На морях и океанах

На морях и океанах

Несмотря на то что в дружеском кругу Гончарова звали «де Лень» и он производил впечатление человека, который более всего любит покой и комфорт, он стал единственным из крупных русских писателей, совершившим морское кругосветное путешествие. Были, правда, ещё K.M. Станюкович[164] да Д. В. Григорович,[165] но масштаб таланта здесь другой. Иные и результаты морских путешествий. Гончаров писал не морские пейзажи и жанровые картинки из жизни экипажа корабля. Его книга претендовала на большее. Это своего рода философия жизни и современной цивилизации.

0 начале 1850-х годов (в это время писателю уже сорок лет!) Гончаров писал, что он «заживо умирал дома от праздности, скуки, тяжести и запустения в голове и сердце». Он ясно сознавал, что нужны какие-то серьезные перемены в жизни. Громадные нерастраченные человеческие и творческие силы, затаённая «жажда подвига» (подвига нелитературного!) — всё это требовало какого-то выхода! А моря, океаны — это ведь давняя его мечта: «Страстишка к морю жила у меня в душе…» Ещё когда он только начинал осваивать Петербург, он гулял по Васильевскому острову, наслаждался видом больших кораблей и «нюхал запах смолы и пеньковых канатов»! Вот почему он так обрадовался неожиданному предложению отправиться вокруг света в качестве секретаря адмирала Евфимия Васильевича Путятина на фрегате «Паллада». Эта передышка оказалась очень кстати: несколько лет плавания, полной перемены жизни, невозможность запросто сойти на берег и явиться среди своих знакомых — всё это должно как-то «утрясти» его жизнь по возвращении. В конце концов путешествие, да ещё морское, — это обязательно приключения и, как следствие, перемены!

Писателю повезло с возможностью обойти весь белый свет и побывать в экзотических азиатских странах. Россия впервые так серьёзно начинала поворачиваться лицом к Востоку: к Японии и Китаю прежде всего. Экспедиция Путятина в Японию открывала для России новые горизонты. И притом не только в Японии, но в Юго-Восточной Азии в целом. Конечно, и раньше страна посылала свои «миссии» в Пекин. В их состав входили учёные монахи, дипломаты, военные, между прочим, и архимандрит Аввакум (Честной), с которым близко сойдётся Гончаров во время плавания на «Палладе». Но теперь ситуация изменялась коренным образом. До 1855 года китайский язык изучался в России в одном только Казанском университете. Теперь, когда восточный вопрос встал всерьёз, всех китаеведов вместе с синологической библиотекой забрали из Казани в Петербург. 22 октября 1854 года был подписан указ Правительствующему Сенату о преобразовании разряда восточной словесности Санкт-Петербургского университета в факультет восточных языков. На факультете учреждалось девять кафедр, в том числе и кафедра китайского языка. Её возглавил профессор В. П. Васильев, который убыл из Китая незадолго до отправление в кругосветку фрегата «Паллада». Азиатская экспедиция адмирала Е. В. Путятина была нужна России как воздух!

Для самого писателя предложение отправиться в кругосветку было не случайным. Хотя в своём министерстве Гончаров занимал совсем незначительную должность с мизерным окладом, но был на виду у начальства. Среди его знакомых были люди, связанные с придворными кругами. Прежде всего речь идёт о семье академика Майкова, который благодаря своему таланту был известен самому государю Николаю I. Царь лично присвоил художнику-любителю Майкову звание академика и заказал ему роспись Троицкого собора лейб-гвардии Измайловского полка, затем Майков расписывал знаменитый Исаакиевский собор. Так что за Гончарова было кому замолвить словечко. Собственно, на фрегате «Паллада» должен был плыть Аполлон Аполлонович Майков, будущий известный поэт, сын академика. Но он отказался, и тогда сами Майковы предложили товарищу министра народного просвещения Авраамию Сергеевичу Норову[166] кандидатуру Гончарова: чиновник Министерства иностранных дел, чрезвычайно уравновешенный и дипломатичный человек, наконец, что очень важно, талантливый писатель, автор «Обыкновенной истории» и «Сна Обломова». Ничего лучшего и быть не может! Он и будет тем Гомером, который выдаст в свет новую «Одиссею», опишет путешествие современных аргонавтов за золотым руном к берегам Японии! Гончаров с удовольствием согласился. Сбывалась его давняя мечта…

24 сентября 1852 года он уже присутствовал на вечере у Норова: великий актёр Михаил Семёнович Щепкин читал «Театральный разъезд» и «Развязку «Ревизора»». На вечере присутствовали также поэт А. Н. Майков, профессор A.B. Никитенко, хорошо известный в литературной среде В. И. Даль, наконец, писатель Г. П. Данилевский.[167] Биограф Норова замечает: «На высоте его общественного положения обращение его со всеми, — по единодушному свидетельству лиц, близко знавших его, было столько же просто, безыскусственно, полно доброжелательства и добродушия, как и во всех других обстоятельствах его жизни. В человеке он прежде всего уважал человека и внешним отличиям никогда не давал предпочтения перед внутренними. Еженедельно, в определенный день, у него собиралось многочисленное общество, в котором, между высшими сановниками, всегда занимали почетное место люди, известные своими дарованиями, люди мысли и науки; в беседе с ними он по преимуществу любил проводить время. Понятно, как благотворно действовало это и на ученых, и на него самого — на его деятельность. В этих простых, не стесненных никакими формальностями беседах, где всякий, зная просвещенное уважение хозяина ко всякому честно и свободно выраженному убеждению, высказывал свои мысли и взгляды напрямик, министр узнавал много такого, что не могло доходить до него официальным путем и что, однако, вовсе не было излишним иметь в виду для успешного хода вверенного ему дела; а собеседники министра в этих же беседах почерпали силы к честному труду на общую пользу».[168]

Отношения у Гончарова с Норовым стали, видимо, доверительными сразу, благодаря общим знакомым. Они продолжатся и после гончаровской кругосветки. Кандидатура писателя, несомненно, обсуждалась на самом высоком уровне. Очевидно, одобрил её сам великий князь, сын государя Константин Николаевич,[169] в то время товарищ начальника Главного морского штаба. Отчёт Гончарова об экспедиции в своё время будет отправлен именно в его руки, и в дальнейшем великий князь не только выхлопочет для Гончарова внеочередной чин и пожалует его перстнем, но и пригласит писателя в качестве преподавателя словесности к своему сыну, будущему поэту К. Р.

В это было трудно поверить. «Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь… И вдруг — на море!» — так писал сам Гончаров, как бы удивляясь своей неожиданной смелости вместе с другими. И тут же признался, что мечтал о таком путешествии с той самой минуты, как учитель сказал, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны, и мальчику Гончарову захотелось поехать с правого берега Волги, на котором он родился, и воротиться с левого. Так и получилось. Гончаров прошел на фрегате «Паллада» от Балтийского до Охотского моря, от Кронштадта до Императорской (ныне Советской) гавани. Затем он сухопутным путем, через Сибирь, возвратился в Петербург. Кругосветное путешествие заняло целых два с половиной года. Трудности и лишения, которые писателю пришлось претерпевать в пути, он благоразумно прикрывает лёгкой иронией и шуткой. В письме к своим друзьям Майковым он размышляет: «… Разве Вы думает, я изменился? Разве я люблю ночевать где-нибудь, кроме своей каюты? Ведь я в ней у себя. Корабль ежедневно меняет место, скажете Вы? Разве планета наша ежеминутно не меняет места и никогда на старое не приходит, а разве я заботился об этом, лежа у себя на Литейной…»

Впрочем, не всё было так просто. «Все удивились, что я мог решиться на такой дальний и опасный путь, — я, такой ленивый, избалованный! Кто меня знает, тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер, я никогда не бываю одинаков двух недель сряду…» Кому-то слова о «решимости» могут показаться чистой бравадой. Подумаешь — подвиг: прокатиться за казённый счёт вокруг света, посетить Англию, Испанию, экзотические африканские и азиатские страны, набраться впечатлений на всю оставшуюся жизнь, да ещё и сделать после этого карьеру по службе, став известным самому высокому начальству и даже царской семье… Но эта беззаботная лёгкость — не более чем видимость. Гончаров принимал трудное для себя решение. Впереди были не только опасности морского плавания на военном корабле, но и несколько лет жизни не по своей воле. Это была совсем другая служба: без друзей в кружке Майковых, без литературных разговоров, без ухаживаний за милыми институтками, без петербургских кондитерских и свежих газет. Притом надо учесть огромную разницу между технической оснащённостью сегодняшних и тогдашних судов! Недаром перед путешествием Гончаров читал книгу «История кораблекрушений», а ещё до прихода в Англию, после сильнейших штормов, чуть не оставил судно, желая возвратиться сухим путём в Россию! Об «Истории кораблекрушений» он иронично писал: «Я в это время читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться… Это «История кораблекрушений», в которой собраны за старое и новое время все случаи известных кораблекрушений со всеми последствиями… Хорошо успокоение: прочесть подряд сто историй, одна страшнее и плачевнее другой, когда пускаешься года на три жить на море! Только и говорится

о том, как корабль стукнулся о камень, повалился на бок, как рухнули мачты, палубы, как гибли сотнями люди — одни раздавленные пушками, другие утонули… Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!..»

И тем не менее романист решился на морское путешествие! Но нужно было ещё утрясти массу разных формальностей. Гончаров пожелал, например, иметь в непривычной для него обстановке денщика. Завязалась переписка с Главным морским штабом. В Центральном архиве Военно-Морского Флота хранится документ под названием: «Об отправлении в заграничное плавание фрегата «Паллада»». Здесь собрано все, что относится к подготовке путятинской экспедиции: «Его сиятельству господину дежурному генералу Главного морского штаба его Императорского Величества… Коллежского асессора Гончарова… Рапорт.

Осмеливаюсь утруждать ваше сиятельство покорнейшею просьбой: не изволите ли признать возможным приказать сделать по вверенному Вам департаменту распоряжение о назначении мне во время нахождения в командировке в должности секретаря при генерал-адъютанте Путятине, по чину моему, содержания на денщиков, я в таком случае покорнейше прошу дать знать о сем распоряжении г[осподину] командиру Фрегата «Паллада», для надлежащего исполнения. Коллежский асессор Гончаров. 25 сентября 1852»[170]. Внизу на гончаровском рапорте карандашом дежурного генерала вместо решения обозначен запрос в адрес начальника архива: «Получали ли довольствие на денщиков чиновники другого ведомства на флоте: Катакази, Дашков, Булгари и пр.»[171] На следующем листе — ответ на этот запрос: «По делам общего Архива Морского министерства, по вопросу о том, получали ли находившиеся на эскадре адмирала графа Гейдена, бывшей в Средиземном море с 1827-го года, чиновники Министерства иностранных дел Катакази, Дашков и Булгари, а также чиновник Морского министерства Бровцын и секретарь Бельковский довольствие на денщиков, — оказалось, что такового довольствия вышеозначенным лицам производимо не было. Начальник архива (подпись неразборчива). 27 сентября 1852».

Бюрократическая машина всегда работает по трафарету, она ищет в первую очередь прецедент. Если Катакази, Дашков, Булгари, Бровцын и Бельковский не получали довольствия на денщиков, то почему его должен получить господин Гончаров? Таков ход рассуждений и смысл запроса. Но то ли счастливой оказалась звезда писателя-путешественника, то ли присущую ему настойчивость проявил выполняющий важную государственную миссию адмирал Путятин, но в тот же день, 27 сентября 1852 года, как следует из записки к командиру фрегата «Паллада», вопрос о «довольствии» был решен, и притом, как мы знаем, благополучно. В результате Гончаров получил смекалистого и расторопного денщика Фадеева, а мы, читатели, — выразительный образ русского матроса, чье восприятие чужеземных стран, обычаев и народов составляет постоянный, колоритный фон для интригующего повествования во «Фрегате «Паллада»». Через десять дней, 7 октября 1852 года, русская военная эскадра вышла из Кронштадта в кругосветное плавание, на борту головного фрегата «Паллада» находился писатель Гончаров.

Целью экспедиции было установление политических и торговых связей с Японией. Результатом ее явилось заключение в Симоде (в 1855 году) выгодного для России торгового трактата, открывавшего русским купцам японские порты. Это была большая победа русской дипломатии. Свой вклад в общее дело внёс и секретарь адмирала Гончаров. Ведь великий князь прямо рассчитывал на то, что секретарь Путятина должен будет описать путешествие, и потому подыскивал на эту должность только литератора. В 1853 году адмирал Путятин писал министру просвещения A.C. Норову из Нагасаки: «… Много я обязан вам за рекомендацию и содействие в назначении г[осподина] Гончарова в состав нашей экспедиции. Он чрезвычайно полезен мне как для теперешних наших сношений с японцами, так и для описания всех происшествий, которые со временем должны сделаться известными публике… Имея дарование живо представлять предметы, г[осподин] Гончаров в состоянии будет придать им занимательный и яркий колорит…» Значит, устные рассказы Гончарова, на которые он был такой мастер, сразу убедили адмирала в том, что он «имеет дарование живо представлять предметы»…

Поход был трудный; мало кто знает, что многие русские моряки, особенно из младших чинов, не вернулись из него. Писатель, очевидно, не хотел «портить картину» путешествия изображением трудностей и скорбей, которые выпали на долю участников экспедиции. Даже в тех случаях, когда умолчания были невозможны, Гончаров старается смягчить печальное впечатление. Совсем иное находим в дневнике, который вёл архимандрит Аввакум, который, будучи корабельным священником, должен был принимать на себя все удары, все скорби людей. Так, 23 июня 1853 года в Гонконге отец Аввакум записал в своем дневнике: «Поутру я ездил в госпиталь причащать матроса Федота Алексеева (безрукого матроса, одержимого лихорадкой)». И уже на следующий день: «В 5 ¹/₂ часов отправился в госпиталь отпевать умершего матроса Федота Алексеева. Гроб проводил за город».[172] Через два месяца, 6 сентября, — новая запись: «В 6 ¹/₂ часов обедня. По окончании оной при подъеме стеньги один матрос Борисов Адриан свалился с салинга на палубу, ушибся ужасно, поднят без чувств; пущена кровь, пришел в чувства, приобщен Святой Тайне. В 1¹/₂ часов умер».[173] На следующий день совершено было отпевание: «7 сентября. Понедельник. В 5 часов утра обедня и отпевание матроса; все это кончилось в 7 часов».[174] Вскоре — новая смерть: 13 ноября отец Аввакум «поутру отпел панихиду по князе Урусове».[175] Эти грустные страницы плавания писатель оставляет за рамками своей книги. Много раз фрегат попадал в сильнейшие штормы, которые потребовали от команды полного напряжения сил. Часто казалось, что старый корабль не выдержит напора грозных океанских штормов. К тому же в 1853 году началась Крымская война. Турция и её союзники объявили войну России. Война шла не только в Крыму, но и на дальневосточных берегах России. Английский флот попытался захватить Камчатку. Известно, что англичанам был отдан специальный приказ: захватить русскую эскадру. Гончаров рассказывал, что адмирал Путятин собрал у себя старших офицеров «Паллады» и сообщил, что, поскольку парусный фрегат не в состоянии успешно сразиться с паровыми кораблями неприятеля, он принял решение «сцепиться с ними и взорваться». Секретарь адмирала Гончаров присутствовал на этом совещании офицеров. Но он проявит при этом выдержку и хладнокровие, ничем не выдавая своих чувств: истинный волжанин! А в письме к Майковым напишет: «А у нас поговаривают, что живьем не отдадутся, — и если нужно, то будут биться, слышь, до последней капли крови».

Путятин по достоинству оценил многочисленные таланты Гончарова, так ярко проявившиеся во время его секретарства

у адмирала. Ведь романист не был только статистом, он вошёл в кают-кампанию «Паллады» не как петербургский исполнительный чиновник, но как человек, давно мечтавший о море и полюбивший его, как товарищ офицерам корабля. Достаточно сказать, что Гончаров переносил трудности морского путешествия лучше, чем многие профессиональные моряки: он совершенно не страдал от морской болезни. «Я ждал, когда начну и я отдавать эту скучную дань морю, а ждал непременно. Между тем наблюдал за другими: вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул; глаза у него тускнеют, голова клонится на сторону. Вот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит опрометью на бак. Офицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся лицом к морю и оперся на борт… «Что это, вас, кажется, травит?» — говорит ему другой (травить, вытравливать — значит выпускать понемногу канат). Едва успеваешь отскакивать то от того, то от другого… «Выпейте водки», — говорят мне одни. «Нет, лучше лимонного соку», — советуют другие; третьи предлагают луку или редьки. Я не знал, на что решиться, чтобы предупредить болезнь, и закурил сигару. Болезнь всё не приходила, и я тревожно похаживал между больными, ожидая — вот-вот начнется. «Вы курите в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!» — сказал мне один из спутников. И в самом деле напрасно: во всё время плавания я ни разу не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках». Конечно, всё это не могло не вызвать уважение к писателю со стороны моряков, которые единодушно приняли его в свою кампанию. И сам он, наблюдая корабельную жизнь, постоянно удивлялся необычным, сильным и непосредственным характерам морских офицеров, столь не похожих на его петербургских знакомых: чиновников, писателей, профессоров. В письме к Языковым от 18 мая 1853 года он даёт колоритный портрет И. И. Бутакова: «Вручитель этого письма — тот самый Бутаков (Иван Иванович), который, помните, любезный мой друг, Михайло Александрович, ещё нагрубил нам на фрегате… Примите же его — и как вестника о приятеле и как хорошего человека, тем более что у него в Петербурге знакомых — ни души. Он весь век служил в Черном море, — и недаром: он великолепный моряк. При бездействии он апатичен или любит приткнуться куда-нибудь в уголок и поспать; но в бурю и вообще в критическую минуту — весь огонь. Вот и теперь, в эту минуту, орет так, что, я думаю, голос его разом слышен и на Яве и на Суматре. Он второе лицо на фрегате, и чуть нужна распорядительность, быстрота, лопнет ли что-нибудь, сорвется ли с места, потечет ли вода потоками в корабль — голос его слышен над всеми и всюду, а быстрота его соображений и распоряжений изумительна. Адмирал посылает его курьером просить фрегат поновее и покрепче взамен «Паллады», которая течет, как решето, и к продолжительному плаванию оказывается весьма неблагонадежной…»[176] Фрегат поновее, кстати сказать, получили не сразу, а продолжили плавание на изумительно красивой, но не надёжной «Палладе», которую таки пришлось потопить в Императорской гавани ввиду возможности захвата судна неприятелем.

А вот другой колоритный персонаж — по прозвищу Дед (старший штурман Александр Антонович Хализов[177]). «У него всё отлично. Несет ли попутным ветром по десяти узлов в час — «Славно, отлично!» — говорит он. Дует ли ветер прямо в лоб и пятит назад — «Чудесно! — восхищается он, — по полтора узла идем!» На него не действует никакая погода. Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками. Его не возмущает ни буря, ни штиль — ему всё равно. Близко ли берег, далеко ли — ему тоже дела нет. Он был почти везде, а где не был, так не печалится, если не удастся побывать. Я не слыхал, чтоб он на что-нибудь или на кого-нибудь жаловался. «Отлично!» — твердит только. А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему. Он напоминает собою тех созданных Купером лиц, которые родились и воспитались на море или в глухих лесах Америки и на которых природа, окружавшая их, положила неизгладимую печать. И он тоже с тринадцати лет ходит в море и двух лет сряду никогда не жил на берегу. За своеобразие ли, за доброту ли — а его все любили».

У Гончарова сложились весьма дружественные отношения со многими моряками. Прежде всего с самим адмиралом. Граф-адмирал Евфимий Васильевич Путятин (1803–1883) был старше Гончарова на девять лет. В свое время он окончил курс в Морском кадетском корпусе, а в 1822–1825 годах совершил на фрегате «Крейсер» в качестве мичмана свое первое кругосветное плавание к берегам Америки под командой знаменитого адмирала, тогда ещё капитана 2-го ранга, М. П. Лазарева.[178] В 1838–1839 годах Путятин командовал фрегатом, участвовал в высадке десанта на черноморском побережье и был ранен. С 1842 года начинается дипломатическая деятельность Путятина, отмеченная рядом заслуг перед Россией, в отношениях с Персией. Так, он убедил персидское правительство уничтожить прежние стеснения русской торговли на Каспийском море и в самой Персии. Экспедиция в Японию была, таким образом, доверена человеку опытному во многих отношениях. Правда, адмирал казался порою чудаковатым. Аристократ и англоман, он в то же время был чрезвычайно религиозен, а молодости хотел даже стать монахом. Путятин обладал обширными познаниями в области духовной литературы. Известно, что в свободное время гардемарины читали ему не что иное, как творения Святых Отцов. Искренняя религиозность и одновременно англомания — это необычное сочетание наклонностей сильно сблизило адмирала и его секретаря. На этом пункте они сошлись.

Часто упоминает Гончаров в своей книге и других своих постоянных собеседников — капитана «Паллады» Ивана Семёновича Унковского, судового священника архимандрита Аввакума, мичмана Павла Алексеевича Зелёного и других моряков. Особенно тепло отзывается Гончаров об архимандрите Аввакуме: «Он жил в своем особом мире идей, знаний, добрых чувств — ив сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив. Мудреная наука жить со всеми в мире и любви была у него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии. Это давалось ему легко: ему не нужно было уменья — он иным быть не мог. Он не вмешивался никогда не в свои дела, никому ни в чем не навязывался, был скромен, не старался выставить себя и не претендовал на право даже собственных, неотъемлемых заслуг, а оказывал их молча и много — и своими познаниями, и нравственным влиянием на весь кружок плавателей, не поучениями и проповедями, на которые не был щедр, а просто примером ровного, покойного характера и кроткой, почти младенческой души.

В беседах ум его приправлялся часто солью легкого и всегда добродушного юмора.

Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной минуты…»

Как всегда, Гончаров показывает себя прекрасным описателем нравов людей из народа. Крупным планом дан портрет матроса-денщика Фадеева, которого романист изображает с любовью, мягким юмором, колоритно. И прежде всего Гончаров, как и в романах, проверяет героя готовностью выполнить свой долг: «Я… старался вглядеться в это равнодушие, что оно такое: привычка ли матроса, испытанного в штормах, уверенность ли в силах и средствах?.. Чувство ли покорности судьбе; и того, кажется, нет… Это — простое равнодушие, в самом незатейливом смысле. С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фадеевых легион, — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно».

Гончаров оказался на фрегате своим не только потому, что прекрасно вписался в офицерское товарищество, но и потому, что сыграл нерядовую роль в процессе переговоров с японцами. Недаром сами японцы, приглядывавшиеся к тому, кто из русских какую роль играет в переговорах, назвали Гончарова «тактиком».[179] Гончаров в числе немногих постоянно присутствовал на встречах с японцами, так что его роль не сводилась только к написанию отчёта.

Годы, проведенные в экспедиции, очень много дали Гончарову: он не только увидел мир, получил уникальный опыт жизни, написал два тома очерков под названием «Фрегат «Паллада»». Главное, он внимательно вглядывался в нового «героя времени», преобразователя мира. «… Поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику… не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках. Но образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его в Англии — на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже… на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы… Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой!»

Наблюдая процесс проникновения английского и американского капитала во все уголки мира, Гончаров выстраивает свою «цивилизационную философию», которая сводится в конечном счёте к представлению о том, что человечество, «превращая пустыни в сад», тем самым «возвращает Богу плод брошенного

Им зерна». Согласно этому представлению, Бог создал человека и человечество для сотворчества, для постоянного творческого поиска, инициативы. А как же традиционное представление об аскезе, постах, молитвах, неизбежной скорби, покаянии? Для Гончарова здесь нет противоречия. Его собственная жизнь и его романы показывают удивительное сочетание в человеке творческих устремлений и глубоко скрытой духовной жизни, несомненно включающей и страдания Иова, и «страх Божий»…

Повсюду наблюдает автор «Фрегата» процесс пробуждения мира от патриархального «сна» и застоя. Тут, кстати, проводит он и сопоставление двух типов судов. Цивилизация пользуется уже паровыми судами, в то время как отстающий патриархальный мир путешествует на паруснике. Гончаров явно противник квасного патриотизма. Писатель наблюдает, как в самых разных частях света, где ещё вчера были дикие леса и пустыни, прокладываются дороги, строятся фабрики, появляются города и посёлки. Люди начинают жить деятельно. В главе «Ликейские острова» путешественник показывает чудом уцелевший уголок мира, живущий по законам патриархальной идиллии. Гончаров не скрывает своей симпатии к этому идиллическому уголку, этой сохранившейся в тихом уголке мира Обломовке, но при этом прекрасно понимает, что цивилизация стоит уже у порога этого идиллического мира. Время берёт своё. Во время своей кругосветки писатель окончательно уверяется, что развитие культуры и цивилизации есть одно из важнейших заданий Творца для человечества. В таком представлении о «культурном христианстве» уже проглядывали черты русской религиозной философии Серебряного века, предтечей которой надо признать Гончарова.

Правда, эта глобальная сверхзадача, включающая в себя размышления об «ответственности» человечества перед своим Творцом, не выпирает из текста — она его органическая часть. Сначала цель путешествия Гончаров формулирует гораздо понятнее и проще: «Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия». Где бы ни был писатель — на шумной улице Лондона, в африканской пустыне, в Китае, Малайзии или Японии, — везде он зорким взглядом художника отыскивает параллель с Россией. Она по-прежнему в центре того художественного мира, который выстраивает романист. Подобно тому как Гоголь не написал бы «Мертвых душ» без своих поездок по Европе, подобно этому и «Обломов» не был бы написан Гончаровым без его кругосветного путешествия на фрегате «Паллада». Всё познаётся в сравнении, и самые глубокие, коренные свойства русской нации и Гоголь, и Гончаров выявляют в сравнении с другими народами: немцами, англичанами, африканцами… Только диапазон сравнения у Гончарова не европейский, как у Гоголя, а мировой. В этом то явном, то скрытом сравнении с другими нациями — вся сила, свежесть и глубина гончаровской книги «Фрегат «Паллада»». «Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее», — писал романист.

Секрет его легко и непринуждённо написанной книги (поистине лучшее произведение в мировой библиотеке путешествий!) прост. Его не привлекают знаменитые музеи, памятники и пр. Свои очерки он строит не как отчёт о климате, населении, промыслах той или иной страны, но как описание спонтанных впечатлений частного человека, наблюдательного литератора, которые передают ритм и краски жизни незнакомых для читателя экзотических стран: «Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо, то ускользнет. Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так не ходят, тот лучше не путешествуй». Ему интересно поведение обычного человека на улице, на рынке, в доме. Из Лондона он пишет: «… меня тянуло всё на улицу; хотелось побродить не между мумиями, а среди живых людей. Я с неиспытанным наслаждением вглядывался во всё, заходил в магазины, заглядывал в домы, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в каждого встречного отдельно».

Гончарову интересно всё: с какой мимикой и жестикуляцией разговаривают люди, что и как едят. В Лондоне, например, «все мяса, рыба отличного качества, и все почти подаются au naturel, с приправой только овощей. Тяжеловато, грубовато, а впрочем, очень хорошо и дешево: был бы здоровый желудок; но англичане на это пожаловаться не могут». Здесь, видимо, и усвоил писатель привычку завтракать по-английски. Его племянница вспоминала: «Дядя придерживался строго определенного режима, вставал в восемь часов, делал себе холодные обливания и, окончив свой туалет, отправлялся гулять, а после прогулки приступал к своему обычному завтраку a l’anglaise, как он говорил, состоявшему из бифштекса, холодного ростбифа и яиц с ветчиной, — все это он запивал кофе или чаем».

Однако англомания писателя имеет свои пределы. Гончаров не был бы самим собой, если бы не видел противоречий прогресса и цивилизации. Прогресс напорист, агрессивен и туп. Он не порождает мысли о цели человеческой жизни, о её высоком назначении. Цивилизация же для Гончарова одухотворена духом Божиим. Она прямо ставит вопрос о смысле жизни, о связи человека со своим Творцом. Достаточно прочесть его язвительные замечания об Англии: «Про природу Англии я ничего не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до того, что всё растет и живет по программе. Люди овладели ею и сглаживают ее вольные следы… Всё породисто здесь: овцы, лошади, быки, собаки, как мужчины и женщины. Всё крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта. Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан». Или вот ещё: «Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает». Прочтёшь — и задумаешься о конечных результатах европейской цивилизации, не одухотворённой нравственным идеалом. Но, между прочим, не щадит писатель и своего родного, «доморощенного». Здесь, в родной Обломовке, по видимости, царит нравственное благополучие, но без творчества, без уважительного отношения к цивилизации и культуре, это нравственное благополучие вырождается не только в технический, но и в духовный застой. Снова и снова Гончаров возвращается к античному правилу «всё в меру». В дополнение к портрету «механического» англичанина тут же следует ещё один портрет: «Облако английского тумана, пропитанное паром и дымом каменного угля, скрывает от меня этот образ. Оно проносится, и я вижу другое. Вижу где-то далеко отсюда, в просторной комнате, на трех перинах, глубоко спящего человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись на щеке и на шее. Спящий не тревожится этим. Будильника нет в комнате, но есть дедовские часы: они каждый час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон — и всё напрасно. Хозяин мирно почивает; он не проснулся, когда посланная от барыни Парашка будить к чаю, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы. И солнце обжигало сначала темя, потом висок спящего — и всё почивал он. Неизвестно, когда проснулся бы он сам собою, разве когда не стало бы уже человеческой мочи спать, когда нервы и мускулы настойчиво потребовали бы деятельности. Он пробудился оттого, что ему приснился дурной сон: его кто-то начал душить во сне, но вдруг раздался отчаянный крик петуха под окном — и барин проснулся, обливаясь потом». Что же лучше: английская «машина» или русский «барин»? Пусть решает сам читатель. Для автора «Фрегата «Паллада»» — ни то ни другое. Гончаров, как всегда, хотел бы, чтобы крайности сошлись на золотой середине, чтобы патриархальная инерция (всеобщий дилетантизм) не просто сменилась инерцией буржуазной (крайняя специализация), а чтобы человек реализовался в осмысленном, творческом, преобразующем труде. Во время путешествия он напряжённо всматривается в различные страны, местности, в людей, стараясь обнаружить хотя бы намёки на возможность этой золотой середины.

Во время кругосветки перед участниками экспедиции, словно в калейдоскопе, мелькали моря, страны. Англия, английские и голландские колонии в Африке, Океания, Индия, Китай, Япония, Корея. Все, что видел Гончаров во время путешествия, он невольно сравнивал со своим, домашним, русским. Но только через два года писатель вновь увидел русскую землю. Это был Дальний Восток. Императорская гавань стала местом встречи всех судов русской эскадры — в сложных условиях начавшихся военных действий между Россией и Турцией с ее союзниками. 17 мая 1854 года «Паллада» подошла к гавани, писатель внимательно вглядывался в непривычный пейзаж: «Мы входили в широкие ворота гладкого бассейна, обставленного крутыми, точно обрубленными берегами, поросшими не проницаемым для взгляда мелким лесом — сосен, берез, пихт, лиственницы. Нас охватил крепкий смоляной запах». Как был не похож этот пейзаж на милый сердцу волжский вид! Какая почти космическая масштабность и угрюмость почувствовались писателем в здешней природе! И все-таки это была Россия!

Более месяца «Паллада» находилась в Императорской гавани и лишь 28 июня покинула ее, чтобы пройти в Амурский лиман. Генерал-губернатор H.H. Муравьев поторопился известить Петербург, будто «Паллада» вошла в реку благополучно. На самом деле после более чем двухмесячных попыток капитан фрегата И. С. Унковскнй вынужден был отказаться от этой затеи. Почти месяц находился во время «штурма» Амурского лимана Гончаров на «Палладе». А 26 июля к фрегату подошла «Диана», прибывшая из Петербурга. Некоторые офицеры получили возможность вернуться в столицу. Гончаров воспользовался случаем и сумел отпроситься у адмирала Путятина домой. И вот четвертого числа следующего месяца писатель поднялся на борт шхуны «Восток», находившейся под командованием брата известного композитора — В. А. Римского-Корсакова. Путятин отпускал своего секретаря без большой охоты: он не только привык к нему, но и оценил деловые способности Гончарова. И всё-таки отпустил!

В письме к Майковым от 14 сентября 1854 года, уже из Якутска, Гончаров описывает это так: «Когда решено было оставить «Палладу» в Татарском проливе, адмирал пересел на «Диану» и взял кое-кого из состоящих при нем лиц с собою. Мне предстояла та же участь, и я напрасно несколько раз намекал, что мне пора домой. Он был глух к этому. Я с благодарностью скажу, что он постоянно оказывал мне особенное внимание и уважение, перешедшее под конец в какое-то весьма приязненное чувство, и всегда ценил мои труды, конечно, выше того, чего они стоили. Он всегда ожидал, что война с Англией не состоится или внезапно кончится и что он в состоянии будет оканчивать свои поручения в Японии и Китае в тех же размерах и не торопясь, как начал, причем ему необходим будет и секретарь. Но известия о разрыве с Англией были так положительны, что надо было думать о защите фрегата и чести русского флага, следовательно, плавание наше… изменялось… Цель путешествия изменилась, с этим прекратилась и надобность во мне». Ходатайство Путятина впоследствии сыграло свою роль в служебной карьере Гончарова. Согласно воле морского министра великого князя Константина Николаевича министр финансов хлопотал о награждении Гончарова, вне правил, чином статского советника за

особые заслуги его по званию секретаря при генерал-адъютанте графе Путятине.[180]

Как ни флегматичен был Иван Александрович, но расставаться с кораблём и его экипажем ему было нелегко. «Странно, однако ж, устроен человек, — писал он своим знакомым в Петербург, — хочется на берег, а жаль покидать и фрегат! Но если бы Вы знали, что за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я скрепя сердце покидаю «Палладу»». Конечно, Гончаров знал о планах затопить «Палладу» в устье Амура — отсюда и грусть. Жаль было красавицу «Палладу», жаль и товарищей, с которыми прожил бок о бок (в условиях корабля — буквально бок о бок!) столько времени!

Шхуна «Восток» с путешественниками, отправлявшимися в Петербург, взяла курс на Николаевский порт в устье Амура. За бортом тянулись пустынные берега Амура, тайга и тайга. Но на огромных расстояниях всё-таки были русские поселения. Если в Петровском зимовье Гончаров так и не побывал, то Николаевский порт он осмотрел не с палубы шхуны, а прямо на берегу, ибо он был послан к генерал-губернатору H.H. Муравьеву, находившемуся в то самое время в Николаевском порту. Забрав Муравьева и его свиту, «Восток» двинулся к Петровскому зимовью, куда нужно было спешить генерал-губернатору. Пока шли к зимовью, несколько раз становились на мель, затем, по приходе, четверо суток стояли вблизи берега из-за свежего ветра и только через десять дней, 15 августа 1854 года, попали в Аян, откуда начался для писателя путь через Сибирь.

Во время десятидневного плавания Гончаров, видимо, часто общался с Муравьевым. Во всяком случае, в очерке «По Восточной Сибири» он рассказывает, что однажды вечером они с Муравьевым вдвоем ходили по палубе шхуны, разговаривая о «государственных преступниках», высланных в Сибирь, и, в частности, о Михаиле Васильевиче Буташевиче-Петрашевском,[181] находившемся в то время на каторге за политические убеждения. Гончаров, несомненно, хорошо знал о деле петрашевцев, среди которых был, как известно, и Ф. М. Достоевский. Муравьев рассказал ему о своем посещении Петрашевского: «Я едва вошел к нему в тюрьму, как он начал бомбардировать меня жалобами… на Сенат, на государя, что его не так судили… — и Бог знает понес какую ахинею, точно приехал из-за тридевяти земель!»

В Аян Гончаров и Муравьев прибыли вместе, а оттуда отправились в разных партиях. Впрочем, вскоре они снова встретились, теперь уже в столице Восточной Сибири — Иркутске, где общались в течение двух недель почти ежедневно. Общение с таким человеком, как H.H. Муравьёв-Амурский, конечно, расширило взгляд Гончарова на Сибирь, на его место в прошлой и будущей истории России.

Развивая гегелевскую концепцию о роли отдельных наций в истории, Гончаров говорил о необходимости «каждому народу переработать все соки своей жизни, извлечь из нее все силы, все качества и дары, какими он наделен, и принести эти национальные дары в общечеловеческий капитал! Чем сильнее народ, тем богаче будет этот вклад и тем глубже и заметнее будет та черта, которую он прибавит к всемирному образу человеческого бытия». Путешествие заставило Гончарова много и напряженно размышлять над ролью России в процессе творческого обновления общечеловеческой жизни. Эти размышления заставили его обратить внимание на тот цивилизаторский процесс, который шёл в то время в русской Сибири. Сибирь увидена им в масштабном контексте всемирного движения к «цивилизации». В главе «Из Якутска» автор пишет: «Несмотря, однако ж, на продолжительность зимы, на лютость стужи, как все шевелится здесь, в краю! Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы». Развитие цивилизации в Сибири писатель-путешественник рассматривает как национально самобытный вариант прогресса: «И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание… Это те же люди, которые в одном углу мира подали голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее, и теперь хотят возвратить Творцу плод брошенного им зерна».

Большое место во «Фрегате» занимает тема миссионерства, цивилизаторской работы, перед нами разворачивается широкая картина изменения мира, все более могучего распространения христианства и внешней формы его бытования в мире — европейской (христианской) цивилизации. Нельзя не упомянуть один замечательный факт: Гончаров в числе многих других участников экспедиции и сам принял посильное участие в культурном освоении Сибири. 5 августа 1854 года он пишет письмо своему хорошему знакомому М. А. Языкову, который послал писателю для чтения и для работы книги, журналы, а тот решил подарить их поселенцам в устье Амура. В частности, он пожертвовал комплект журналов «Отечественные записки» и «Современник». Это были лучшие в то время журналы России. Точно известно, что в корабельной библиотечке Гончарова была книга Тургенева «Записки охотника». Скорее всего, она также осталась в руках поселенцев, которые, читая «Бежин луг», «Хорь и Калиныч», «Певцы», вспоминали родные места Орловской и Курской губерний… Писатель возвращался в Петербург через Сибирь. Он впервые видел этот огромный край, который поразил его не только своими масштабами, но прежде всего широкими нравами и подбором людей, а также культурной миссией русских подвижников. Гончаров не акцентирует свою мысль, но в очерке ощутимо, что Сибирь, столь далёкая от официозной столицы, рождает людей свободных, энергичных, предприимчивых, волевых, с независимым характером — «без всякой печати крепостного права». В Иркутске, куда он прибыл