СОЛДАТ КУЛЕВАТОВСКИЙ

СОЛДАТ КУЛЕВАТОВСКИЙ

В сорок втором я «помнач один» бригады. Первый отдел, в отличие от гражданских учреждений (где он ведает секретами и личными грехами людей), — отдел оперативный, отдел, управляющий боями и частями. Бригада — это уже соединение. Самое малое, но соединение. Полк, батальон, и ниже — части, взвод, отделения — подразделения. А бригада больше полка и меньше дивизии, в ней много частей и подразделений. Который же я человек в бригаде? Первый человек — командир, второй — начальник штаба, его заместитель — начальник оперотдела — третий человек, а я — заместитель третьего.

Служба наша с начальником «один» шла в очередь: то я бегаю по батальонам, проверяю, готовлю, ругаюсь и пью водку, а он сидит в землянке нашей у телефонов и пишет «приказ», то я сижу в ней, а он бегает.

Приказ — это самое сложное и самое важное дело офицера на войне.

Приказ — это запись решения командира на наступление или другую операцию. Он должен быть предельно краток, определенен, понятен и всеобъемлющ. Вся военная выучка — в нем. Есть особый военный язык, которым он пишется. И вся мудрость командира собрана в нем. Командир бригады принимает решение при нас, у себя в бункере. Показывает его на карте. Мы при нем рисуем это решение. Бежим к себе и пишем приказ, бежим к нему подписываем, и офицеры связи (в крупных штабах) или связные у нас уже скачут (а у нас бегут) с приказом в батальон. Затем один из нас бежит и разъясняет и проверяет и помогает комбату выполнять его.

В общем, значительную часть дня и ночи я по окопам и землянкам батальонов шастаю, лелею стыки. В местах соприкосновения рот и батальонов каждый командир хочет считать, что эту точку защищает его сосед и отодвигает свои посты, а мы загоняем их в стыки.

От передового окопа, идущего вдоль всего фронта, ходы сообщения идут к землянкам. В окопе посты у пулеметов, перед землянкой часовой. В землянке смена отдыхает. Курсируя, знакомлюсь и замечаю выделяющихся солдат и сержантов (офицеров знаю всех). С солдатами интересно поговорить. Одни охотно рассказывают, другие только слушать согласны, третьи молчат.

Как-то командир отделения, чернобровый сибиряк, сказал, что один стоя спит на посту: «Хотел его отдать под трибунал. Это расстрел. Оказалось, он слепой. Прибыл с пополнением как три дня тому. Куриная слепота у него. Днем немного видит, в сумерках — ничего. Говорит, комиссии объяснял — не поверили. Когда шли на передовую — товарищи вели за руку. Теперь не знаю, что делать с ним. Буду отправлять в тыл, а пока пусть постоит. Не видит — пусть слушает»,

Был там в третьей роте второго батальона один пожилой солдат, мужичок лет сорока, Кулеватовский, я даже фамилию запомнил, мне стариком казался. Маленького роста, живой хитрован, но приятное лицо (один глаз косоват). Бритый, аккуратный, шинелька старая, но хорошо заправлена. Я остановился, молчу. Хочу послушать, что скажет. Он: «Вот этого (показывает на соседний пост) скоро убьют. Ижевцев фамилия его».

— Откуда ты знаешь?

— Надежду потерял. Сам говорит: не выдюжу. Детей жалко. Жену не люблю. Детей жалко. Не приду домой, говорит. Таких завсегда убивают. Может повезет, правда. Ранят. Но и ранят их крепко.

— А ты откуда знаешь?

— Я здесь с первых дней. Смотрю на людей. Пополнение придет, и я их распределяю, кого убьют сразу, кого попозже, и ошибок не даю, почти всех угадываю. Один потерял надежду, второй веру, третий любовь. Всех убьют. Зачем жить? Если нет надежды выжить. Не будет бороться за жизнь — не будет жить. Убьют.

— А ты борешься?

— А как же. Я слежу за фрицем, изучаю его. Пошлют за кашей — иду. Где в рост, где ползу. Он еще не стреляет, а я ползу. И сколько раз было, только лягу — разрыв. Я ползу — Ижевцев с меня смеется.

Но где надо, когда в разведку или тащить раненых, — я не тушуюсь. Зря погибать не хочу. Хочу дельно все делать, и войну выиграть надеюсь, и Веру имею (жену так зовут), и любовь к ней у меня не просто так. Она ждет крепко, и я приду.

Вот один верующий у нас в отделении. До войны не верил и в церковь не ходил. А теперь, говорит, поверил и в церковь ходить буду, и сына окрещу.

Стесняется, правда, и фамилию не велел говорить, а мне рассказал. И многие стали здесь, на передовой, верующими. Как прижало, так поверили, поняли, что к чему.

— И ты верующий?

— Да. И я. А что вы мне за это сделаете? Там, на заводе, могли премии лишить или квартиру не предоставить, а здесь дальше передовой не пошлют, и вреда от моей веры никому нет. Но вот когда командир дурак и людей не жалеет, и положение трудное, то вера спасает. Человек так сделан. Ему вера ох как нужна. Когда все удалилось от нас и все мелкие заботы остались там, вдали, за рекой, а при нас одна крупная забота — твоя жизнь на ладошке. Всем нутром в веру поверишь, и на место сердчишко она твое поставит. И нашему бы политотделу это политдело понять надо и не топтать веру людей, а способно ей вести пропаганду.

— Может, вам и священника сюда доставить? — спросил я.

— А чего ж? Можно! Говорят, в старой армии солдата тоже уважали, и священник был, И бордель солдатская действовала.

А с религией зря борются. С религией нужно бороться, пока власть не захватили. А как захватили — религию поддерживать надо. Священники за правительство молитвы служат и против власти никогда не идут. Так что наши зря антирелигиозную пропаганду ведут. И ученые теперь без Бога в жизнь не веруют. Наука жизни объяснить не может, и сам святой Эйнштейн к Богу пришел. Хоть еврей был, а, говорят, его к святым приравняли. Но ведь и Иисус Христос евреем был, так что все может быть.

— Все-то ты знаешь. Молодец!

— Служба у меня такая. Старостой состоял. Там, в церкви, сноровка нужна не меньше вашей. А ты кто, лейтенант, русский?

— Нет, я еврей.

— Не похож. И лицом, и делом.

— А ты евреев не любишь?

— Нет, почему же. Не могу так сказать. Особой любви нет, но и нелюбви не запасал никогда. И здесь видел — воюют евреи хорошо. А ты не похож. Мог бы в интенданты податься, а торчишь здесь, в самом пекле.

— Мне предлагали в начпроды перейти. Майорская должность. Старшему лейтенанту почетно. Тут мой друг Буданов из нашей дружины перешел в начальники обозно-вещевого снабжения и меня привлекал по-всякому. Одному стыдно было перед нами, хотел меня увести. Говорил: «Даже к комбригу будешь ходить без доклада, а водки и девочек — пруд пруди (там есть банно-прачечная команда, одни молодые девки). Землянка в шесть накатов[8] (у комбрига — три, у нас — два). Все будут тебе друзья. Я не пошел.

— А почему не пошел? Тут убить могут, а там был б живой. Но наверное, правильно сделал. Сказали бы все: «Еврей нашел теплое место, с передовых удрал, а мы тут за тебя немцу мстить должны и погибать, православные».

— Правильно. Все правильно! Молодец ты.

— А для чего ты ящик тут у стенки мостишь? Хочешь первым из окопа выскакивать? — спросил он.

— А ты торопиться не будешь? — сказал я.

— И торопиться не буду, и сзади не останусь. Я со всем пойду. Посмотрю вперед, что артиллерия наша произведет. Если атака пустая настроится, далеко не пойду, сподручнее обратно прыгать. А если дело начнется, я не отстану, свою обязанность выполню.

Тут дураков я повидал: «Вперед, вперед», а сам из окопа не вылазит. Людей не жалеет, ему еще пришлют нашего брата.

— И ты первым не тарань огня, — добавил он, — его своей печенкой не прикроешь. Как до той рощи добежим, он ее давно пристрелял, даст из минометов, и назад, в родной окопчик потечем. Кто потечет, а кто истечет. И что покажем? — Глупость!

А ты верующий? (Посмотрел в лицо.) Еще, кажись, нет. Не дозрел. В атеистах тебя, конечно, нет, это точно, и в веру еще не пришел. Ты тут спервоначалу? Ранен?

— Да, я с начала. Ранен, но не сильно, — сказал я.

— Веровать будешь! Вижу! Позже. Вера очень нужна людям. Вот, к примеру, сильно ранен или заболел, или помирать собрался. Что, тебе «Капитал» Маркса вспоминать и тот «Капитализм и критицизм» или «Диалектику» Ф. Энгельса? Нет. Будешь ты вспоминать Господа Бога нашего, который создал душу нашу, возьмет ее к себе и возродит вновь впоследствии времен. Пусть ты не точно уверен в этом, но Ф. Энгельс тебе просто тьфу, а святые апостолы и ваш Моисей обещают.

К кому же прильнуть тебе душой? К единому Господу Богу. Тут верней пристань, ибо другой, даже неверной и слабой — нет и нет.

А русские и евреи ведь в одного Бога веруют? Как ты думаешь? — спросил он.

— Да, — ответил я, — в единого Бога. Когда пришел Иисус Христос, он сказал: «Я пришел не уничтожать закон (закон Моисея), а утверждать его». Господь един. Христос внес новые моральные дополнения к закону Бога единого.

— И я так думаю, — сказал Кулеватовский.

— А ты русский? — спросил я.

— Я русский!

— А по фамилии ты хохол.

— Отец у меня украинец, мать молдаванка (попросту цыганка), а я русский. Раньше православного вероисповедания писали, а теперь русский пишут. Теперь все русские. И евреев скоро совсем не будет. Кто на русской женится, кто за армянина выходит, все пишутся русскими, иначе на секретную службу не возьмут, вдруг уедешь «туда» и секреты продашь. Еще скажу: «Не старайся доказывать, кто ты есть: кто не захочет — не увидит».

Интересный мужик. Хороший. Не пришлось мне с ним больше поговорить.

Атака наша не получилась. Как сказал Кулеватовский, накрыл он нас в рощице. Артиллерия наша плохо сработала. На обратном пути шел я по ходу сообщения и увидел Кулеватовского. Он лежал на боку за бруствером, накрытый своей старенькой шинелькой.