критиков он не доверял и презирал их, близкой дружбы, как правило, сторонился. Как признавался Федор Кузьмич много позже, он хотел бы иметь такого критика, который всю жизнь хвалил бы его одного. Идеальная форма восприятия искусства, в частности идеальная театральная постановка, тоже представлялась ему как общение актера и зрителя один на один. Таким безмерно преданным критиком, читателем, зрителем стала для него Анастасия Чеботаревская.

Ее собственные представления об отношениях полов были туманнее. Название сборника рассказов «Слепая бабочка» было взято Сологубом из фразы Чеботаревской о женской любви. Когда однажды в минуту раздора он спросил: «Зачем же ты меня полюбила?», Чеботаревская ответила:

— Разве мы что-нибудь знаем об этом? Мы — как слепые бабочки.

Небывало активной и в своем роде одаренной Анастасии Николаевне всё же нужен был материал для осмысления, которым она могла бы духовно питаться и которому могла бы отдавать свои силы. Как критик, переводчик, составитель сборников она была талантливее, чем в роли писательницы. После смерти жены Сологуб признался в том, какие тексты были написаны супругами вместе и подписаны только его именем ради скорейшей публикации и более высокого гонорара. Среди них — рассказы «Старый дом» и «Путь в Дамаск». Первый из них затянутый, второй — претенциозный, с совершенно искусственным и надуманным сюжетом, оба рассказа сентиментальны. Сологуб, впрочем, с трудом замечал отсутствие чувства меры в чужом творчестве. Чеботаревская же считала, что публика не может распознать ее соавторства, и расценивала это как тайное подтверждение своего дара. Справляясь у критика Александра Измайлова (сотрудника газеты «Биржевые ведомости») о судьбе своей статьи «В защиту военной литературы», она писала: «Увы! при жизни Ф. К. я не могу и не хочу открыть той роли, которую я играю в его работе, и одно это уже, казалось бы, дает мне право на печатание»[21]. В ее праве печататься, конечно, никто не сомневался, Анастасия Николаевна намеренно распаляла страсти вокруг задержки статьи. Но в оценке своего творчества она ошибалась, как и в расчетах пережить знаменитого мужа.

В качестве исследователя Чеботаревскую нередко занимали чисто женские интересы: любовь в письмах великих людей, образ женщины на грани исторических эпох. В книге «Женщина накануне революции 1789 г.» она справедливо писала о том, что в каждую эпоху любовь понимается по-разному, и восхищалась французскими дамами XVIII века, которые имели больший авторитет, чем их мужья. В замужестве они искали веселой, свободной жизни и были в этом, по мнению Чеботаревской, более искренними, нежели современные женщины. Вывод был весьма эпатажен, и всё же, несмотря на страсть к внешним проявлениям раскованности, в домашней обстановке Чеботаревская была самой преданной женой и сотрудницей.

Современники справедливо писали, что она обожала мужа. Сологуб вспоминал, как ее больше, чем его самого, огорчали неудачи супруга и нападки на его книги. Сухую биографическую справку о Сологубе его жена заключала в возвышенном тоне, с использованием аллегорий: «Эта жизнь, богатая трудом, уединением и лишениями, посвящена была исключительно творчеству и служению Искусству и Мечте, которая Сологубом недаром ставилась выше Реальности». Так же свято Чеботаревская чтила интересы мужа, взаимодействуя с редакциями, писателями, критиками. Ей всюду мерещилась травля, критика была ее злым наваждением. Анастасия Николаевна даже хотела учредить профессиональную «Лигу для взаимоподдержки товарищей», однако сама поняла, что этим дела не поправить.

Упреки критиков казались ей оскорблениями, поскольку профессиональные мотивы для Чеботаревской слишком тесно смешивались с личными. Странно в этих обстоятельствах лишь одно: к моменту замужества Анастасия Николаевна имела немалый критический опыт и должна была понимать специфику этой работы. Знакомство с писателем часто вредит объективности, которая для критика равносильна свободе слова. Обратившись к переписке Чеботаревской того периода, когда она еще не поселилась вместе с Сологубом, мы находим ее в совсем иной роли: Анастасия Николаевна выступает как критик, которым писатели, конечно же, не всегда бывают довольны. В письме от 4 мая 1907 года поэт Дмитрий Цензор просит отозвать из газеты «Товарищ» заметку, написанную Чеботаревской о его книге: «Вы… говорите о книжечке как об сборнике, где я как будто стремлюсь дать свою физиономию и зрелость как поэта. И вы ни одним словом не обмолвились о том, что это только часть, случайная и даже не столь характерная для меня». По сути, оказывая такого рода давление, поэт злоупотреблял добрым знакомством с Чеботаревской, ведь читатель основного тиража сборника вовсе не обязан быть знаком с автором и его соображениями, не вошедшими в книгу. Обсуждаемая заметка в «Товарище» в течение 1907 года так и не появилась.

Когда в 1911 году Чеботаревская составила сборник «О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки», нашлось много желающих поиронизировать над ее преданностью интересам мужа. Она сама предчувствовала, что газетчики будут ее «честить», и, отправляя свой труд Измайлову, срывалась в письме на мелодраматические ноты: «…Я охотно переложу на свои плечи часть той тяжести, которая ложится таким незаслуженным бременем на плечи человека, вся вина которого в том, что его единственная радость — творчество». Рецензии на тексты Сологуба были в этом сборнике тщательно подобраны так, чтобы ничем не оскорбить ранимого писателя. Газетные хроникеры ерничали, что критический сборник Чеботаревской — милый сюрприз Сологубу на день ангела, и добавляли, что вовсе не позволительно загромождать улицы семейными подарками.

«Загромождать» — слово, которое удачно характеризует начинания Чеботаревской во многих направлениях. Жажда деятельности сочеталась в ней с любовью к сильным эффектам. Новая квартира Сологубов в Гродненском переулке, где супруги прожили до 1910 года, была обширнее предыдущей, поскольку Анастасия Николаевна сразу решила поддерживать славу мужа литературными вечерами, ужинами на много персон, маскарадами. На одном из таких маскарадов профессор Александр Семенович Ященко, ученый и критик, выступал в одеждах древнего германца, подобно актеру Бенгальскому, герою романа «Мелкий бес». Вероятно, Серебряный век мог бы избрать маску в качестве своего главного символа: сцена маскарада — одна из центральных в «Петербурге» Андрея Белого, решающая в «Мелком бесе» Сологуба. Смена личин, игра, яркая мозаичность были знаками эпохи. В письме Мейерхольду, которое приблизительно датируется концом 1908 года, Чеботаревская писала: «Милый Всеволод Эмильевич, вот 2 билета для маскарада 2-го янв., которые надо захватить с собою. Приезжайте непременно. Костюмы могут быть стилизованные — античные, восточные, египетские и т. п.». Исключение составляли современные костюмы. Также Анастасия Николаевна предупреждала экспериментатора Мейерхольда о нежелательности костюма в стиле «ню», поскольку «собирается, кажется, много народу», а подобные замыслы лучше «осуществить в интимной компании, в другой раз».

Говорили, что Сологуб протестовал против большого скопления людей в своем доме, но не слишком активно. Особенно известна была квартира, снятая им на Разъезжей улице, с огромным залом для приема гостей. Дом был очень холодным, самой холодной комнатой оказался кабинет хозяина — «ледник», как его называли. Он помещался прямо над воротами здания, поэтому его невозможно было отопить. Сологуб развесил в этом кабинете множество репродукций с известных европейских «Лед»: Корреджо, Микеланджело и других художников. Константин Эрберг, увидев такое собрание, однажды сказал Сологубу, что теперь понимает, откуда пошло домашнее название кабинета.

— Где же Ледам и висеть, как не в леднике, — подтвердил Сологуб, смеясь.

Чеботаревская тоже вносила свою лепту в декорирование «салона»: покупала золоченую и розовую мебель, шелковые гардины с претензией на роскошь. Добужинский удивлялся, как Сологуб выносил всё это. Большинство авторов воспоминаний о Сологубе сходились в том, что Чеботаревская перекроила весь быт писателя, окружив его совершенно ненужной и безвкусной помпезностью. Впрочем, как отмечал совсем по другому поводу Илья Эренбург, для Сологуба не существовало общепринятых критериев пошлости. Невозможно было упрекнуть Федора Кузьмича за то, что его любимым поэтом был претенциозный, по мнению Эренбурга, Игорь Северянин. «У Сологуба пошлость необычайна и таинственна», — считал публицист. Позолоченная рыночная мебель была для Федора Кузьмича очередной сказочной декорацией, а борьба его жены за славу — продолжением чуда, начавшегося с выходом из печати «Мелкого беса». Провинциальный учитель, которого сравнивали с немой рыбой, вдруг стал принимать у себя многолюдные собрания писателей, художников, музыкантов. Впрочем, заправляла этими собраниями всё же Чеботаревская.

Даже внешне Федор Кузьмич сильно изменился. Жена заставила его сбрить усы и бороду, теперь он выглядел моложе и на маскараде мог успешно изображать древнеримского легионера. Посвятив всю жизнь мужу, Анастасия Николаевна тоже отреклась от прежних привычек, на некоторое время стали прохладнее ее отношения с сестрой Ольгой, которая тоже была переводчицей и педагогом. Ольга Николаевна видела в Сологубе исключительно школьного инспектора, выдумавшего свои пороки, не одобряла его «мещански-бережливый уклад жизни». Литературный дар Сологуба не пришелся ей по вкусу. Впрочем, позже, особенно после того, как повторились приступы психической болезни Анастасии Николаевны, отношения Сологуба с ее сестрами стали близкородственными.

В литературных кругах «салон» Чеботаревской знали и часто посещали, но хозяйку дома откровенно невзлюбили — и за то, как она преобразила Сологуба, и вследствие особенностей ее характера. Она была мнительна и подозрительна, мемуаристы порой изображали эти качества в утрированном виде. Георгий Иванов, известный, впрочем, склонностью к преувеличениям, приписывал ей настоящую паранойю. Согласно его воспоминаниям, Чеботаревской казалось, что новый рыжий дворник — шпион, чухонка нарочно подливает воды в молоко, сотрудник журнала — «злобный маниак», настраивающий читателя против Сологуба. Такими опасениями пристало бы изводиться злобной супруге Передонова, а вовсе не жене большого писателя.

Были в поведении супругов и подлинные странности. Однажды, как раз в тот момент, когда Чеботаревская жаловалась критику Клейнборту на редакцию газеты, которая якобы недоплачивала ее мужу, две сильные руки вдруг стали прижимать собеседников друг к другу. Клейнборт оглянулся и с изумлением увидел перед собой Федора Кузьмича. Тот нимало не смутился и заявил, что женщинам импонирует насилие[22]. При встречах с Клейнбортом Анастасия Николаевна со смехом намекала на то, что Сологуб ее поколачивает: «Жена не горшок, не расшибешь». Имеются сведения современников и о других эротических приключениях четы Сологуб: о том, что Федор Кузьмич сек жену в меблированных комнатах, а однажды познакомил ее с падшей женщиной[23]. Он не был против, когда Чеботаревская кокетничала с другими мужчинами.

Его собственные странности были на этом фоне не более чем невинными чудачествами. Так, расставляя на полке чужие собрания сочинений, он всегда первый том ставил справа. Возможно, писатель руководствовался своей всегдашней тягой всё делать наоборот, в противовес общепринятому порядку: любить ночь больше, чем день, солнце считать злым, дьявола — своим покровителем.

Особенную известность среди всех скандальных эпизодов, связанных с именами Сологуба и Чеботаревской, приобрело анекдотичное дело о пропаже обезьяньего хвоста. Эта история дошла до нас в противоречивых воспоминаниях очевидцев, ей посвящено отдельное исследование Е. Р. Обатниной[24], в котором тонко анализируются характеры и роли действующих лиц.

Чеботаревская с юности любила костюмированные вечера и порой собственноручно изготовляла себе платья для подобных торжеств. Ее страсть разделяли многие в литературном Петербурге. В начале 1911 года новогодние маскарады проходили один за другим: 2 января у Алексея Николаевича Толстого, 3 января — у Сологубов. Некоторые гости умудрились явиться на оба маскарада. Неугомонная Чеботаревская по просьбе Толстого добыла у какого-то петербургского врача обезьянью шкуру для вечера, который намечался в доме графа. В раскованный Серебряный век сложно было кого-то удивить, явившись в собрание в образе обезьяны, Алексей Ремизов — тот вообще в качестве основателя «Обезьяньей Великой и Вольной палаты» раздавал известным людям свои «обезьяньи грамоты». На вечер Сологубов Ремизов пришел в костюме, тоже сочетавшем внешнюю серьезность с игрой в обезьянье царство: сквозь разрез пиджака писатель ловко помахивал обезьяньим хвостом, забавляя собравшихся. Лишь через несколько дней Чеботаревская с ужасом узнала, что этот хвост был предательски отрезан 2 января от шкуры, которую она передала Толстому. А ведь Анастасия Николаевна специально просила графа бережно обращаться с этой вещью. В числе гостей на вечере Толстого был и Ремизов, подозрение сразу пало на него. Графиня Толстая, супруга писателя, прямо писала Чеботаревской о его вине, оговаривая, правда, что она не была свидетельницей того, как Ремизов присвоил хвост.

Чеботаревская, которой как раз нужно было отдавать вещь, взятую на время, всполошилась так, как будто шкуру сняли с нее самой. Ремизову она писала: «Уважаемый Алексей Михайлович! К великому моему огорчению, узнала сегодня о происхождении Вашего хвоста из моей шкуры (не моей, а чужой — ведь это главное!). Кроме того, не нахожу задних лап. Неужели и они отрезаны? И где искать их? Жду ответа. Шкуру отдала починить, — но как возвращать с заплатами?» Ремизов отвечал в пародийно-почтительном тоне, что нашел хвост у Толстого уже отделенным от шкуры, обращался с ним бережно, прицепил даже без булавки, лапок же не отрывал и вовсе их не видел. Бедная Чеботаревская три дня искала новую шкуру и купила-таки, чтобы отдать знакомому врачу, но и она, и Сологуб — оба были смертельно обижены на Толстого. Федор Кузьмич начал рассылать знакомым письма с требованием не принимать у себя дома самоуверенного графа. По воспоминаниям Николая Оцупа, влиятельный Сологуб буквально выжил Толстого из Петербурга. Однако не все были согласны с претензиями Федора Кузьмича. Георгий Чулков, искренне веселясь, назвал гневное письмо Сологуба, адресованное к нему, «обезьяньим» ультиматумом.

Разрешить спор мог только третейский суд, который и был назначен на 15 февраля 1911 года. Чулков и профессор Ященко (тот самый, который был одет на маскараде древним германцем) были посредниками Толстого. С противоположной стороны выступали Сологуб, Ремизов и поэт Юрий Верховский, поддержавший «ультиматум» Федора Кузьмича и заявивший Толстому «ноту протеста». Суперарбитром был назначен галантный в обхождении Вячеслав Иванов. Согласно его записям, в результате этой истории граф искренне раскаялся в содеянном. Он признал, что голословно обвинил Ремизова в порче шкуры. По всей видимости, вина лежала на Толстом.

Какими бы комическими скандалистами ни казались Сологубы в данной ситуации, по мнению многих, они «судились» против легкомысленных и эгоцентричных озорников. Чеботаревской владели желание отдать чужую вещь, изумление безответственностью Толстого и прочие благородные мотивы. Вероятно, их значение было преувеличено Анастасией Николаевной. При этом Сологуб имел привычку заступаться за жену с такой же горячностью, с которой она сама бросалась на защиту его творчества от критиков.

После начала совместной жизни с Чеботаревской расстроились отношения Сологуба с Блоком, которые до того были полны взаимного творческого и человеческого интереса. Судя по письмам Блока матери, поэты вместе кутили и выпивали. Писательница Тэффи называла эти отношения дружбой, хотя настоящих друзей Сологуб никогда не имел. Созданию популярного литературного салона Чеботаревской могло бы очень способствовать появление Блока на ее вечерах, поэтому она буквально закидывала поэта приглашениями. Тот не знал, как от них спастись, и отговаривался то обилием работы, то простудой. Поводом отложить встречи в 1909 году было ожидание его супругой Любовью Дмитриевной ребенка, потом — траур из-за смерти этого ребенка и болезни супруги. Чеботаревская не унималась. Знакомые отмечали в ней совершенное нежелание понимать собеседника, когда она была захвачена своей идеей. Наконец Блок становится откровеннее в своих постоянных отказах и прямо говорит о разнице темпераментов — своего и Чеботаревской, сетует на многолюдное общество, в котором ему тяжело, говорит, что не умеет, как Федор Кузьмич, быть «со всеми и ни с кем». Такая способность представлялась Блоку, кажется, единственным, что давало возможность Сологубу пережить волнения его новой обстановки. «Эта моя общественная бездарность и есть главная причина, по которой мне трудно прийти к Вам в воскресенье», — писал Блок Чеботаревской. Впрочем, Сологуба, как уверял Блок, он по-прежнему любил и обещал навестить когда-нибудь в тихий час.

В течение многих месяцев Анастасия Николаевна горела желанием организовать чтение драмы Блока «Роза и Крест» и неоднократно предлагала поэту разные варианты этого предприятия, в которых себе отводила роль режиссера. Блок отчаянно отбивался, считая, что «Розу и Крест» можно или читать по книге про себя, или ставить на сцене. Наконец ему пришлось снова сослаться на разницу темпераментов: «Вы предлагаете то гобелены, то столы, закрывающие чтецов до подбородка, то Мандельштама, то Игоря Северянина; из всего этого я вижу, как разно мы к этому относимся». На предложения Чеботаревской участвовать в литературных вечерах поэт тоже ответил отказом, говоря, что читает он нудно и плохо. Драма этой женщины состояла в том, что, будучи посредственной писательницей, она всячески хотела организовывать литературный процесс, но в ее услугах по-настоящему нуждался один только Сологуб.

Очевидно, как одну из таких невзвешенных задумок Блок воспринимал и самодеятельную постановку пьесы Сологуба «Ночные пляски», к которой писатель и его жена привлекли в качестве актеров известных русских поэтов, писателей, художников. Участие в любительском спектакле противоречило бы образу нелюдима, принятому Блоком в общении с Анастасией Николаевной: «Я говорю совершенно прямо: если бы я умел быть легким и веселым, я бы непременно принял участие в затее постановки Ночных плясок, — писал он. — Против такой затеи я ничего не имею. Но зато, я и не умею… Если Вы меня любите, не настаивайте».

Отношения Сологуба с Вячеславом Ивановым, напротив, лишь выиграли после женитьбы Федора Кузьмича. Когда сестры Александра и Анастасия Чеботаревские вместе жили и учились в Париже, Александра, переводчица и критик, близко сошлась с Ивановым. После возвращения на родину литераторы дружили семьями, холодок «противочувствий» между двумя поэтами был развеян.

Дружеское общение связывало чету Сологуб с Максимилианом Волошиным. После диспута 1913 года, когда Волошин выступил против Ильи Репина и петербургские журналы отказывались принимать его стихи в печать, Чеботаревская и Сологуб помогали поэту примириться с издателями. Дело снова было скандальное. Иконописец и старообрядец, молодой Абрам Балашов изрезал ножом картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Волошин заступился за молодого человека, считая, что вандал сильнее всех остальных зрителей прочувствовал страшный смысл картины. Репин был возмущен. Он обвинил представителей нового искусства, к которым относил себя и Волошин, в подкупе Балашова. История получила большую огласку, в печати появлялись коллективные и личные письма против Волошина. Сердобольные Сологубы, ценившие Волошина, не могли не помочь ему.

Собственные предприятия Чеботаревской были разнообразны. В 1912–1913 годах она вместе с Сологубом вынашивала идею литературно-художественного кабаре по типу мюнхенских. Нечто похожее супруги видели во время европейского путешествия 1911 года, о чем с радостью писали в открытках петербургским знакомым. По их замыслу, вход в кабаре должен был быть свободным, а организаторы старались бы подарить зрителям за один вечер всю «гамму» эстетических переживаний. Планировалось приглашать в заведение поэтов, художников, актеров, которые могли бы действовать на сцене без заранее написанной программы. Супруги не намеревались получать выгоду от предприятия, однако стартовый капитал всё же был необходим, и Сологубы напряженно искали его. На одном из учредительных собраний дома у Тэффи было решено взять с десяти пайщиков по 50 рублей, однако этих пайщиков не так-то просто было найти.

Идея Сологубов напоминала о существовавшем тогда знаменитом литературно-артистическом кабаре «Бродячая собака». Федор Кузьмич и Анастасия Николаевна сами это отмечали. Чеботаревская писала Мейерхольду: «Помещение есть очень хорошее — вчетверо больше Собаки — 170 р. в месяц». Мейерхольд и сам видел подобные кабаре во время гастролей с Театром Комиссаржевской, был очарован этой идеей и тоже мечтал перенести этот опыт на российскую почву. Однако замысел Сологубов не был реализован, а вскоре, после начала Первой мировой войны, стал неактуален.

Другое известное начинание Сологуба и Чеботаревской — журнал «Дневники писателей» — не имело столь явного образчика, однако символисты давно мечтали о личном, интимном журнале с заметками дневникового типа. По воспоминаниям Пяста, подобную идею выдвигал Вячеслав Иванов, желавший совместить в издании свои заметки, записки Блока и Белого. Однако лишь Сологубы имели достаточную решимость и настойчивость, чтобы воплотить эту мечту в жизнь. Их стимулировали вечная обида на критику и желание создать принципиально новое издание. Название журнала отсылало к «Дневнику писателя», созданному Достоевским, и хорошо отражало замысел супругов. Как писал Чеботаревской Леонид Андреев, «нельзя же делать правилом, чтобы только из посмертной переписки писателей узнавали о них правду», «„пересмотры дела“ на могиле обвиненного одна из досаднейших черт». Редакторы-составители руководствовались установкой на отрывочность и задушевность заметок в журнале.