Ричард Бартон Жизнь без нее проходит впустую

Ричард Бартон

Жизнь без нее проходит впустую

Фрагменты из дневников[1]

Перевод с английского Веры Пророковой

При разводе с Элизабет Тейлор он попросил оставить ему Большую британскую энциклопедию. Больше всего на свете он любил книги и прочитал за свою жизнь их столько, сколько не снилось всем труженикам Голливуда, вместе взятым.

Еще он любил писать и даже всерьез подумывал о том, чтобы запереться на месяц-другой у себя в деревушке Селиньи в Швейцарии и сочинить какой-нибудь грандиозный роман, ну или хоть небольшую повесть. Как и всех незадачливых графоманов, его не покидала мысль, что, сложись жизнь иначе, он бы давно стал серьезным писателем.

А еще он очень любил свою жену, не переставая удивляться этому обстоятельству все пятнадцать лет, что они были вместе, и даже после, когда они расстались, использовал любой повод, чтобы воссоединиться с ней хотя бы на театральной сцене или съемочной площадке. Впрочем, она тоже любила его.

Об этом написаны тонны книг, сняты километры кинопленок, опрошены все возможные свидетели и участники событий. Теперь, когда не стало и ее, дошла очередь до дневников Бартона. Там все как было. Без прикрас! Нищее детство, годы службы в армии, попытки пробиться на сцену. Ревниво и жестко о коллегах. И, конечно, о Лиз, об их любви-ненависти, о его алкоголизме и депрессиях, об их бурных ссорах и страстных примирениях. Все это на изнурительном фоне бесконечных съемок, в окружении бесконечных толп поклонников, под прицелом фото– и кинокамер, ловящих каждый их взгляд, движение, улыбку. “Лиз и Дик”, “Дик и Лиз”…

Какая ужасная жизнь, завистливо скажут одни. Какая прекрасная жизнь, вздохнут другие. А в дневниках Ричарда Бартона – это просто одна-единственная жизнь, которую он проживал широко, со вкусом и размахом, почти недоступным современным звездам. Почему? Да потому, что и он, и Элизабет Тейлор были не звездами, а олимпийцами Великого Кино, богами и героями, которым позволено все: суперфильмы, супергонорары, супертраты (один бриллиант Круппа, который он ей подарил, чего стоит!). Поэтому они не слишком-то трепетали по поводу лишних килограммов или кассовых сборов. Все знали, что они великие, что равных им нет. Впрочем, когда успех стал изменять, а фильмы – проваливаться один за другим, с любовью тоже что-то случилось. И об этом “тоже” можно прочесть в его дневниках. Наверное, для них обоих кино и жизнь были слишком завязаны друг на друге и порознь не могли существовать.

Собственно, тогда-то и возникли у Бартона мысли запереться в швейцарской глуши и писать, писать… Многие страницы его дневника сочинены именно там, но большинство – между съемками и разъездами. Чтобы поддерживать соответствующий уровень жизни, ему приходилось много мотаться, подчас соглашаясь участвовать в совсем уж позорном трэше. Писательство оставалось для него любимым, но необязательным занятием, на которое под конец уже не хватало ни времени, ни сил. Все отнимали съемки, выпивка и… Лиз.

И только теперь, когда эти разрозненные записи тщательно собраны и прокомментированы биографом Крисом Уильямсом, начинаешь понимать, что, похоже, главная роль прошла мимо Бартона. Как, впрочем, и голливудский “Оскар”, который так ни разу ему и не достался, став причиной тайных драм, ссор и слез, о которых мы узнали только сейчас. Он действительно мог бы стать настоящим писателем, этот хмурый валлиец с мечтательными голубыми глазами, взгляд которых многоопытная Шанель сравнивала с поцелуем.

Говорят, что Элизабет Тейлор до последнего вздоха сохраняла и не расставалась с письмом, которое Бартон адресовал ей как раз накануне собственной смерти. У этой великой истории любви логичный и красивый финал: кино закончилось, герои ушли, бриллианты распроданы. Слова остались.

Сергей Николаевич

2 июня 1965 г. Встал [в] десять утра, а погода пасмурная. Имел бурную ссору с Берт [Элизабет Тейлор] и обвинил ее, в числе прочего, в дешевом вкусе. Она меня, в числе прочего, обвинила в снобизме. Я сказал, что с ней мне интересно только в кости играть. Про все другое забыл.

20 марта 1966 г. Ходили на ланч с Витторио Де Сика[2], его женой и двумя их мальчиками. Один из них играл на гитаре – вот уж кошмарный инструмент, хуже губной гармошки и расчески с папиросной бумагой. А Де Сика смотрел на сына с неприкрытым восхищением. У него было лицо дебильной и чем-то пристукнутой рыбы. Еще один потерянный день в череде прочих, о которых в будущем предстоит вспоминать с сожалением. Что же нам делать… Да будь все п…! Вперед, только вперед!

1 апреля 1966 г. Ну и денек! Около 11:30 я пришел на примерку костюма [для “Укрощения строптивой” Франко Дзеффирелли[3]]. Вполне хорош – по крайней мере, лучше предыдущих. За ланчем я был так раздражен, что вышел из-за стола, только прорычал: “Прошу меня простить, я не в духе”. Шумдит [ЭТ] с присущим ей неизбывным тактом сказала: “Неужели, Ричард?” Я прорычал в ответ нечто остроумное, вроде “Пасть закрой”, и отправился на бешеную прогулку с Эен Co [их собакой]. Вернувшись, я кинулся целовать Шумдит, а затем снова набросился на нее с упреками. Затем мы еще пуще целовались.

3 июня 1966 г. Мне сегодня надо было сняться всего в одном эпизоде, но, к несчастью, у Элиз их было три, а потом, разумеется, ей нужно было помыть перед выходными голову, так что со студии мы уехали в 1:30. Поехали к Корсетти на ланч: восхитительный морской язык из Адриатики, у Элиз сибас с жареной картошкой, а запили мы все это двумя бутылками “Фонтана Кандида”. <…> В девять вечера я уже спал. В два часа ночи сделал себе супа с капустой, ко мне тут же присоединилась Бон-Аппети [ЭТ]. Мы ели из одной миски – прямо как два щенка.

24 сентября 1966 г., Италия. Мы в Торваянике. Она готовит, я убираю – слегка. Она делает хот-доги и гамбургеры, омлеты и супы. Нас почти не донимают – разве что прохожие пялятся, изредка кто-то просит автограф. В прошлые выходные одна жирная девица попросила поставить ей автограф на заднице, едва прикрытой бикини. Я отказался, расписался у нее на руке.

3 ноября 1966 г. Почему-то сегодня утром я распереживался по поводу Э – любит она меня или нет, как ужасно было бы ее потерять и т. д. Довел себя до жуткого уныния и самым дурацким образом успокоился, когда она позвонила со студии. Что со мной творится?

10 января 1967 г. В настоящий момент я в нее “безумно влюблен” – я ее всегда люблю, но это другое. Мне каждое мгновение хочется заниматься с ней любовью, но, увы, в ближайшие пару дней это невозможно. Через два-три дня она ходить не сможет.

24 мая 1967 г., Портофино. Э волнуется по поводу того, что я пишу о ней [в дневнике], так что вот: она милая толстушка, обожает комаров и ненавидит прыщавых фурункулезных валлийцев, терпеть не может корабли и обожает самолеты, у нее маленькие черные глазки-смородинки, крохотная грудь и совсем нет чувства юмора. Она резонерша и ханжа, болезненно зацикленная на себе.

30 июля 1967 г., Таормина. День медленный, время тянется. Пошли прогуляться, купили в какой-то лавочке солнечные очки. А когда вышли, толпа, собравшаяся на улице, нам аплодировала. Э сочла это весьма милым, впрочем, так оно и было. Ужин прошел в состоянии полудремы и некоторого самодовольства – мы сравнивали своих предков, а также предыдущих жен и мужей.

Э стала такой изящной, что мне постоянно хочется ее обнимать. Она не то что сбросила вес, но благодаря массажу и физическим упражнениям вес перераспределился. Она сейчас в числе самых соблазнительных женщин, которых я когда-либо знал. Самая. То есть соблазнительнейшая.

30 сентября 1967 г., Париж – Капо-Качча. В полдень я совершил в высшей степени вызывающий поступок. Я купил Элизабет реактивный самолет, на котором мы вчера прилетели. Стоил он, новехонький, девятьсот шестьдесят тысяч долларов. Неудовольствия это у нее не вызвало.

26 сентября 1968 г., Париж. Мы работали с семи часов вечера примерно до четырех утра. <…> Элизабет отправилась репетировать и “проверять” костюмы. Надеюсь, она успеет вернуться до того, как я уеду. Прошло лет семь или восемь, а я все еще скучаю по ней, даже когда она идет в ванную.

8 ноября 1968 г. Вчерашнюю запись я сделал, когда миледи, как я думал, крепко спала, а затем я стал просматривать сценарий, и тут вдруг дверь спальни распахнулась и на пороге возникла Э в прозрачной ночной рубашке, соскользнувшей с одного плеча. Так что на десять минут мне пришлось отправиться в постель. Я был недвусмысленно соблазнен, и весь день, когда мы говорили по телефону, я ее поддразнивал. Она была удивительно красива. Факт остается фактом – после стольких лет эта женщина все еще краснеет. Я потерял эту способность очень-очень много лет назад.

10 ноября 1968 г. Мне теперь сорок три. Сейчас девять утра. Небо серое, но, похоже, день будет солнечный. Вчера все было восхитительно. Мы пили “отвертку”, но умеренно. Играли в карты, в Джин Рамми, по тысяче долларов за очко. Я выиграл 648 тысяч долларов! Чек взять отказался. Сказал, что придется заплатить натурой.

19 ноября 1968 г., Париж. Какими бы мы ни были знаменитыми и богатыми, сколько бы нас ни баловали и ни проклинали, сколько бы нам ни платили, сколько бы вокруг нас ни суетились, нет в нашей жизни ни скуки, ни пресыщенности. Мы никому не завидуем. Нам просто повезло.

Всю жизнь я был необыкновенно везуч, но самое мое большое везенье – это Элизабет. Она сделала меня нравственным человеком, но не резонером, она безумно притягательная возлюбленная-любовница, она застенчива и остроумна, она умница, она блистательная актриса, она красива так, как ни одному порнографу не снилось, она может быть надменной и упрямой, она милосердная и любящая, она – Dulcis Imperatrix, она – дитя воскресенья, она может терпеть меня невыносимого, меня пьяного, она – моя боль в сердце, когда я не с ней, и она любит меня!

22 декабря 1968 г., Гштад. Мы приехали вчера, в жутчайшем состоянии. Я был в самом мерзком расположении духа, оскорблял всех, кто был справа, слева, сзади, спереди. Элизабет немного повопила. Я заявил, что она ипохондрик, что болеет только тогда, когда сама пожелает. Странно, сказал я, в Париже, когда тебе надо было работать, ты и пошевелиться не могла, а оказавшись в Гштаде, скачешь молодой козочкой. И я никак не мог слезть с этой темы. Это как про человека, который на машине чуть не сбил ребенка, а потом на него накинулся за то, что бедняжка его напугал. Ору я на Э потому, что боюсь за ее здоровье. Я постоянно только об этом и думаю.

29 марта 1969 г., Пуэрто-Вальярта. Элизабет загорела и выглядит умопомрачительно, хотя для пика формы этой ленивой с… нужно скинуть несколько фунтов. Я смотрю на нее самым критическим взглядом и не могу углядеть никаких признаков старения, разве что седых волос изрядно прибавилось. Кожа у нее по-прежнему гладкая, молодая, без морщин. Грудь, несмотря на объем и значительный вес, обвисла совсем чуть-чуть – но она была такой же и десять лет назад. Попка у нее крепкая и круглая. Ей нужно немного поработать над животом, но вчера она много плавала, и если будет продолжать в том же духе, все подберет к нашему возвращению в Лондон.

4 апреля 1969 г. Вчера был забавный денек. Первая его половина прошла великолепно, а в 3:30 пополудни дошло до перебранки. В основном по моей вине. Э, конечно, меня и не пыталась остановить, наоборот, огрызалась в ответ с почти мужским напором. Диалог был примерно следующий:

Я (около восьми вечера, поднявшись наверх, в спальню, чтобы почитать): Это из ванной все еще воняет?

ОНА: Да.

Я: Вроде не похоже. Может, это от тебя?

ОНА: Пошел ты на …! (Выходит из спальни, спускается вниз, я продолжаю читать.)

ОНА (возвращается в спальню минут через двадцать, стоит с лицом, искаженным злобой, в дверях): Я тебя терпеть не могу, ненавижу.

Я (надевая халат): Спокойной ночи, добрых снов.

ОНА: И тебе того же.

NB: Для тех, кто будет знакомиться с этими зарисовками из семейной жизни Бартонов, следует отметить, что хотя слова употребляются вполне невинные, произносятся они с неподдельной злобой.

25 мая 1969 г. Что за удивительный мир! Как можно прожить с одним человеком тринадцать лет, а с другим – восемь, и чтобы оба были тебе словно чужие? Элизабет – вечная история на одну ночь. Она моя лично приобретенная любовница. И как она при этом сластолюбива! Невозможно рассказать, что такое совместимость в любви. Нет, все-таки расскажу. Э – как приемник. Она ловит и возвращает любой мяч! Я редко пишу про секс, потому что смущаюсь, но…

6 августа 1969 г. Сегодня утром Э сказала, что я не умею быть верным. Этой с… только и говорить о верности! Список ее “неверностей” длиннее, чем телефонная книга Нью-Йорка! Хотя своим детям она верна всегда. И здесь она меня побеждает, потому что своим я верен не был.

31 августа 1969 г., утро воскресенья. Вчера был очередной жуткий день. Я вел себя так, что духи преисподней по сравнению со мной – добрейшие и милейшие создания. Оскорблял Элизабет, пил, время от времени довольно убого приносил извинения, а потом опять начинал буйствовать. Порой я так похож на своего отца, что меня аж в дрожь бросает. У него был тот же дар – все крушить своим поганым языком, у него были те же приступы бешенства, он был так же верен маме, как я Элизабет, он был так же поверхностно образован, он был таким же дидактитичным (готов поклясться, что я написал это слово неправильно), мы с ним одинаково пылко отстаиваем свою невиновность в тех случаях, когда точно знаем, что виноваты на все сто.

Пора будить Мейзи [ЭТ]. Жизнь без нее проходит впустую.

2 октября 1969 г., Женева. Мы вышли из музея изящных искусств, а таксист исчез, правда, через несколько минут подъехал, что особенно мило – с розой для Элизабет. Где-то перед ужином я снова впал в задумчивость. Долгие паузы прерывались жуткими оскорблениями. В какой-то момент Э, поняв, что у меня приступ вредности, сказала: “Ричард, возьми меня за руку”. А я: “Не желаю я трогать твои руки – они такие огромные, уродливые, красные, совсем мужицкие”.

Сегодня утром Э сказала, что я просто обязан купить ей кольцо с бриллиантом в шестьдесят девять каратов, чтобы руки ее казались меньше и не такими уродливыми. Никто не умеет так быстро и умно обернуть оскорбления себе на пользу, как леди Элизабет.

18 ноября 1969 г., Монако. Сегодня рано утром кастрюля решила напасть на чайник и сшибла ему ручку. Э, кастрюля, нанесла этому чайнику, мне, серьезные повреждения. Меня холодно обвинили во всех возможных грехах. Пьянство (справедливо), лживость (справедливо), занудство (справедливо), неверность (несправедливо), стремление поскорее себя погубить (справедливо), гордыня-зависть-жадность (все справедливо), уродство (справедливо), былая красота (несправедливо) и все прочие пороки, кроме гомосексуализма и отсутствия великодушия.

29 марта 1970 г., Мехико. У нас с Э своего рода перемирие. Обе стороны вооружены до зубов и готовы начать бомбежку, но на кнопку пока что никто не нажал. Первые шесть месяцев нашего года отдыха прошли впустую. Разве что, оставаясь наедине, мы непрерывно грызлись и скандалили, но наедине мы почти и не были. Слава богу, скоро снова за работу.

3 июля 1970 г., на съемках в Мехико. Вчера приехал в Мехикали, снял на день номер в “Люцерне”, позвонил Элизабет. Разговаривать с ней было счастьем. Впервые в жизни я оценил телефон, который так презираю. За пару часов я поговорил с ней дважды! Она сказала, что соскучилась по мне так же, как я по ней, что ночью она почти не спит, а увидев мои носки, чуть не расплакалась.

7 октября 1971 г. <…> Хорошая новость: с Делоном мне придется сняться только в трех сценах “Убийства Троцкого”[4]. Он настолько непрофессионален, что работать с ним пытка. Но в этой роли он, наверное, будет на своем месте: Э говорит, он отлично играет всяких гангстеров-убийц. Еще я рад, что у меня только один эпизод с мисс Шнайдер (забавно, ее фамилия по-немецки значит “портной”, совсем как Тейлор) – по слухам, с ней работать нелегко. <…> Рон, как обычно мрачно глядя в будущее, сообщил, что она погубила фильм, который они снимали в Израиле[5], – тот, где Ричард Харрис[6] играл главную мужскую роль и был режиссером; Рон говорит, это должен был быть милый фильм про мальчика, обожающего одного футболиста из ветеранов. Но, продолжил он, обуреваемый еще более мрачными предчувствиями, она затащила мистера Харриса в постель и, в буквальном смысле изнасиловав, заставила превратить все в историю любви между ней и мистером Харрисом, который играл футболиста. “Держи ухо востро, – говорит Рон, – и не теряй головы. Берегись октябрьских ид!” “Да ладно тебе, – говорю я с видом полной невинности, – это Джо Лоузи пусть держит ширинку застегнутой – в смысле, он же режиссер, а не я!” “Ты, Рич, не обижайся, – говорит он тоном умудренного жизнью старца, – ты парень красивый, а Роми зуб отдаст, лишь бы увести тебя от Элизабет Тейлор”. “Ладно, Рон, – отвечаю я, – буду вызывать на съемочную площадку Элизабет всякий раз, когда мне придется работать с этой жуткой Брунгильдой, а поскольку у нас с ней всего одна сцена и максимум два съемочных дня, думаю, на этот раз Бискайский залив мы пройдем спокойно”. “Э-э-э, – говорит он, – она из тех, кто притащится в свой свободный день, скажет, что хочет посмотреть, как ты работаешь, потому что ты великий актер. Так что, Рич, повторяю, будь начеку”.

<…> Лучше бы Рон продемонстрировал свои пророческие способности, предупредив меня о Делоне. Вот этот тип уж точно мечтает увести Элизабет Тейлор от Ричарда Бартона. И не думай, Рон, что он не станет пытаться. Такой тип людей мне очень хорошо знаком. Этакий вечный малолетний преступник, который заводится от того, что общается с подонками общества. Женщины на таких падки. Чем-то напоминает Фрэнка Синатру, Джорджа Рафта[7] и Стэнли Бейкера[8] в привычных им средах обитания, но в таланте – во всяком случае, Фрэнку – явно уступает. Собственно, про его актерское мастерство мне известно очень немного, я видел его только в фильме “Рокко и его братья”, снятом где-то в начале шестидесятых. Кажется, фильм Висконти, Делон там прехорошенький, и Висконти (с которым он, как я слышал, несколько лет сожительствовал) вместе с камерой любовно и почти сладострастно оглядывает все его тоненькие косточки – то одним долгим крупным планом, то другим. Впрочем, в нем, видимо, что-то было, потому что из этого фильма я запомнил только его, несмотря на то что основной успех, все награды и похвалы критиков достались совсем другому актеру.

7 ноября 1971 г., Рим. <…> Некоторые девицы в таких обстоятельствах [без макияжа] выглядели столь кошмарно, что весь “интим” тут же и заканчивался. Поспешное бегство на жесткий холодный свет утра часто бывало вынужденным. Самая мерзкая история из всех случилась в Канаде, в Виннипеге. Шел 1945 год, моя часть стояла несколько месяцев в местечке под названием Портаж-ла-Прери, в шестидесяти милях от Виннипега. Мне было двадцать лет, эрекция у меня была перманентная, и я мало о чем еще мог думать. Вследствие своей малообразованности я боялся и стыдился мастурбировать и позволял себе этим заниматься, только когда доходил до совершенного отчаяния, поскольку, кроме вышеупомянутых страха и стыда, чувство собственного достоинства вопило “Позор!” при мысли о том, чтобы истово себя ласкать в грязном общественном туалете или в казарме ВВС в окружении тридцати спящих человек. Раз в десять дней нам давали увольнительную на тридцать шесть часов, и шестьдесят разгоряченных юношей, ковылявших на трех ногах, заполоняли бесконечно скучный Виннипег. Однажды я отправился исследовать улицы. Делать там было решительно нечего. Я побывал в парках, кинотеатрах, на центральной площади. Около одиннадцати вечера, когда я решил, что этот чертов город безнадежен и здесь окопалась Ассоциация молодых христиан, идя по какому-то переулку, я вдруг услышал звуки буйного веселья. В те времена Виннипег засыпал к десяти часам, а уж веселья, тем более буйного, там и вовсе не случалось. Звуки, определил я, доносились из дома, где окна были занавешены, но свет в них горел. Я решил напроситься в гости. Там было человек восемь, все пьяные и пожилые – им было примерно столько, сколько мне сейчас, то есть лет по сорок пять, все – как истинные обитатели Северной Америки – толстяки. Приняли меня с распростертыми объятьями. С приезда в Канаду я не выпил ни глотка, поэтому был безумно счастлив, когда мне предложили самому себе налить. Я спросил, что празднуют – может, чей-то день рождения? Мы только что пальнули из новенького браунинга, ответили мне. До меня не сразу дошло, что речь идет об атомной бомбе. Когда я спросил, мне сообщили какие-то подробности. Я был рад, жалел только, что узнал все это от канадцев, которые нас терпеть не могут. Естественно, я тогда и не подозревал обо всем ужасе атомного взрыва. Вечеринка продолжалась, и около половины первого я ушел – отправился в центр города. Я был изрядно пьян. И вот на одной из главных улиц я увидел одинокую женщину. От выпитого я осмелел, да к тому же радовался, что не придется воевать с японцами. Гарантированная жизнь куда важнее гарантированной медали. Не помню, как я договаривался с дамой, помню только, что выглядела она вполне прилично и было ей, как мне показалось, лет тридцать. Старовата, но не настолько же! Мне говорили, что проституток в Виннипеге нет, видимо, она была солдатской женой, которая решила отпраздновать сброшенную атомную бомбу и близость окончания войны. Она повела меня к себе. Квартирка была однокомнатная. Мы трахнулись. Не могу сказать, что мы “занимались любовью”. Просто трахались. А потом заснули. Комната была маленькая, и всю ее заполоняла двуспальная кровать – места там, кроме нее, хватило только на стул с прямой спинкой. Проснулся я от детского плача. Было совсем раннее утро, даже толком не рассвело. Я повернулся посмотреть на лежавшее рядом существо. Она оказалась до отвращения мерзкой. Лицо порочное. Старое. Никакие не тридцать, а пятьдесят. В тусклом свете фонарей и в темноте комнаты она выглядела не так кошмарно. К тому же, полагаю, выпивка и неуемное желание обусловили некоторую расфокусировку моего зрения. А еще на ней был толстый слой косметики. А утром она оказалась совершенно отвратительной. В квартире был крохотный санузел, которым я пользовался ночью. Я едва успел до него добежать, и меня вывернуло. Затем я оделся и, стараясь выказать дружелюбие, которого нисколько не испытывал, спросил, откуда доносится плач. Один угол комнаты был отгорожен занавеской. Женщина ее отдернула, и я увидел колыбель с младенцем. Я дал ей каких-то денег и ушел.

9 февраля 1972 г., Будапешт. Мы с Э вчера делали вечернюю зарядку вместе. Особенно забавно, когда во время бега на месте ей приходится поддерживать свои груди – одну левой рукой, другую правой, потому что они хоть и упругие, но довольно большие и поэтому мотаются туда-сюда, а это завораживающее зрелище, и будь оно доступно зрителям, заворожило бы немало народу. Миллионов десять.

Дневники Бартона заканчиваются мартом 1972 года, а после 1975 года он пишет от случая к случаю. В этом промежутке они с Тейлор развелись. И вновь поженились шестнадцать месяцев спустя, 10 октября 1975 года.

6 октября 1975 г., Йоханнесбург. Э в роскошной форме. Когда она сказала, что нам нужно пожениться на этой неделе в Чобе, я думал, она шутит. Но оказалось, что она всерьез. В результате после наполовину шутливых, наполовину горьких наскоков Э, продолжавшихся всю вторую половину дня, я сказал ей, что боюсь! В буквальном смысле боюсь, потому что брак может окончиться ужасным разводом. Конечно, мы снова поженимся, если Э так хочет, но только после того, как я преодолею свой страх, а поскольку сейчас я до безумия счастлив, не хочется портить эти мгновения!

7 октября 1975 г., Йоханнесбург – Чобе. Пришлось садиться на полосу с травяным покрытием. Успела привидеться смерть с косой. Левая стойка и левое шасси подвели. Думаю, мы были в шести-восьми-двенадцати дюймах от царствия небесного. Решили пожениться тут как можно скорее, если только Э (или я) не передумает (или я). Люблю ее сверх всякой меры и больше всего. Она крепко спит. Не могу дождаться, когда Э проснется.

10 октября 1975 г. Жутко напились, но, несмотря на все мои идиотские выходки, в том числе и мерзкие, счастливы как дети. Все время перехватывает дыхание, смотрим друг на друга и говорим с радостным удивлением и восторгом: “Эй, а ты понимаешь, что мы на самом деле женаты?” Никогда в жизни я не был так счастлив. Э вылечила меня своей любовью и неизбывным вниманием. Этот брак куда лучше первого, несмотря на то как глупо (и опасно) он начинался.

Бартон и Тейлор развелись второй раз меньше чем через год после свадьбы в Чобе. Их история возобновилась в 1983 году, когда они должны были вместе играть на Бродвее в “Частных жизнях” Ноэла Коуарда. К тому времени у Бартона уже был роман с Салли Хей, которая впоследствии стала его последней женой.

13 марта 1983 г., Нью-Йорк. Ходил к ЭТ, которая живет в квартире Рока Хадсона[9]. Книг нет или почти нет. Квартира кошмарная. С лицом у Э все в порядке, но фигура – увы и ах! А еще она пьет. А еще – даже пьесы не прочитала. Моя девочка. На меня нахлынула сентиментальность. “Умоляю, ради меня, не женись на Салли как можно дольше”, “У меня никого нет”. Она очень одинока. Жалко ее. Она в полном раздрызге. Бедняжка. “У меня никого нет” означает: “Никто не хочет меня просто как меня”. И это тоже правда!

14 марта 1983 г. [на репетиции]. ЭТ все еще пьет. Говорит, что только вино. Даже свой текст толком читать не могла. Эти семь месяцев будут очень долгими. ЭТ начинает меня раздражать, а ведь когда-то давно я такого и представить себе не мог. Какая ужасная штука время!

15 марта 1983 г. ЭТ опоздала всего на пятнадцать минут, но потом еще пятнадцать минут – занималась своими бровями. От нее несет чесноком – ну кто ест чеснок за завтраком? Она точно на чем-то сидит, потому что некоторых реплик вообще произнести не в состоянии [подчеркнуто]. Очень это тревожно. Каждые полчаса думаю о том, как она одинока.

20 марта 1983 г. Пошел к ЭТ на бранч. Яйца “бенедикт”, жареная картошка, горошек. Все, кроме меня, пили “Мимозу”. Прошел с ЭТ второй акт, полный кошмар. К этому времени она была уже никакая и реплики не могла даже читать. Я опять очень за нее боюсь. Она в полном разборе.

21 марта 1983 г. ЭТ лучше не становится. Салли видела, как в 12:30 она пила “Фернет Бранка”, а потом, нисколько не скрываясь, налегала на белое вино. Поскольку она с трудом выговаривает слова, день получается нескончаемым.

22 марта 1983 г. ЭТ весь день была беспробудно пьяна. Настолько, что даже не могла читать свой текст. Ненавидящая и ненавидимая. Боже, как же мы были счастливы оказаться дома.

Дневник Ричарда Бартона заканчивается началом апреля 1983 года. В июле он женился на Салли Хай, а 5 августа 1984 года умер во сне от кровоизлияния в мозг в возрасте пятидесяти восьми лет.