Глава II. На пути к сцене

Глава II. На пути к сцене

Поездка к Кольсону была, однако, почему-то отложена на время. Товарищи по путешествию остановились в Лондоне и с ужасом заметили вскоре, что деньги их пришли к концу. Гаррик вспомнил об одном книгопродавце, Уилькоксе, с которым он встречался когда-то. Скрепя сердце, приятели отправились к этому малознакомому человеку и описали ему свое положение. Уилькокс дал им 50 рублей. Впрочем, эти затруднения, по крайней мере, для Гаррика, были временными: вскоре он в состоянии был поступить в юридическую школу и внести за себя 30 рублей, которые, конечно, он получил из Личфильда. Между тем еще в январе этого года капитан ездил в Лондон, чтобы продать свой офицерский патент и составить завещание. Почему-то ему не удалось выполнить первое из этих намерений. На обратном пути он заболел и в конце марта умер в Личфильде. Бедной миссис Гаррик, оставшейся без средств, пришлось оплакивать свою судьбу и заботиться о многочисленном семействе. Бог весть, что сталось бы с бедной вдовою, если бы как раз в это время не пришла помощь от лиссабонского дяди, приехавшего в Лондон, чтобы в последний раз повидаться с родными. Старик умер вскоре после брата, оставив все свое состояние семейству капитана. Дейвид очутился теперь собственником 6 тысяч рублей и мог позаботиться о своем образовании. Мысль о мистере Кольсоне снова пришла ему в голову, и в 1737 году он поселился в Рочестере.

Биографы Гаррика, желая выгородить своего героя, всеми средствами старались унизить его преподавателей. Но, кажется, нет нужды в таких приемах. Трудно представить, что малые успехи Гаррика на научном поприще объясняются только странностью и бесталанностью его учителей. Сильно развитая живость, впечатлительность и нервность редко соединяются с усидчивостью, и едва ли бы Дейвид почерпнул большие познания даже под руководством первых преподавателей Англии. Он испробовал все: классические дисциплины, юриспруденцию, математику – и везде уходил неудовлетворенный, не окончив курса. Да и разве из книг черпают свои познания такие натуры? Быстрая восприимчивость, кружок образованных людей, знакомство со всем, что привлекает и интересует толпу, – вот их школа, вот источник тех разнообразных, хотя и часто поверхностных сведений, которыми поражают они в первое время более глубоких, но менее блестящих людей… О его успехах у мистера Кольсона мы знаем мало. Зато дочь этого профессора сохранила воспоминания о счастливых вечерах, проведенных ее семьей в обществе веселого и занимательного молодого человека, а жители города Рочестера имели полное право хвастаться впоследствии, что они первые оценили будущее знаменитого артиста, хлопая ему на любительских спектаклях, почему-то именно в это время особенно частых в их глухом уголке.

Уже в 1738 году Дейвид снова в Личфильде, и мы застаем его в серьезных дебатах с вернувшимся Питером об их будущей деятельности. Сухой, методичный, несколько ограниченный старший брат и не подозревал, конечно, какие планы зрели в неспокойной голове Дейвида. Вместо блестящей деятельности, успеха и славы, рисовавшихся его воображению, Питер предлагал брату заняться делом гораздо более прозаическим: он открывал виноторговлю в Личфильде и хотел, чтобы Дейвид помог ему деньгами и личным участием. Мать их была еще жива, и, конечно, нечего было пока и думать осуществить мечты, в которых едва ли сам молодой человек сознавался себе открыто: даже в столице на актеров большинство смотрело в то время как на полубродяг, полуавантюристов, забавных подчас, но развратных и опасных. Что же должны были думать о них темные обыватели Личфильда? Бедная миссис Гаррик умерла бы с горя, узнав, что ее Дейви сделался комедиантом… и юноша понимал это: его матери оставалось жить недолго, и он часто говорил впоследствии, что не простил бы себе никогда, если бы излишнею торопливостью ускорил ее кончину. Он сделал уступку взглядам того провинциального общества, где вырос и воспитался: решено было соединиться в предприятии; Питер открыл контору в Личфильде, а Дейвид отправился в Лондон, и скоро на одном из небольших домов Дергэм-Ярда, недалеко от Стрэнда, появилась вывеска, гласившая об открытии новой торговой фирмы, столичным представителем которой был мистер Дейвид Гаррик.

В то же время в окрестных кофейнях стали особенно часто появляться два джентльмена, весьма различные по наружности и характеру. Один из них был высокий брюнет средних лет с ястребиным носом и несколько хищным выражением морщинистого лица: его быстрые движения и резкие речи выдавали горячий, порывистый темперамент, а постоянные «истории» со всеми окружающими доставили ему прозвище «бешеного ирландца». Другой не имел с ним, казалось, ничего общего: небольшого роста, прекрасно сложенный, с красивым умным лицом и быстрыми веселыми глазами, – он производил впечатление мальчика рядом со своим солидным товарищем. Его сдержанность, изящество, мягкость в речи и манерах привлекали всех и каждого, а остроумие, находчивость и замечательная подражательная мимика делали его «самым приятным собеседником в Англии». Первый, Чарлз Мэклин, был актер Друрилейнского театра, второй – виноторговец из Дергэм-Ярда мистер Дейвид Гаррик. Разница в летах, характерах и положении нисколько не мешала их взаимной привязанности, и любопытно было видеть, как юмор и неизменно веселое расположение духа Гаррика постоянно обезоруживали вспыльчивого ирландца. Была какая-то внутренняя связь между этими двумя людьми, поддерживавшая их отношения; они оба страстно любили театр, и любили его одинаково. Между тем сцена «падала» день ото дня: драматическое искусство того времени выродилось в ходульную декламацию, в бесстыдный и грубый буфф. Падение достигло кульминационной точки, и реакция должна была наступить. Провозвестниками ее явились Мэклин и Гаррик. Первый из них вновь создал на сцене театра Друри-Лейн и играл с небывалым успехом роль Шейлока и дал такую правдивую, трагическую фигуру, о какой и не мечтала публика, привыкшая видеть комическое изображение «венецианского жида». Второй посвятил себя всего «проповеди» естественной игры, иллюстрируя ее комическими изображениями современных надутых актеров. «Надо вернуться к жизни», – твердил он и не раз приводил в восторг многочисленных посетителей театральных кофеен прочувствованными, правдиво переданными монологами из пьес Шекспира. Вокруг него толпились молодые энтузиасты-студенты, всегда чуткие к делам театра, театральные доктора, бросившие практику и прилепившиеся к сцене, среди которых были знаменитый когда-то Барроуби и Кеннеди, разорившийся во время своих скитаний по тавернам. В этой толпе появлялись подчас презрительные лица актеров, а какой-нибудь заезжий провинциал в темном кафтане и широкополой шляпе в руках с удивлением ерошил свои не покрытые париком и незавитые волосы, глядя, как толпа кричала от восторга, когда маленький джентльмен взбирался на стол и выражал желание поговорить об исполнении новой пьесы. Среди множества народа, толпившегося в то время вокруг Гаррика, один человек остался дружен с ним до самой смерти: это был Хогарт, знаменитейший живописец Англии. И тут была та же «подкладка» в их отношениях. Хогарт проповедовал правду в искусстве и потому сблизился с Гарриком. Они подготовили общими силами спектакль и сыграли пародию на «Юлия Цезаря». Хогарт был очень комичен, но никак не мог запомнить своей роли: тогда Дейвид предложил написать ее на фонаре, освещенном изнутри; с этой «шпаргалкой» живописец прекрасно исполнил свою небольшую роль.

Такова была лондонская жизнь Дейвида. Очень даже понятно, что дела их совместной фирмы шли при таких условиях скверно и от брата из Личфильда не раз, вероятно, получались строгие запросы о причинах подобной неурядицы. Впрочем, Дейвид оправдывал себя тем, что для распространения вин их погреба нужны большие знакомства и постоянное пребывание в театральных тавернах, куда он якобы поставлял свой товар. Скоро ко всему этому присоединилось еще новое обстоятельство, окончательно отвлекшее Гаррика от прозаической возни с расписками и накладными. Молодой человек был страстно влюблен. В 1740 году в Лондоне появилась ирландская актриса Маргарита, или, как все ее тогда звали, Пег Уоффингтон. Толпу привлекали к ней естественность, «чувство жизни» и смелость, которые вносила она на «мертвую» сцену того времени. Вся огонь и оживление, молодая артистка казалась иным пуританам даже чересчур много позволяющей себе, «дерзкой, нахальной». Но таланта в ней не отрицал никто, и, когда молодая женщина, изображая светского хлыща, появлялась на сцене в красном кафтане, шикарном галстуке, изящно загнутой шляпе поверх напудренного парика, со шпагой и тросточкой, легкомысленно привешенной к пуговице, – театр гремел аплодисментами. Однако в партере был человек, который не одобрял ее выбора: ему казалось, что женщине играть мужские роли невозможно без необходимой в таком случае натяжки… кроме того, вероятно, чудный образ, который рисовал себе молодой человек, глядя на эту женщину, шел вразрез с мужичьими ухватками и полухриплым голосом сэра Уильдера. Бедняга! Он был влюблен в нее по уши и страдал, и мучился, идеализируя свою героиню до nec plus ultra[1], и писал в честь нее множество чувствительных стихов. Наконец они познакомились. Она была окружена поклонниками, среди которых особенно выделялся изящнейший франт и «фешенебельный» джентльмен мистер Чарльз Уильямс, которому «не хватало только нравственности, чтобы быть совершенством», как говорила про него леди Монтегю. Но блестящие глаза, веселый нрав и серьезная привязанность молодого Дейвида Гаррика превозмогли все притязания, и актриса полюбила его. Между тем сезон закончился, и Уоффингтон заключила контракт с друрилейнским антрепренером Флитвудом. Теперь особенно сильно привязалась она к Гаррику и, казалось, переживала с ним вторую весну. Часто ожидал он ее в фойе театра, и вот отворялась дверь, и Уоффингтон вбегала вся радостная, сияющая, усталая и счастливая от только что исполненной сцены… Он брал ее за руки и усаживал на скамью перед камином, чтобы сказать ей, как он любит ее, и тысячу раз поцеловать ее руки… но прибегал мальчик-посыльный: она должна была идти, а он устремлялся в зрительный зал – встречать свою любимицу аплодисментами. Эта привязанность была весьма серьезной с его стороны, и не раз он сам заговаривал о свадьбе, но… у молодой женщины были свои недостатки, и этому браку не суждено было совершиться. Между тем в судьбе Дейвида произошли некоторые перемены. Еще в 1739 году умерла его мать в Личфильде, ненадолго пережив своего мужа. Денежные средства его подходили к концу: виноторговля не давала ничего, кроме убытка, а веселая и беззаботная жизнь требовала затрат, и, хотя он старался быть аккуратным, скупым и методичным, положение его все ухудшалось и ухудшалось. Надо было подумать о каком-нибудь выходе из создавшегося положения. Вдобавок ко всему он испытал уже театральный успех: 1 апреля 1740 года в театре Друри-Лейн была представлена первая его пьеса, очень понравившаяся публике.

Вся эта веселая жизнь, вечно в толпе – в кофейнях и театрах, – масса знакомых, авторский успех и, наконец, счастливая любовь талантливой артистки опьянили его окончательно, и он начал думать о серьезном шаге, который должен был решить всю его будущность.

Среди приятелей Гаррика числился в это время некий мистер Генри Гиффар, антрепренер маленького театра в Гудменс-Филдсе.

В 1740—1741 годах он познакомился с Гарриком, сблизился с ним и открыл ему доступ к себе за кулисы. Ходили слухи, что дела его в это время шли не особенно хорошо, и молодой виноторговец не отказывался помогать ему довольно значительными суммами. Впрочем, сам Гаррик впоследствии решительно отрицал это, говоря, что только один раз Гиффар занял у него и вскоре отдал назад триста рублей. В конце сезона 1740/41 года антрепренер поставил пантомиму «с изображением памятника Шекспиру, только что воздвигнутого». Арлекины тогда были в большем почете, чем в наше время: изображались они настоящими, иногда очень талантливыми артистами и зачастую не ограничивались мимикой, а переходили к драме, ведя целые диалоги с другими действующими лицами. В Гудменс-Филдсе роль Арлекина исполнял один из премьеров, Йетс. Как-то в марте он заболел во время представления, и Гиффар не знал, что ему делать. Гаррик, торчавший по обыкновению за кулисами, недолго думая, нарядился в его платье, нацепил маску и окончил роль, причем никто в публике не заметил подлога. Это были уже решительные шаги «по пути к скользким подмосткам сцены», и казалось, колебания молодого человека должны прийти к концу. Ничто его больше не удерживало: матери уже не было в живых, а взгляды остальной родни он надеялся переломить со временем… Виноторговля надоела ему до тошноты, тем более что дела шли из рук вон плохо, а аккуратный и методичный Питер недоумевал в своем Личфильде и делал брату постоянные запросы. Между тем все существо Дейвида было поглощено одной страстью, одним стремлением: как можно скорее отдаться целиком делу, которое неотразимо влекло его к себе. Он ждал слишком долго, и желание его приобрело такую интенсивность, что последнее время он стал нервен, раздражителен, почти болен и мог говорить только на одну тему… Уоффингтон, Гиффар, Мэклин уговаривали его попробовать свои силы и пророчили полный успех… Наконец он не выдержал этой пытки и окончательно решился.

Летом 1741 года главный город Суффольского графства, Ипсвич, пришел в движение. На улицах его появились громадные фургоны, наполненные декорациями и костюмами, а веселый поезд артистов прибыл и расположился в гостинице. Это не была труппа «бродячих комедиантов», о нет! Настоящие столичные артисты решили устроить здесь маленький летний сезон… Новость облетела город, довольно многолюдный и богатый, и еще до начала спектаклей успех новоприезжей труппе был обеспечен. Имена актеров передавались из уст в уста: называли мистера Йетса, превосходного комика, и Гиффара с женой, которые так прекрасно играли серьезный репертуар. Наконец спектакли начались, и длинное каменное здание, похожее, скорее, на амбар, чем на театр, осветилось и украсилось флагами. Труппа оправдала ожидания и имела несомненный успех. Впрочем, надо и то сказать, публика была невзыскательна и довольствовалась немногим. На одном из первых спектаклей в трагедии Саутерна «Ориноко», действие которой происходит в одной из американских колоний, многие обратили внимание на свирепого и грубого негра Эбона, страдания которого вызывали некоторое сочувствие партера. Были даже и такие любители, которые захотели узнать, кому они хлопали, и справились с афишей. Там значилось, что роль Эбона исполнит мистер Лидель – фамилия, ничего не объяснившая любопытным. Впрочем, публика скоро забыла об актере, который исполнял столь незначительную роль. Однако в трагедии Отуэя «Сирота» он появился снова, хотя опять не в главной роли. Впрочем, тут уже не могло быть двух мнений: артист выдвинул Чемонта на первый план и поразил публику необыкновенным изображением игры страстей, чудно отражавшихся на его лице. Актер казался еще молодым и как будто малоопытным. Стали осведомляться, кто он такой… ходили слухи, что это родственник антрепренера, жена которого носила до замужества фамилию Лидель. Впрочем, узнали наверное только одно: это был молодой любитель, джентльмен, игравший задаром, чтобы только испытать свои силы. Между тем успех подогрел его, и мистер Лидель выступил уже в большой и ответственной роли Гэрри Уильдера, в которой имел громадный, поражающий успех. Имя его было у всех на устах, и окрестные сквайры выбирали для своего приезда в город те дни, когда играл мистер Лидель. Не все были довольны, однако, этим успехом, и мистер Йетс кусал себе губы, пожимая при прощании руку молодого артиста. Конечно, он саркастически желал ему такого же успеха в Лондоне, уверенный, само собою разумеется, что столичная публика будет вести себя умнее и не станет ради мальчишки-любителя отнимать свое расположение у настоящего артиста. Впрочем, перед отъездом мистер Лидель играл еще несколько небольших ролей, и Гиффар припоминал впоследствии, что он исполнил, между прочим, даже Йорика в «Гамлете».

Но вот маленький сезон кончился, публика простилась с артистами, причем немало аплодисментов досталось на долю сияющего и счастливого любителя, и труппа возвратилась в Лондон. Молодой артист поспешил предложить свои услуги двум главным столичным антрепренерам, но ни Рич, ни Флитвуд не разделяли его мнения на успех у ипсвичской публики: им, вероятно, казались очень забавными претензии этого любителя – без «данных для сцены» играть первые трагические роли… Но они привыкли ко всему и в очень вежливой форме отклонили предложения самоуверенного, любителя. Тогда он решился выступить в маленьком театре Гудменс-Филдса.

Наконец осенью Питер не счел возможным долее сносить неурядицы столичной конторы: он сам приехал в Лондон и застал дела в полном беспорядке, а брата – больным и в какой-то особенной «ажитации». Казалось, он хотел что-то открыть Питеру и не решался этого сделать… Нервный и раздражительный Дейвид не мог дать никаких пояснений о положении дел, и Питер, махнув рукой, возвратился в Личфильд.

Между тем решительный день приближался, и совещания о выборе роли следовали одно за другим. В них участвовали, конечно, Мэклин и Гиффар, и прелестная Уоффингтон, и доктор Барроуби, и многие другие. Наконец решено было остановиться на Ричарде III Шекспира. Беседы со столичными антрепренерами не пропали даром: нужно было обращать внимание на свои «средства». «Я никогда не выбрал бы для дебюта роли, не подходящей к моей внешности, – говорил Гаррик впоследствии, – потому что, если бы я выступил в „герое“ или какой бы то ни было роли, изображаемой обыкновенно актерами высокого роста, никто не дал бы мне больше 40 шиллингов в неделю». В середине октября появилась наконец афиша, и – Боже мой! – с каким трепетом должен был читать ее молодой артист.

Представление продолжалось довольно долго и немало утомило публику. Впрочем, ее было немного: дебюты никогда не привлекали особенного внимания, а уж дебют в Гудменс-Филдсе должен был пройти совсем не замеченным. Местность эта находилась в восточной части города, на север от Темзы и Тауэра; в настоящее время до нее можно домчаться даже из Вест-Энда и Чаринг-Кросса за несколько минут по подземной железной дороге, но тогда… тогда нужно было тащиться более часу, рискуя двадцать раз сломать экипаж на ухабах этого грязного и темного уголка. Понятно, что на этот подвиг решились только самые близкие друзья дебютанта да несколько актеров, задумавших, в свою очередь, посмеяться над человеком, который так часто издевался над ними. Мэклин, доктор Барроуби, доктор Тейлор, Смит (актер, так хорошо изображавший роли изящных джентльменов) и верная Пег были, конечно, среди зрителей и долго потом вспоминали события этого вечера. Занавес поднялся… На сцене появился Ричард. Наружность и костюм были обдуманы до последних мелочей. Больная левая нога тащилась, едва поспевая за правою, а спина искривлена была отвратительным горбом… Впрочем, лицо этого маленького гнома не было противным: богатая шевелюра, усики и эспаньолка, правильные черты и блестящие, все оживляющие темные глаза скрашивали его безобразную фигуру. Только несколько вертикальных черт на лбу, густота бровей и зловещий блеск глаз придавали ему злое и неприятное выражение. По театру пробежало волнение… первое впечатление оказалось благоприятным. Выйдя на сцену, дебютант взглянул на публику, и эта масса устремленных на него глаз, тишина в зале и торжественность минуты чуть-чуть не погубили его… он растерялся и не мог сказать ни слова. Напрасно позади него надсаживался суфлер, почти вылезая из будки, напрасно собирал он все силы своей памяти: первые слова роли исчезли из его головы. Прошло несколько томительных секунд… но вот он сделал над собой невероятное усилие, и публика услышала начало его вступительного монолога. И – счастье дебютанта, что он забыл о существовании этой публики, помня только Ричарда и его слова… Полное разочарование изобразилось на всех лицах: публика поняла, что имеет дело с «любителем», который, вероятно, не видел трагедии: все традиции, которые были известны самому ничтожному из актеров, не существовали для него; публика не видела величественных жестов, не слышала певучей декламации и приподнятого тона, к которым приучил ее в этой роли Куин. Дебютант начал просто, без всякого пафоса, и каждому в зале казалось, что он может говорить так же. Хорошее впечатление исчезло, вместо внимания появились скучающие улыбки, и молодой артист был «осужден». К счастью для него, он забыл обо всем на свете и продолжал свою роль. И странно: когда артист перешел к жалобам на свое безобразие и ненависть окружающих, в его подвижном лице появилось выражение злобы, в голосе послышалось уязвленное самолюбие, и он кончил могучим выражением ненависти ко всему миру, которое было так сильно, что не могло принадлежать начинающему, неопытному любителю… Один Мэклин знал, в чем дело, и горящими глазами следил за своим другом. В театре чувствовалось недоумение, и презрительные, ленивые улыбки сменились вниманием и «ажитацией»… Зрительный зал замолк и притаил дыхание. Только свечи трещали, нарушая тишину, да с улицы доносилась брань разносчиков и кучеров… На сцене не было больше ни трагедии, ни комедии – это была жизнь, жизнь могучая, захватывающая… И когда последние слова Глостера (впоследствии Ричарда III) прозвучали в ушах изумленной публики, когда ярость, притворство, низость сменились торжеством и грозной силой, вполне себя оценившей, толпа замерла и не знала, что делать. Она не аплодировала… и кому было хлопать?.. Глостеру?.. Но на сцене не было артиста: был только шекспировский Ричард – живой и одухотворенный. Прошло несколько секунд… Но вот Мэклин подал знак, и зал разразился аплодисментами. Поклонники помпезной трагической игры сидели, подавленные гением, показавшим им истинное творчество, а масса, восприимчивая и переменчивая, гремела аплодисментами и требовала джентльмена, игравшего Ричарда.

И, что было всего удивительнее, – Гаррик нисколько не впал в противоположную крайность: он сам поднялся до Ричарда, а не низвел его до себя. Возбужденность артиста была так велика, что он в пылу игры забыл даже об умеренности: от излишнего напряжения «голосовые средства» изменили ему и к концу пьесы он совсем охрип. Можно вообразить его отчаяние, когда, выйдя за кулисы перед четвертым актом, он почувствовал, что не может продолжать роль!.. Но среди закулисной публики стоял мистер Дрэйден Лич, типографщик, который сразу нашелся и протянул артисту очищенный им для себя апельсин… Несколько ломтиков, с жадностью проглоченных, восстановили голос, и с этих пор мистер Лич мог хвастаться, что он содействовал «успеху великого Гаррика». Да, великого! Уже безумный успех этого вечера пророчил ему ту славу, которая впоследствии стала неотъемлемой его собственностью… Мэклин, который с течением времени сделался самым злым из врагов артиста, часто и с увлечением возвращался к этим первым спектаклям, поставившим все вверх дном в театральном мире того времени. «Любопытно, сэр, то, – говаривал он, обращаясь к кому-нибудь из слушателей, которых любил собирать вокруг себя в старости, – что Гаррик мог внести сразу столько нового в свою роль… этак оживить ее!.. И, заметьте, без всяких примеров в прошедшем. При общем почти предубеждении, он заставил всех сознаться, что был прав. Да что тут говорить, сэр, он сразу изменил вкус публики! Актеры с Куином во главе пробовали восставать против него, но это был гром из навозной кучи: толпа, не обращая на них внимания, валила себе в театр со всех концов Лондона… словом сказать, он завоевал себе бессмертие первыми шестью-семью ролями». Но до этого было еще далеко: слава приобретается не так скоро… Пока налицо были только успех среди немногочисленной публики (первые семь спектаклей дали в совокупности всего 2200 рублей сбору) да оживленные толки среди «знатоков» в театральных кофейнях. Впрочем, два критика почтили Гаррика отзывами о его игре; эти заметки были тем ценнее, что появились в ежедневных газетах, из-за недостатка места молчавших обыкновенно о театральных представлениях. Вероятно, такие похвалы, какие заслужил Гаррик, выпадали на долю немногих дебютантов, и, читая их, каждому хотелось посмотреть это новое чудо. «Ричард» шел три раза подряд – все с тем же успехом. 23 октября джентльмен, игравший Ричарда, выступил в роли Эбона, которая ему так удалась в Ипсвиче. В продолжение всех этих спектаклей Гаррик получал только по 1 гинее за представление (менее 7 рублей): успех его все еще не распространился по городу.

2 ноября Гиффар снова вернулся к «Ричарду». Каково же было восхищение Гаррика, когда он узнал, что целый ряд выдающихся личностей явился на этот раз в Гудменс-Филдс, чтобы проверить слухи, циркулировавшие в театральных кофейнях.

Среди всего этого чада первых успехов Гаррик выступил еще раз в качестве автора: 30 ноября шла его новая пьеса «Слуга-лгун» («Lying Valet»). Это только переделка с французского, хотя автор ее ни слова не говорит об оригинале: простительная забывчивость в те времена, вообще не отличавшиеся особенным уважением к литературной собственности. Между тем маленький театрик оживился: лакеи каждый день толпились вокруг него, дожидаясь 5 часов, чтобы ворваться и занять места для своих господ; кареты тянулись длинным хвостом, и кучера проклинали своих господ, выдумавших тащиться в такую трущобу, чтобы смотреть какого-то актера. А этот актер окончательно входил в моду: во всех гостиных только и говорили о нем, светские дамы влюблялись в него, а большинство знаменитых в то время мужчин добивались всеми средствами знакомства с молодым человеком. И я воображаю, сколько писем, стихов, объяснений в любви и приглашений присылалось каждый день в его маленькую и скромную квартирку в Гудменс-Филдсе. Невольно убеждаешься в непрочности артистической славы: как бледно, тускло и мертвенно звучат теперь описания этих первых спектаклей, которые, однако, тогда перевернули все вверх дном… Где-то на окраине громадного города, в маленьком театрике, посещаемом серой публикой, появился дебютант, никому не известный, неопытный и скромный… И через какие-нибудь полтора-два месяца все говорили о нем, его сравнивали с величайшими артистами прежних времен, его признали реформатором, установившим новые взгляды на сценическое искусство, которые до него проявлялись лишь в скромных, несмелых попытках отдельных актеров!.. Какова же была сила его таланта, порвавшего все узы неопытности и неизвестности!

Описания того времени читаются теперь, как сказка, которой приходится верить, хотя события, в ней рассказанные, невозможны при современных условиях. Ни один актер не начинал так. Толпа придворных и государственных деятелей бросилась в театр и окружила молодого человека. В это время он завел себе целый ряд знакомств, которыми имел право гордиться впоследствии. Писатели, художники, ораторы и актеры наполняли скамьи партера, и, конечно, гудменсфилдский театрик никогда раньше не видел ничего подобного. Знаменитая миссис Портер, давно оставившая сцену, нарочно явилась теперь в Лондон, чтобы посмотреть новую звезду. «Он родился актером!.. – восклицала она. – С первого дебюта он играет, как будто двадцать лет пробыл на сцене!.. Господи Боже мой! Что же выйдет из него в конце концов!» «Не восхищаться им, – говорит один современник, – значило выказать не только отсутствие вкуса, но и величайшую глупость». Впрочем, были люди, которые, хотя и не открыто, решались на такую неосторожность. Гораций Уолпол писал Мэнну: «Везде теперь только и разговору о Гаррике – виноторговце, который превратился в актера. Он играет всевозможные роли и обладает недурной мимикой. Видел его и могу сказать вам по секрету, что я не нахожу ничего особенного в его игре. Но такое мнение – ересь: герцог Арджильский считает его выше Беттертона». Отзыв станет понятен, если мы вспомним, кто был Гораций Уолпол: молодой человек, он только что появился тогда в свете и в парламенте и не мог выносить ничьей известности… «Это был (выражаясь словами Маколея) самый эксцентричный, самый искусственный, самый брезгливый, самый капризный человек; все мелочное казалось ему великим, а все великое – мелочным». Понятно, что такой большой успех какого-то виноторговца стал поперек горла сыну могущественного министра, только что вступавшему на литературное и общественное поприще. Его недавний друг, товарищ по школе и университету, поэт и ученый Грэй был также недоволен: «Говорил ли я вам, – пишет он Шюту, – о мистере Гаррике, которым занят весь город? До дюжины герцогов встречаются иногда сразу в Гудменс-Филдсе, и только я стойко держусь оппозиции». Почему же, однако? Может быть, потому, что скрытое недоброжелательство и пренебрежительное отношение ко всему выдающемуся были действительно основными чертами и этого джентльмена? Недаром же он был так долго другом Уолпола!..

Об актерах я не говорю: они забрасывали скороспелую знаменитость самыми ядовитыми насмешками, самою ужасною бранью. Ко 2 декабря (дню его бенефиса) афиши объявили наконец, что «джентльмен, игравший Ричарда, был мистер Гаррик». К этому времени его успех настолько определился, что прежнее вознаграждение (гинея за спектакль) было бы насмешкой. Гиффар сам предложил делить с ним барыши пополам – и недавний робкий дебютант сделался антрепренером. Между тем Дейвид, не увлекаясь успехами, продолжал работать и готовил новую большую роль – Бэйса в «Репетиции» герцога Букингема. Пьеса эта относится к концу XVII века и осмеивает бывшую в то время в моде ходульную трагедию Говарда, Дэвенента и Драйдена. Гаррик придал этой роли необыкновенно серьезный характер, чем, конечно, усилил комизм слов и положений вдвое. Пьеса имела грандиозный успех, так как молодой реформатор дал в ней решительное сражение старой школе сценического искусства с ее надутой и фальшивой декламацией. Показывая в одной из сцен актерам, как нужно играть, он скопировал в комическом виде трех современных ему помпезных представителей возвышенной игры. Говорят, он, с разрешения Гиффара, осмеял прежде всего самого антрепренера, чтобы иметь право воспроизвести других. Гиффар, однако, был так возмущен представлением, что вызвал Гаррика на дуэль. Результаты неизвестны, хотя биограф Мэклина, передающий это известие, утверждает, что Гаррик был ранен в руку. Как бы то ни было, пьеса была отложена на две недели «по болезни одного из артистов», хотя Гаррик не переставал играть в это время. Когда она появилась снова, Гиффар был оставлен в покое. В марте 1742 года Гаррик выступил в новой роли, к которой он давно и усердно готовился.

Многие считают «Лира» самым законченным и художественным созданием Шекспира. Тем удивительней, что за первые сто лет своего существования он мало привлекал внимание публики: сам Беттертон пытался играть эту роль в том виде, как создал ее знаменитый поэт, и потерпел фиаско. В 1681 году Нэум Тэт (Nahum Tate), скромный и тихий переводчик псалмов и драматург, обрел его в архивной пыли и, как опытный ювелир XVII столетия, решил отделать мишурным золотом этот «ярко блестевший, но дикий бриллиант». Многие выражения были смягчены, в пьесу введена любовь, а конец венчал добродетель и наказывал порок. Изуродованная таким образом трагедия Шекспира имела громадный успех и сделалась одной из любимейших пьес публики. Бус, Куин и Мэклин играли ее в таком виде. И хотя Аддисон, а за ним Ричардсон (в «Клариссе») высказались против переделки, она приобрела полное право гражданства, найдя ярого защитника в Джонсоне. Что было делать Гаррику? Он все-таки не стоял выше своего века и прежде всего думал о вкусах публики. Тем не менее, молодой артист, мечтая сыграть Лира, сличил переделку Тэта с подлинником – сцену за сценой – и выказал много вкуса, отбросив некоторые чересчур искусственные украшения «ювелира» и восстанавливая затертый блеск бриллианта. Он не сразу решился выступить в этой роли: «совет» Барроуби, Мэклина и других снова призван был на помощь и убедил его взяться за роль. Конечно, и они уговаривали его отказаться от опасной мысли восстановить подлинник: особенно поразило их намерение снова призвать на сцену шута. Это уже было полное незнание театра!.. Как, позволить мешать себе в лучших сценах? Прерывать грубыми шутками самые драматические моменты? Нет, решительно Гаррик был чересчур молод и неопытен… Так рассуждали «знатоки театра», и Дейвид, конечно, подчинился их мнению.

«Король Лир» шел в первый раз 11 марта 1742 года и имел значительный успех. Счастливый артист бросился после спектакля в кофейню, где ждали его приятели, но вместо комплиментов встретил недовольные лица: Мэклин и Барроуби были взыскательнее публики. Но Гаррик не унывал: после первых минут неприятного удивления он схватил карандаш, вытащил свою записную книжку и тщательно записал все замечания строгих критиков. Оказалось, что он был чересчур молод в роли Лира: дряхлость 80-летнего старика не была им достаточно выдержана. Проклятие свое он начал чересчур тихо, а кончил слишком громко; гораздо лучше было бы поступить наоборот: ярость должна стихать постепенно и как бы распускаться в слезах и пафосе; в тюрьме же у него было мало королевского величия.

Дейвид не только записал все эти замечания, но решил даже не играть Лира, не проштудировав роль сызнова. Однако пьеса была уже афиширована, и он должен был еще несколько раз исполнить ее. Говорят, замечания друзей так подействовали на молодого артиста, что он окончательно сбился с тона и играл совсем плохо. Наконец «Лир» был снят со сцены на три недели, и Гаррик мог заняться ролью. На новых репетициях не присутствовали ни Мэклин, ни Барроуби: они могли только окончательно сбить с толку артиста. В апреле пьеса снова появилась на афише. И на этот раз она была сплошным торжеством для Гаррика.

А что же делал Питер в Личфильде? Или он не знал о перемене в судьбе брата?.. О нет! Дейвид давно уже был с ним в переписке и всеми средствами старался смягчить свой «ужасный поступок». «Бедняк» сам не вполне уверен был, что имел право отдаться своему увлечению. Каковы же были ужас и негодование в Личфильде! Ленни и Дженни наверняка попадали в обморок, молодой Джордж недоумевал, а Питер писал брату жесткие, обидные и оскорбительные письма. Но Гаррик не унывал: он отстаивал избранную деятельность, указывал на уважение и почет, который она ему уже принесла, и, наконец, на те денежные выгоды, которые можно было из нее извлечь. Следовало начать с этого: Питер был слишком погружен в цифры и расчеты, чтобы обращать внимание на что-нибудь другое… Правда, ему пришлось потерять партнера в торговле, но те обещания, которые сулил ему Дейвид, превозмогли: старший брат наконец смягчился и даже настолько снизошел к «комедианту», своему родственнику, что стал прибегать к его помощи. Эта политика, видимо, так понравилась всему семейству, что Дейвиду пришлось навсегда принять на себя попечение о нем, что он и сделал без малейшего сопротивления. Между тем сезон приближался к концу. С 19 октября по 23 мая Гаррик появлялся на сцене 159 раз, не давая себе отдыха даже в первый день Рождества, и создал 18 новых ролей; для молодого, начинающего артиста это был чудовищный, гигантский труд, почти невероятный, если бы его не подтверждали документы. 24 мая театр Гиффара должен был закрыться. «Недостаток внешних средств» не помешал уже теперь Гаррику диктовать свои условия, и он заключил с Флитвудом контракт на будущий год на 5 тысяч рублей – сумму, которой до него не получал ни один английский артист. Еще в апреле Гаррик появился в Друри-Лейне, где играл с огромным успехом. По окончании зимнего сезона Флитвуд предложил ему поставить три спектакля, что называется, «пополам». Гаррик согласился и исполнил роли Ричарда, Лира и Бэйса при громадном стечении публики. Известность его росла с каждым днем и успела уже к этому времени проникнуть в Ирландию: от Дуваля из Дублина пришли самые лестные приглашения; Гаррик принял их и в начале июня выехал из Лондона в сопровождении двух прелестных спутниц: Маргарита Уоффингтон и молодая танцовщица синьора Барберини должны были появиться с ним в одном театре.