Мария Голованивская Укус софы

Мария Голованивская

Укус софы

Рассказ писателя N

Девица одна, из дворянок, лет эдак пятнадцать назад рассказывала мне случай из ее детства, который чрезвычайно меня поразил. Чем, собственно? Разве мало видали мы душевных терзаний, в особенности со стороны детских, совсем еще не тронутых душ? Превеликое множество, и среди них такие, что содрогнешься безвозвратно. Но тут история особенная: растление происходило через предмет сугубо научного свойства в буквальном смысле этого слова. Слыхано ли дело, чтобы развращение постигало от занятия геометрией или естественной историей?

Давеча прочел я в “С.-Петербургских ведомостях” о необыкновенном научном успехе этой барышни, и с удивительной ясностью передо мной предстал тот вечер и тот рассказ. Свершения ее блистательны: Софью Корвин-Круковскую, ныне по мужу именуемую Ковалевской, избрали в Московское математическое общество, присвоили приват-доцента – первой, первой женщине во всей Европе. Но отсутствие робости и кротости в характере – еще не основание, чтобы вскочить в бурлящий котел человеческих страстей. СК жила и живет с ошпаренной душой, еще более неприкрытой и беззащитной, чем у иных тихонь.

Через полгода я сватался к Анне Васильевне, Софьиной старшей сестрице, да и глупо. Наскочил, не поразмыслив, и вообще, незачем было. Но не в том сейчас сюжет. В Соне. В яростности ее. Шел я тогда от их дома на Васильевском к себе на Малую Мещанскую – не ближний свет – и все перебирал, как четки, слова ее, все спрашивал себя, отчего так мутна моя душа, и вот только теперь понял.

Когда я познакомился с сестрами Анной и Софьей, Софе было семнадцать лет, а говорила она о дальнем детстве – своих двенадцати. Чистый с виду ангелок, но с коготками и с инфернальными страстишками. Откуда? – задался я вопросом при первом же взгляде на нее. Миловидна: круглое лицо, обрамленное парой витиеватых локонов, blonde, – но во взгляде виден излом и способность на дело.

Первый мой визит к ним прошел прескверно. Явился я для знакомства с Анной – ее старшей сестрой, та представила в “Эпоху” рассказ и повесть, очень недурно и живо написанные. Разговор шел натянуто, их maman не оставляла нас ни на минуту – сколь все же нелеп этот предрассудок, требующий постоянной и удушливой опеки о крайне условных и по сути никчемных politesses. От стесненности перед глазами моими почти все время скакали мушки, и я твердо решил уж больше не ходить к ним. Но по возвращении у меня случился криз, я пролежал четыре дня и намерение свое переменил: увеселения после сброшенной глыбы романа о преступлении прописаны мне со всей серьезностью ордонанса, доктор мой – толстый и седой Герценштубе, подергивая головой, повелел принимать “разгрузочные впечатления”, оттого я и подстегнул себя: отправился в ответ на вторичное приглашение как миленький.

И тут Софа, словно желая вознаградить меня за неловкость первого знакомства, пропозирует: не желаете ли послушать мою историю из детства? Ох, внутренне простонал я, сколь же слушать мне откровения барышень? Но из приличия кивнул.

– Жили мы тогда, – начала Соня, – почти постоянно в нашем имении Полибино Витебской губернии. Временами нас навещал дядя – старший брат моего отца Петр Васильевич, и очень я была к нему привязана. Дядюшка представлялся нам всем существом в полном смысле слова не от мира сего. Хотя, будучи старшим в роде, принужден был изображать главу семейства, а выходил один смех: каждый, кому только вздумается, помыкал им, и первая – моя гувернантка, и все в семье так и относились к нему, как к старому ребенку.

– Он был холост? – поинтересовался я.

– Говаривали, – ответила Соня после паузы, – что супружницу убила прислуга из ненависти, очень уж жестока она была и несправедлива.

– Сонечка, не черни родню, – одернула ее Анна, – прислуга вечно рассказывает небылицы. Но что правда, был он вдовец.

– История ведь будет с плохим концом? – осторожно предположил я. Краем глаза я заметил, как сестры переглянулись, прежде чем Соня продолжила.

Софья продолжила о дяде, и я живо представил его себе с ее слов: ленив, тяжеловесен, большеголов, чтение до одури, до запоя, красные растертые глаза, перхоть на засаленном вороте. Ну-ну. Вот он с хрустом поднимается из пыльного кресла в дубовой библиотеке, шуршит газетой, ругает каналью Наполеошку, чертыхается на Бисмарка.

– Политика делала его кровожадным, – уточняет Софья, – заслышав о злодеяниях деятелей, он принимался трясти большой головой, беспощадно фантазировать, воображая нелепые казни для преступников. Но длилась его отвага недолго, он быстро стихал, всегда внезапно, лицо его изображало вдруг смущение и раскаяние, особенно когда наша общая любимица левретка Гризи принималась скулить от его речей, а такое случалось нередко.

– Но какой у него был взгляд? – поинтересовался я.

– Большие глаза, черные, влажные, – ответила Софья. – И вот еще одна его черта: он, бывало, пожалеет кого-то и тотчас забудет об этом. Во второй раз никогда не спросит, а человек, особенно в несчастье, ждет! Дядюшка также чрезвычайно был увлечен и журнальною наукой. Всякий раз сведения из недавно прочитанного превращали наши мрачные обеды в увлекательнейшие беседы.

– А читали ли вы, что Поль Бер понаделал искусственных сиамских близнецов? – с жаром вопрошал дядюшка. – Срастил нервы одного кролика с нервами другого. Вы бьете одного, а другому больно. А? Каково? Вы чувствуете, чем это все пахнет?

Я живо вообразил себе эти трапезы. Теперь уже было ясно: дядюшка – утонченный и хитрый душегуб, и история с его женой – не россказни кухарки, а подлинная и многое выдающая правда.

Во время рассказа Анна многажды пыталась перебить младшую сестру своими добавлениями, но та словно не замечала ее попыток. Софья неслась по своим воспоминаниям, как на санях с ледяной горы, уже не видя нас, и я ощутил необычайный прилив сил – прав был мой доктор, отвлечение дает иногда более, нежели даже самый утонченный препарат. Но, значит, вот какие у сестриц отношения! Позволяет себе не замечать ее! Воображение правит ею, а не комильфотность! Опаснейшее свойство, чистое погубление души.

После истории о близнецах Сонечка внезапно поднялась из кресла и заходила по комнате. Поскольку она увлечена рассказом, я позволил себе всмотреться. Выгнутая спина, шея с показавшимися красными пятнами, болезненный блеск в глазах, пальцы стиснуты до синевы – еще немного, и она дошла бы до исступления, если бы в комнату не вошла их мать, отчего наша parleuse очнулась и села на прежнее место. Неужто истерия, успел подумать я перед тем, как начать раскланиваться.

Как и в первый раз, maman силилась завязать интересный разговор, ничуть не заметив, что в комнате что-то происходит. Как и в прошлый раз, робея и конфузясь, она подыскивала слова для того, чтобы выразить свое восхищение моими сочинениями и предложить мне вопрос поумнее. Но и я, и дочери отвечали ей односложно, и она настаивать не стала, предоставив нас нашей беседе.

Когда за maman закрылась дверь, Анна заулыбалась странной улыбкой: вам интересны тайны детской души, не так ли? Замечали ли вы, как дети бывают порочны в своих не только фантазиях, но и действиях? Я рассмотрел Анну повнимательней: вот и в ее душе сейчас происходит недюжинная борьба – младшая берет все внимание на себя, а каково ей, бедняжке, к которой соблаговолил заглянуть настоящий писатель!

Говорила Соня не громко, но отчетливо, продолжая ходить взад-вперед.

– И вот, когда я подросла, дядя принялся говорить со мной о науках, рассказывать про инфузорий, про водоросли, про образование коралловых рифов. Дядя сам не так давно вышел из университета, так что все эти сведения были свежи в его памяти. Я слушала его, широко раскрыв и уставив на него глаза.

– Но замечал ли он это ваше восхищение? – полюбопытствовал я.

– Не знаю, – сказала Сонечка задумчиво, – я не размышляла на этот счет.

– Вы уже знаете эту историю? – осведомился я у Анны Васильевны. – Или весь этот турнюр вы, как и я, слышите впервые?

– Слыхивала, но не так подробно, – отчего-то умильно проговорила Анна. – Сестра моя – беспримерный талант, и решительно во всем, теперь я это отчетливо вижу. Какая наблюдательность, какие детали! Не желаете ли записать?

Я отчего-то затряс головой. С одной стороны, я устремлялся к финалу, понимая, что история обещает быть волнительной, с другой стороны, я искренне жалел беспощадно задавленную Анну.

Словно прочитав мои мысли, Анна Васильевна отчего-то хрипло воскликнула:

– Соня, я думаю, тебе надобно закруглять рассказ, видишь, нашему гостю не по себе?

Мысли мои ходили от Сони к Анне. Жалость к обеим сестрам сменилась естественной реакцией на их свежесть и молодость. Я уже представлял попеременно то ту, то другую в своих объятиях – грешен человек. Мне, сорокашестилетнему старику, такие фантазии были особенно приятны, но в последние годы воображение мое пожухло, неизменно омрачая его полеты видениями смертного одра и мучительной агонии. В этот раз сбоя не было, я хотел знать продолжение и с жаром внимал каждому слову Софьи Васильевны.

– И вот, – продолжала Софья, странно взмахивая рукой при окончании фраз, – каждый вечер после обеда и мама, и папа отправлялись вздремнуть с полчасика, а дядюшка усаживался на мой любимый диванчик, брал меня на колени и начинал рассказывать про всякую всячину.

– На колени? – нервно уточнила Анна. – Не знала об этом.

– Он предлагал и другим детям послушать, – беззаботно ответила Соня Анне и махнула рукой. – Ты же тогда, Аня, отказалась слушать дядю, боясь уронить свое достоинство, не так ли? Ты же тогда уже соскочила со школьной скамьи – и не возжелала снизойти. Брату тоже сделалось скучно после первых пяти минут. Припоминаешь?

Мне захотелось как-то защитить Анну, но я не нашелся что сказать.

Соня продолжила, словно не заметив нервности сестры:

– Как же я полюбила эти наши “научные беседы”! Моим любимым временем изо всего дня были те полчасика после обеда, когда я оставалась наедине с дядей. К нему я испытывала настоящее обожание; откровенно признаться, детскую влюбленность, на которую маленькие девочки гораздо способнее, чем думают взрослые. Я чувствовала какой-то особенный конфуз всякий раз, когда мне приходилось произносить дядино имя, хотя бы просто спросить, дома ли дядя. Если за обедом кто-нибудь, заметя, что я не спускаю с него глаз, спросит, бывало: “А что, Софа, видно, ты очень любишь своего дядю?” – я вспыхну до ушей и ничего не отвечу.

Теперь уже я был вынужден подняться, ясное видение порока вызвало во мне внутреннюю дрожь и запросило движения. Гостиная, где мы сидели, была темной и просторной, шагов двадцать в длину, с абажурами и портретами по стенам, которые в мерцании свечей и каминного пламени, казалось, скривлялись при одном только упоминании плотских чувств. Я поймал на себе внимательный взгляд деда девушек – генерала от инфантерии Ф. Ф. Шуберта, известного своими достижениями и в математических науках, и мне привиделось, что он нехорошо подмигнул мне.

Я спрятал глаза в пол и почувствовал, что лучше мне сесть назад в кресло, так дурно мне сделалось. До чего бы дошло дело без гувернантского дозора? Испарина, покрывшая мой лоб, была любезно замечена Анной, и она, смягчившись после недавнего раздражения, предложила мне воды, позвонила в колокольчик и отдала распоряжение.

Я пил и краем глаза глядел на нее: до чего же дотерпелась бедняжка, что стала сочинять и втайне посылать мне свои повести? И не написала ли она чего-нибудь о сестре?

– Однажды, в то время, когда дядюшка гостил у нас, – продолжила Сонечка свой рассказ, – к нам приехали соседи-помещики с дочкой Олей. Ее привозили к нам не очень часто, зато оставляли на весь день, иногда даже она у нас ночевала. Она была девочка очень веселая и живая, но характеры наши и вкусы были несхожи, и настоящей дружбы между нами не существовало.

Увидя Олю, первою моей мыслью было: “Как же будет после обеда?” Главную прелесть моих бесед с дядей составляло именно то, что мы оставались с ним вдвоем, что я имела его совсем для себя одной. Неужто присутствие глупенькой Оли все испортит?

– Но как вы, Сонечка, объясняли себе эту острую потребность в сугубом t?te-?-t?te? Ведь каждый мог нарушить его и причинить вам боль? – спросил я.

– Вы угадали, – тихо сказала Соня, – каждый день я шла словно босыми ногами по углям.

– Мерзавец, – вырвалось у меня, но, по счастью, ни одна из сестер моего возгласа не заметила: окна гостиной выходили на улицу, к парадному подъезду именно в эту секунду подкатила карета с гостями к генералу – их отцу, гости вышли и принялись шумно толковать о каком-то предмете, заглушив мой почти что вопль.

– И что же вы сделали? – спросил я шутливо у Софьи, когда за окном стихло. – Не отравили же вы ее?!

– Скрепя сердце я открылась подруге, сказав: слушай, Оля, давай я буду весь день играть с тобой и делать решительно все, что ни захочешь. Зато уж после обеда, сделай милость, уйди ты куда-нибудь и оставь меня в покое. После обеда я всегда разговариваю с моим дядей, и нам тебя совсем не надо!

Оля согласилась, и я в течение всего дня честно исполняла роли, которые она мне назначала, из барыни превращалась в кухарку и из кухарки в барыню по первому ее слову. Наконец позвали нас к обеду. Я исподтишка с беспокойством поглядывала на свою подругу, выразительными взглядами напоминая ей наш договор. Сдержит ли она свое слово?

– Можно вообразить, что ты всегда держишь свои обещания! – внезапно перебила ее Аня.

Я непроизвольно развел руками. Получился неожиданный властный жест, в ответ на который Анна отчего-то кивнула.

Но Соня не обратила внимания на выпад сестры, она опять неслась вслед за своими воспоминаниями. Прибавлю от себя, что в эту минуту я невольно восхищался обеими барышнями: и безоглядно, безоговорочно открывающей себя Соней, и Анной, показывающей свой излом не менее откровенно и с не меньшим достоинством.

– После обеда я, по обыкновению, подошла к папеньке и маменьке к ручке, а потом протиснулась к дяде и ждала, что-то он скажет.

С этой минуты Соня рассказывала по ролям, искусно имитируя голоса.

– Ну что, девочка, будем мы сегодня беседовать? – басила она от лица дяди.

И вот я вообразил Соню, прыгающую от радости, она весело ухватывается за его руку, собираясь уже идти в заветный уголок.

– Но вдруг я увидела, – почти что проревела Соня, да так, что мы с Анютой вздрогнули, – что вероломная Оля тоже направляется вслед за нами. Неужели мои уговоры только раззадорили ее интерес?

– А можно и мне пойти с вами? – проговорила изображаемая Ольга. Ее бессовестные голубые глаза были полны таким умилением, что дядюшка начал таять, как кусок сахару, положенный в кипяток, отметила Соня.

– Разумеется, можно, милочка, – пробасила Соня за дядю. И она показала, как он любовался Олиным хорошеньким розовым личиком и ее бесстыжими голубыми глазами! Соня пыталась его уговорить, мол, Оля все равно ничего не поймет, давайте не брать ее на разговор.

– Ну, так мы будем говорить сегодня о вещах попроще, так, чтобы и Оле было интересно, – невозмутимо ответил дядюшка устами Сони, добродушно, как ни в чем не бывало.

Он взял обеих девочек за руки и направился с нами к дивану. Соня опять заходила по комнате.

– Постижимо ли это уму – он будет говорить для Оли, соображаясь с ее вкусами и ее пониманием, – это ли не пытка?! Ведь он – мой! Дядюшка мой!

– Ну, Софа, полезай ко мне на колени! – сказал дядя, понизив голос. Он как будто и видеть не хотел моего дурного расположения духа! Я с горечью отказалась, отошла в угол и надулась, – призналась Соня.

Дядя посмотрел на меня удивленным, смеющимся взглядом. Понял ли он, какое беспощадное ревнивое чувство шевелилось у меня на душе, и захотелось ли ему подразнить меня – я не знаю, но он вдруг обратился к Оле и сказал ей: “Что ж, если Соня не хочет, садись ты ко мне на колени!”

– Вам, должно быть, сделалось очень горько, но вины вашей нет, – поспешил я утешить ее. – Маленькое сердце обиженной девочки способно на очень многое.

– Прекратите! – почти вскрикнула Анна. – Софа, кончай же скорее свою histoire horrible, нету более сил слушать тебя!

– Оля не заставила повторять приглашение дважды, – вдруг затараторила Соня, – и прежде чем я опомнилась, она уже оказалась на моем месте у дяди на коленях. Мне буквально показалось, что земля ушла из-под ног. C широко раскрытыми глазами глядела я на мою счастливую подругу, сложившую свой маленький ротик в уморительную гримаску. Вся она раскраснелась, даже шейка и голые ручонки стали пунцовыми.

– Но сколько ей было лет? – не удержался я.

– Девять. Меня точно подтолкнул кто-то. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я вдруг, неожиданно для самой себя, вцепилась зубами в ее голую, пухленькую ручонку, немножко повыше локтя, и прокусила ее до крови.

– Гадкая, злая девчонка! – напутствовал меня, выбегающую из комнаты, рассерженный голос дяди.

– Вас, должно быть, страшно наказали, – промолвил я после долгого молчания.

– Отнюдь, – покачала головой Соня, – я проплакала весь вечер в комнате няни, Ольгу в тот же вечер увезли, а наутро все сделали вид, что ничего не произошло.

– А что же дядюшка? – воскликнул я.

– А ничего, – констатировала Сонечка, – был и есть. Но тогда все померкло для меня – и интерес к естественным наукам, и походы в библиотеку, и светлый образ дядюшки. Я начала интенсивнее заниматься математикой. В ней он не разбирался.

Все ждали моего вердикта, но его не последовало. Я, скомкав конец беседы, торопливо раскланялся и выбежал на холодный воздух. Я бесконечно был впечатлен, но не самим ничтожнейшим происшествием – кто в таком нежном возрасте не царапал в кровь или не волтузил обидчика, – а Сонечкиным глубоким переживанием, постоянно питаемым болезненной фантазией, столь необходимой для гениальности. Несомненно, она была растлена мерзавцем дядюшкой, растлена интеллектуально, духовно, – оттого-то так бурно и вырвался из нее дьявол ревности, но она сумела пройти по краю бездны, пройти, вместив ее в себя, а не обрушившись в нее. Я острейше ощутил, что память об этом детском вожделении не в последнюю очередь сформировала ее, – и кто знает, не погас бы ее математический дар без этого потрясения? Премного за мою долгую жизнь размышлял я о порочности семейных идиллий, глядя на альбомчики с душещипательными фото. Впрочем, сюжет сей сейчас в большой чести, если не у нас, так у европейцев, и гнаться мне за ним смысла не было.

Сегодня, по прошествии стольких лет, жалею я лишь об одном: что по недостаточной чуткости не углядел, прошел мимо иной, чем мы привыкли, великой красоты – красоты умственной, сбитый с толку чувством к Анне. Сонечкина душа пронеслась мимо меня неразгаданной. Но этот сломанный цветок, напитанный соками таланта, стал стремительно расти в новом, неслыханном в наших семьях направлении – и дал плоды удивительные, поразительнейшие, которые, без сомнения, окажутся привлекательными для многих трепещущих женских душ и, вполне вероятно, дадут им спасение.