Последний вечер

Последний вечер

Чкалов считал, что у каждого человека обязательно должно быть одно самое   г л а в н о е   д е л о   в жизни. У всякого своё. И когда это главное дело у Валерия Павловича ладилось, он был счастлив, разговорчив, добр и всегда искал общения с людьми. А не ладилось — уединялся, ходил сумрачный, сосредоточенно молчал, курил, думал.

Показав однажды таблицу мировых рекордов скорости, он заявил:

— Не успокоюсь, пока не перекрою все эти цифры!

Скорость его влекла, он готов был, кажется, обогнать и саму скорость.

В тот декабрьский вечер он был настроен особенно жизнерадостно, много смеялся, шутил, видно было, что главное дело у него ладилось.

Над Москвой сгущался жемчужный свет зимних сумерек. Усталые, мы поднимались по лестнице: лифт не работал.

— Ох досада, не выношу неработающую технику, — возмущался Валерий Павлович, раскатисто округляя букву «о». И хотя меховая куртка и неуклюжие собачьи унты утяжеляли шаг, он, хватаясь за перила, перемахивал сразу через две ступеньки, норовя первым достичь площадки четвертого этажа.

Не зажигая огня, мы прошли через прихожую в кабинет мимо ярко освещённой столовой, где весело шумела детвора и откуда доносился грохот передвигаемых стульев.

На письменном столе ожидала почта. Бросив кепку в кресло, Чкалов стоя начал читать письма. Его могучая, широкоплечая фигура по силуэту не вмещалась в просторном квадрате окна, ей было там тесно. Поражало сочетание его сильного, будто высеченного из камня лица и удивительно мягких, волнистых волос.

— Московский цирк приглашает на новую программу. Пойдём?

— Если ты не устал…

— Усталость обычного порядка.

Разорвав подряд несколько конвертов, он заметно нахмурился.

— Игорь! — вдруг рявкнул басом. — Подь сюда, Игорюха!

Вытирая фартуком руки, выпачканные в муке, в дверях показалась обеспокоенная жена.

— Ты уже дома? А я и не слышу, с пирогом вожусь.

Сын в синей матроске, румяный, возбуждённый, беловолосый, весь в отца, ворвался, как буря.

— Тебя вот тут «глубокоуважаемый товарищ Игорь» приглашают на ёлку. Да не на одну, а сразу в несколько мест. И подарки везде богатые. В Колонный зал. В Дом пилота. В Центральный дом работников искусств.

Мальчик радостно вырвал из кармана целую пачку золотых, синих, пурпурных и серебряных билетов, украшенных праздничными елками и изображениями деда-мороза.

— А у меня их вон сколько! — похвалился он.

— Дай-ка погляжу.

С хмурым любопытством Валерий Павлович прочитал приглашения, адресованные сыну.

— «Дорогой Чкалов И.! Центральный дом культуры железнодорожников приглашает тебя в дни школьных каникул…» Так… Дом учёных… Клуб писателей… Да, брат, тут у кого хочешь закружится голова. А ведь, «многоуважаемый товарищ Чкалов И.», ты пока только И.! И ничего больше. А Чкалов — это ведь я… Вот вырастешь, станешь настоящим Чкаловым, тогда и ходи по всем ёлкам. А сейчас выбирай пока одну, любую. Бери в Колонный… А эти… — Валерий Павлович сложил все билеты в одну колоду. — Позови-ка сюда тётю Нюшу!

Он сел на диван и начал снимать унты.

— Наши дети должны воспитываться нормально. От усердия этих устроителей могут вырасти уроды и калеки.

Старая, подслеповатая лифтёрша, в запотевших очках, привязанных поверх тёплого платка верёвочкой, нерешительно переступила порог.

— Входи, входи, тётя Нюша, — добродушно пригласил Чкалов. — Вот тебе билеты на елку. Советская власть поручает тебе раздать эти билеты ребятам нашего двора.

— Спасибо, Валерий Павлыч, дай бог тебе здоровья…

— Не за что, тетя Нюша.

Чкалов исподлобья поглядел на сына.

— Иди!

Сын без звука вышел из кабинета: он хорошо знал характер отца.

Представление уже началось, когда мы вошли в полутёмную ложу дирекции. Чкалов любил цирк, его праздничную, нарядную кутерьму красок, музыки, движений, ему сродни была опасная и чёткая работа цирковых артистов. Всё в этот вечер привлекало его внимание — и окантованные позолоченным шнурком пунцовые ливреи униформистов, и белоснежные плюмажи вальсирующих лошадей. С неподдельным восхищением следил Валерий Павлович за укротителем в железной клетке, загоняющим палкой огромного светло-рыжего льва на узкий качающийся баланс. Утробно рыча и ударяя хвостом о землю, будто сыпля из глаз сверкающие искры, разъярённый лев могучей лапой свирепо отбивал в сторону ненавистную ему палку, но приказания человека выполнял, побеждённый его невозмутимым спокойствием.

— Вот это смелость! — восторгался Чкалов. — Я бы ни за что не согласился! Опасная профессия.

Свою профессию он, видимо, не считал опасной.

— Скажи, а ты когда-нибудь испытываешь чувство страха?

— Бывает.

— Когда же?

— Всегда испытываю, когда спускаюсь в лифте, — серьёзно ответил Чкалов. — Вверх — ничего, а вниз — боюсь…

Клоунада успеха не имела. На манеже что-то произошло, не загорелся свет, что-то не выстрелило, и эффект концовки не получился. Под жалкие хлопки публики клоуны сконфуженно оставили арену. Они не вышли даже на поклон.

На лице Валерия Павловича, сочувственно наблюдавшего за всей этой сценой, было ясно написано огорчение.

— Свет не зажёгся, обидно. — Он с досадой хлопнул широкой сильной ладонью по бархатной ручке кресла. — Ужас, не люблю неработающую технику…

Вопрос о неработающей технике весь вечер не выходил у него из головы.

— Пойдём к ребятам! — вдруг предложил он.

— К каким ребятам?

— К клоунам. Надо подбодрить их. А то духом упали.

По полукругу затемнённого фойе мы прошли за кулисы цирка. В полутьме коридора громоздились ящики с реквизитом, оклеенные яркими дорожными ярлыками, сверкали узкие металлические лестницы, лежали гибкие перши с приспособлениями для акробатов, разноцветные шары и обручи, стояли прислонённые к стене одноколесные велосипеды с высокими седлами. Тоненькая, похожая на подростка девушка-«каучук», в розовом трико и маленькой брильянтовой короне на чёрных волосах, приложив двумя руками к щеке поднятую вверх выпрямленную ногу, деловито занималась разминкой, не обратив на нас никакого внимания.

У выхода на арену, нетерпеливо вздергивая круто подтянутой головой и косясь на пожарный фонарь жарким рубиновым глазом, капризно перебирал грациозными копытцами маленький пони, покрытый жёлто-оранжевой мексиканской попоной. У бархатного занавеса в белом костюме и лакированных форейторских сапожках ожидал выхода на манеж седой загорелый человек, похожий на юношу. Из конюшни остро несло сеном, навозом, конским потом и густым настоем непередаваемых запахов цирка.

Чкалова узнавали сразу: уступая дорогу, артисты провожали его дружелюбными взглядами.

Клоунская уборная была заперта. На стук никто не отозвался. На помощь нам пришел весёлый лилипут в помятой шляпе и в огромных, не по росту, ботинках. Он своей тросточкой озорно выстучал по двери какой-то замысловатый сигнал и тут же скрылся в буфете. Дверь тотчас же отворилась. Оба рыжих, захваченные врасплох, с удивлением глядели на нас, недоумённо распялив свои большие, ярко раскрашенные рты. У одного из них отсутствовали передние зубы. Он держал чайный стакан, а второй, с чёрными испуганными глазами, дрожащей рукой наливал в него из бутылки вино. Валерий Павлович молча взял стакан и, по-товарищески пригубив из него глоток, поставил у зеркала рядом с гримом.

— Чкалов, — простосердечно представился он, дружески подавая руку.

Оба клоуна, распахнув восторженные глаза, растерянно присели на обитый жестью горбатый сундук.

Глубоко взволнованные неожиданным посещением прославленного лётчика, они не знали, о чём говорить, куда посадить гостя. Чкалов протянул им раскрытый портсигар.

— Неужто расстроены? — спросил он, пытливо вглядываясь в напудренные лица артистов.

— Не получаются у нас новые клоунады, Валерий Павлович, — с горечью пожаловался клоун с чёрными испуганными глазами, продолжавший по забывчивости держать в руке бутылку с вином, — у публики не имеем никакого успеха.

— Москва ведь тоже не сразу строилась, — серьезно заметил Чкалов, — а клоунады создавались столетиями. Там каждый трюк был проверен: обсыпали человеку лицо мукой — смех, ударили палкой по башке — смех, надели ему на голову ведро с водой — смех. Да вы это лучше меня знаете! Но тот, старый смех воспитывал в зрителе хама… А вы, советские клоуны, являетесь создателями нового смеха. Вы стремитесь вызвать смех осмысленными поступками, а это не легко. Новому всегда трудно. Возьмите нас, лётчиков-испытателей. Как мы работаем? Сперва знакомишься с новой машиной в чертежах. Потом выводишь её в полёт. Прокатишься на ней по земле. Через недельку оторвёшь на метр — два. Не сразу в воздух! Сто, двести полётов выполнишь, пока добьёшься результатов… Так работают лётчики-испытатели. А ведь вы такие же испытатели, как и мы. Только у вас работа посложней: вы работаете с человеческими чувствами. Вы не просто клоуны, вы клоуны-испытатели! Народ любит ваше искусство. И этим надо гордиться. А вы сегодня в первый раз показали вашу работу, в первый раз! И потому что было мало аплодисментов, уже скисли… Эх, друзья…

Навсегда запечатлелась в памяти узкая артистическая уборная, вся заставленная сундуками и нехитрым клоунским реквизитом — музыкальными инструментами, колокольчиками и автомобильными гудками, картонными носами и париками огненных расцветок, запомнился свет маленькой лампочки, ёлочно повторённый в зеркалах, переливающийся на гранях радужными огоньками. И на фоне развешенных по стенам ярких афиш — мужественная, скульптурная голова Чкалова и восхищённые лица клоунов, с бровями, похожими на запятые, в огромных ботинках и широких полосатых штанах.

Чкалов везде находил друзей.

Домой возвращались пешком. Густой снег, косо гонимый ветром, беззвучно ложился на крыши домов, на бульварные скамейки, на аллеи.

— Такой снег обычно изображают на обложках детских журналов, — заметил задумчиво Валерий Павлович.

На площади под светофором в световом круге одиноко стоял регулировщик уличного движения. Перед ним в снежной мгле столпились алые сигнальные огоньки остановленных автомобилей.

— Ни одного извозчика, все вывелись, — отметил Чкалов, — растём, брат!

Из переулка, пугая прохожих воем сирен и звоном колокола, на площадь вырвались огненно-красные пожарные машины; обогнув на скорости регулировщика, они встревоженно помчались вниз, вдоль бульваров. Метельный поток снежинок, поднятый вихрем проносящихся машин и подгоняемый ветром, бурно клубясь, горизонтально пересекал освещённое пространство над головой постового. Чкалов внимательно следил за этим стремительным движением воздуха. Он обратил внимание и на то, как у сорвавшейся с крыши вороны порывом ветра резко завернуло крыло и птицу швырнуло вниз, на трамвайные провода.

— Погодка крепчает, — сказал с беспокойством Валерий Павлович. — Неужели и завтра будет такой сильный ветер?

Он готовился утром поднять в первый полёт новую скоростную машину.

Все дальше и дальше уходили мы от городского центра, от звона трамваев и шума площадей, в ночную тишь безлюдных переулков.

Бородатый дворник в белом фартуке, поочерёдно переставляя кривые ноги в старых растоптанных валенках, мерно размахивал справа налево длинной чёрной метлой, похожей на большой угольный карандаш, будто рисовал на чистом снежном листе широкую тёмную дорогу…

Чкалов сосредоточенно молчал, я не нарушал его состояния, догадываясь, что он думает сейчас о самом   г л а в н о м   д е л е   жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.