РАССУЖДЕНИЕ ВТОРОЕ

РАССУЖДЕНИЕ ВТОРОЕ

^{главным героем которого является Океан}

Мы плывем из Северной Африки к Южной Америке. Написал эту фразу и тотчас отметил: ошибка, по всем правилам доброго моряцкого жаргона, видимо, надо было сказать не «плывем», а «идем».

В первые дни первого плавания Норман всерьез огорчался, когда Жорж кричал: «тяни за эту веревку», а я в слове «компас» по-сухопутному ударял в первый слог.

Сам Норман оперировал морскими терминами щегольски, каждую веревочку и петельку называл именно так, как она у моряков и только у моряков называется, — ему казалось странным, если мы не всегда сразу соображали, что дергать и за что тянуть.

В конце концов Тур собрал специальное совещание, на котором попросил Нормана преподать нам терминологию и при этом, что возможно, упростить. Мы точно условились, что нам звать шкотом, а что брасом, — это, разумеется, в дальнейшем помогло при авралах, но записными «морскими волками» мы так и не стали: ни Жорж с его подводными приключениями, ни тем более Сантьяго и Карло, ни даже ветеран «Кон-Тики» Тур.

Как-то вечером мы занялись традиционной игрой — стали по очереди угадывать, сколько миль пройдено за день, называли более или менее вероятные цифры, и, как всегда, нас развеселил Жорж, вечно он готовил что-нибудь новенькое и сегодня не подкачал: загибая пальцы, шептал про себя и объявил: «Шестьдесят четыре мили сто два метра тридцать сантиметров с половиной».

— Ровно семьдесят девять миль! — радостно перебил его Норман, который не играл, а делал расчеты всерьез и как раз в эту минуту закончил выкладки.

Это невероятно — семьдесят девять миль, — мы и при свежем ветре столько не проходили, а сегодня ветер был средний и мы шли на хорошей, но нормальной скорости. Тур, как человек воспитанный, не стал подвергать сомнению Норманову математику, однако Норман сам почувствовал, что результат звучит неожиданно, и принялся комментировать и объяснять.

Он прочел целую лекцию о странных, извилистых, синусоидальных течениях, господствующих в этом районе, и о том, что мы, вероятно, попали «в струю».

Мы слушали, открыв рот, понимали меньше половины и радовались, что так здорово идем, и желали, чтобы и назавтра «струя» не пропала.

Однако назавтра при том же ветре скорость наша необъяснимо уменьшилась: всего пятьдесят две мили за целый день! Опять мы изумлялись капризам течений, и опять Норман готов был порассуждать насчет их синусоидальности, но ехидный Сантьяго поманил меня в сторонку и показал бумажный клочок, на котором он только что написал:

«79+52 = 131; 131:2 = 65,5».

Конечная цифра была привычной; именно с такой скоростью мы шли все последние дни. И нам стало ясно: вчера штурман ошибся, а сегодня, чтобы скомпенсировать перебор, решил «ошибиться» еще раз, уже нарочно, и недобрал на столько же.

Вспоминая это, я вовсе не хочу Нормана в чем-либо упрекнуть. Норман ошибался не в пример реже, чем все мы. Он много и добросовестно работал. Но уж в слишком необычных условиях мы находились, слишком по-новому видели и небо, и воду.

Мы плыли ничем не защищенные от океана — ни высотой бортов, палуб и мостиков, ни стеклом иллюминаторов, ни, наконец, техникой — параболами локаторов, мощью котлов и турбин. Волна плескалась у самых наших подошв, и это была не волна вообще, а конкретная, именно атлантическая, мы стали как бы частью Атлантики, мы в ней жили, она экспериментировала на нас едва ли не больше, чем мы на ней.

Однажды во время ужина разразилась буря споров. Мы с Жоржем и Карло заявили, что вчерашней ночью видели Южный Крест, остальные отказывались верить, не может быть, Южный Крест не виден под 25° северной широты. Тур закивал: да, конечно, древние мореплаватели именно по Южному Кресту определяли переход из полушария в полушарие, вы обознались, ребята. Но мы стояли на своем и решили специально дождаться темноты, в шутку пригрозив, что разбудим экипаж, когда Крест появится. Вскоре мрак сгустился и звезды зажглись, вон он, Крест, я отлично помню его по Антарктиде — но Карло и Жорж уже колебались, давление двух авторитетов сбило их с толку. Попробовали разбудить Нормана, он сонно отмахнулся — «Посмотрю завтра» — и повернулся на другой бок.

Он сдержал обещание. Назавтра вечером деловито подошел и сообщил, что созвездие, которое мы приняли за Южный Крест, на самом деле он и есть.

Как примирить этот факт с непогрешимой теорией, мы не знали. Возможно, имела место какая-нибудь особая атмосферная рефракция, или со времен древних мореплавателей сместилась земная ось, или прежние наблюдения были неточны, или — допускаю, в конце концов, — и наши.

Рассказываю об этом для того, чтобы подчеркнуть: всем нам — и Норману с его штурманским дипломом, и Туру с «Кон-Тики» — здесь пришлось начинать с самого начала, с азов, — предыдущий опыт никуда не годился, он приобретался совершенно при других обстоятельствах. Как часто в кромешной тьме, воюя с тяжеленными веслами, я вдруг ощущал: хорошо хоть в одном нам повезло, мы же хоть ведаем, куда идем!

У наших вероятных предшественников было то же, что у нас: мрак, дождь, ветер и волны — плюс полная неизвестность — скоро ли берег, будет ли берег, что там впереди, за косматыми валами, — не край ли земли?

В один из первых дней на «Ра-1» Тур с хитрым видом начал собирать какие-то дощечки.

— Что это?

— Хочу сделать прибор, примерно такой, как у древних. Ведь они имели приборы, с помощью которых могли определяться в море. Вот, смотри, мои расчеты нашего курса.

Я тут же достал собственные записи, сделанные по данным Нормана, — те и другие цифры, в общем, совпадали.

— Видишь! А уж когда сделаю прибор…

Весь вечер Тур мастерил, выстругивал, выпиливал, размечал. А мы сообща придумывали его детищу название: щепкоскоп? фараоноид? папирусолябия?

— Носометр, — внес ясность Тур. И показал, как он будет замерять угол между горизонтом и Полярной звездой, приставляя прибор к своему носу, для которого в деревяшке уже была прорезана специальная щель.

Скоро он кончил работу и удовлетворенно опробовал носометр; координаты совпадали с добытыми Норманом, и Сантьяго пошутил: «Теперь нам и штурман не нужен». Норман отозвался: «Пусть Тур заодно соорудит и древнеегипетскую рацию».

Норман был прав. Хорошо баловаться самодельными штучками, когда способен в любой момент подстраховаться. Все-таки наше плаванье в сравнении с плаваниями древних было гораздо менее рискованным. Можно запретить себе мотор или гирокомпас, но как запретишь знанье? А мы знали, знали заведомо, что вокруг нас Атлантический океан, что омывает он берега всех континентов, кроме Австралии, что площадь его — девяносто три с лишним миллиона квадратных километров, а наибольшая глубина — почти восемь с половиной километров, это возле Южных Сандвичевых островов, но мы там не будем, нас несет на юго-запад холодное Канарское течение, скоро оно перейдет в теплое Северное Экваториальное, романтические пассаты наполнят парус нашего суденышка и повлекут его к американским берегам.

Мы знали, какие клочки суши могут вдруг возникнуть в туманной дымке слева и справа по борту: Канарские острова, острова Зеленого Мыса. Знали, что нам угрожает больше всего: западная оконечность Африки, мыс Юби, неприютный, скалистый, с вечной непогодой, рифами и двадцатиметровыми валами. Знали, наконец, — пусть ориентировочно, — где мы пристанем, если все обойдется благополучно: Барбадос, Тринидад, Мартиника, возможно, даже и Юкатан…

И всем этим знанием мы были обязаны тем, кто прошел здесь до нас, на клиперах, фрегатах и каравеллах, а еще раньше — вероятно, и на таких же, как наша, папирусных лодочках, изнывая от голода и жажды, не страшась циклопов, сирен, псоглавцев, примитивными «носометрами» нащупывая путь, —

Нет, мы не совершали подвига. Мы только в меру сил повторяли, воссоздавали их давние дела.

А впрочем, что ж, мы тоже порой делали открытия. Маленькие открытия — не для человечества, для себя.

Например, мы постепенно уяснили: вот приближается туча, значит, пойдет дождь, тут уж будь начеку, потому что как только дождь придет — ветер утихнет и затем вдруг совершенно изменит направление, и тогда держись.

Мы научились вовремя предугадывать мгновение, когда корабль перестает слушаться руля, и держать курс под минимальным, критическим углом к ветру.

Оживали, наполнялись реальным смыслом сведения, почерпнутые ранее из книг. Что такое толчея, я умозрительно представлял себе и раньше — это результат сложения волн, оно происходит, когда встречаются различные по свойствам водные массы, а мы шли в Канарском течении, более холодном, чем окружающие воды, — но нутром я это прочувствовал на третий день совершенно безалаберной, несинхронной качки — «Ра» словно очутился внезапно на вибростенде, так его трясло и дергало.

Есть правила с длинным названием — «Правила по предупреждению столкновения судов в море», — они тоже не разрешали о себе забывать…

По мере того как мы продвигались на запад, океан пустел и нам попадалось все меньше кораблей. Иногда они проходили днем, но большей частью мы замечали их ночью. Ночью корабль легче заметить, он хорошо освещен.

Эти встречи вызывали в нас противоречивые чувства.

С одной стороны, приятно сознавать, что еще кто-то плавает рядом; однако, с другой стороны, — лучше бы он не плавал. Потому что, когда видишь, как в непосредственной близости идет громадный, весь — иллюминация, лайнер, когда даже слышишь музыку с него, тебя охватывает мелочная зависть, завидуешь людям, которые веселятся, пьют вино, и нет для них шторма, и парус у них не сорвет.

Кроме того, мы попросту боялись таких встреч: «Ра» даже по сравнению с траулером букашка, нас трудно разглядеть, особенно если ночь и туман, — налетит, потопит и в чем дело не сообразит.

Примерно месяц мы плыли в полнейшем одиночестве, а потом, уже близ Южной Америки, суда стали появляться вновь.

Однажды нас разбудил Жорж. Он кричал, что на нас движется корабль. Мы выскочили из хижины кто в чем был и залезли на крышу. Действительно, корабль шел прямо на нас, весь в огнях, как новогодняя елка, а у нас на мачте горела только жалкая керосиновая лампа. Мы схватили фонарики и принялись, соединяя лучи, бить общими усилиями в его рубку. Там нас заметили и, наверное, страшно удивились, зажгли мощный прожектор и долго слепили нас ярким лучом, видимо, силясь понять, что это перед ними такое.

Затем на корабле решили с нами поговорить.

Мы переговаривались азбукой Морзе, мигая фонариками, — верней, это делал один Тур, он вспомнил свою военную молодость, снова и снова он твердил: «Экспедиция «Ра»! Экспедиция «Ра»!» — а те, на корабле, не понимали и переспрашивали. Ветер был слабый, мы шли зигзагами, корабль тоже лавировал, боясь с нами столкнуться, временами он пропадал за нашим парусом и разговор обрывался, — я слез на палубу, на палубе парус не мешал и корабль был виден, — там сигналили напропалую, без перерывов, не заботясь, принимаем или нет, и Тур в азарте кричал мне с мостика:

— Что они сказали: ти-ти-та-та или ти-та-та-ти?

Откуда мне знать, что они сказали, я не могу читать эту штуку. Тур от возбуждения просто забыл, что не все учили азбуку Морзе, он вел себя в точности как любопытный, который переспрашивает, приставив ладонь к уху:

— А, что? Та-ти-та?

Потом, успокоившись, он очень смеялся.

Да, разные бывали случаи. Как-то вдруг показалось, что коллективно сходим с ума: по левому борту, чуть видимый вдалеке, плыл другой такой же «Ра»! Словно мы отразились в зеркале!

— Тур, — вскричали мы, — твой приоритет под угрозой!

Судно подходило ближе, и сходство исчезло: обыкновенное рыболовное суденышко, ничего общего с нами не имеющее, — океан пошутил.

Почти тотчас с правого уже борта явилось странное сооружение с высоченной башней, опять мы гадали, что за чудеса, и сошлись на том, что это, очевидно, бурильная платформа нефтяников…

Нам часто вспоминалась эта башня как некий символ, увы, довольно зловещий. Цивилизованное человечество и посреди океана давало знать о себе.

Порой противно было утром чистить зубы, столько грязи плавало у кормы. Ну, ладно, пустые бутылки, доски, пластиковые мешки — их как после воскресенья на дачной полянке, — но битум! Но мазут!!!

Куски темно-бурого цвета, величиной в кулак, а иногда крупнее, некоторые обросли ракушками и усеяны моллюсками, другие совершенно свеженькие — и это в центре Атлантики, а она довольно большая!

Едва первые наши отчеты появились в печати, возникли слухи о том, что мы из-за загрязненности воды якобы даже не решались купаться. Это, разумеется, не так. В сплошные поля нефтяной пленки мы все же не попадали, а что до остального — кто мы такие, чтобы привередничать?! Мы сами плоть от плоти тех, кто все исправней, вдохновенней и успешней разоряет свой общий дом; в отечестве Кея полисмены-регулировщики стоят на перекрестках в кислородных респираторах, потому что Токио фактически лишен атмосферы, преувеличения тут почти никакого: недавно в печати сообщалось, что токийцы вдруг забили тревогу, увидав над собой светящееся небесное тело — летающую тарелочку, а это была не тарелочка, это сквозь случайный разрыв в смоге и выхлопах проглянула Венера — город совсем отвык от звезд!

В США спускают в океан радиоактивные отходы и баллоны с нейропаралитическим газом, планируют подземные ядерные взрывы в тектонически активных районах, не беспокоясь о том, что глобальный спусковой механизм может сработать и планета лопнет, как петарда. В Африке все меньше становится красивых гордых зверей, в Италии тонет неповторимая Венеция, да и у нас в Союзе промелькнет иногда газетная информация: судят главного инженера и директора такого-то завода за то, что сливали в реку побочные продукты Большой химии…

Мы не обличаем свысока, не апеллируем ханжески к минувшим буколическим идиллиям — в тот миг, когда человек срубил первое дерево, он уже вступил с природой в сложные диалектические отношения, и сложность их не затушуешь, не избавишься от нее заклинаниями, и нам, экипажу «Ра», тоже не к лицу заниматься чистоплюйством. За нами тоже, бывало, тянулся хвост из съестных припасов, папирусных обломков — из всего, что мы вынуждены были выбрасывать за борт. И мы не били себя при этом в грудь и не посыпали головы пеплом, и если печалились, то отнюдь не по планетарным причинам: Норман жалел, что в рационе не будет орехов и чернослива, Тур сокрушался вон по той деревяшке, нет, вот по этой, эта наверняка была самая лучшая, как мы теперь без нее обойдемся?!

Но одновременно мы заботились о том, чтобы то, что может утонуть, утонуло, а то, что может быть съедено рыбами, было съедено. Вынимали продукты из мешков, привязывали груз к банкам и коробкам — мы надеемся, что океан не обижен на нас, что наше с ним сотрудничество развивалось на основе разумного компромисса, — и когда Карло и Кей наставляли свою обличающую кинооптику на очередную битумную лепешку в руках Тура, они имели на то бесспорное право.

Позднее я видел на экране эти кадры. Они медленные, длинные, чем-то похожи на спецкриминальные: преступление обнародуется, вещественное доказательство предъявляется, камера подробно, сантиметр за сантиметром фиксирует одиозный предмет, размер его, форму, фактуру, — смотрите, люди! Вы рубите сук, на котором сидите! Вы лишаете себя завтрашнего источника существования, кладовой ваших завтрашних богатств, сферы завтрашнего обитания, наконец; это ведь уже не совсем фантастика, ведутся опыты по адаптации человека к водной среде, сбываются грезы о человеке-амфибии, — остановитесь, люди, во имя самих себя, завтрашних Ихтиандров!

Материалы, добытые экспедицией «Ра», явились в известном смысле сенсационными: действительно, никто до нас не наблюдал подобного, на современном корабле мореплаватель практически океана не видит, мало кто подозревал, что беда зашла так далеко. Вскоре по возвращении Тур был приглашен в США, на заседание сенатской комиссии, для обстоятельного отчета. Мир ужасался, негодовал, о нас говорили: «Те парни, которые обнаружили, что океан безумно грязен», — как будто это было единственным, чего мы добились в путешествии. Но мы не обижались. В конце концов, проблемы трансатлантической миграции — для знатоков, а вода нужна всем.

После плаваний на «Ра» каждый из нас получил на память пачку цветных диапозитивов. Мы пользуемся ими, рассказывая об экспедиции, и почти на каждом снимке, фоном ли, крупно ли, присутствует океан.

Иногда кажется, что это не один, а много океанов: и коричневый, вздыбленный штормом, и пепельный в туманном мареве, и синий-синий, солнечный, и уныло свинцовый — полно, да Атлантика ли это, не перепутал ли я коробки?

Но мачта «Ра», парус его, лица моих товарищей не дают усомниться. Океан есть океан, он изменчивый, он живой, и опасный, и в то же время нежный.

Его особенно чувствуешь ночью, он тогда весь светится, фосфоресцирует. Это красиво — но не дай бог оказаться в воде! Под конец пути на «Ра-1», когда корабль чуть ли не по хижину погрузился, нам приходилось порой управлять парусом, стоя по пояс в воде, нырять, чтобы развязать шкоты. Волна захлестывала, перед глазами плыли вспышки, огни какие-то, уже от этого становилось неуютно, даже если и забудешь на секунду об акулах.

Конечно, с ним можно, как это говорят, «сражаться», можно бороться с ним, — но меня всегда раздражает, когда о выдающихся мореплавателях говорят, что они, мол, океан победили. Колумб, Магеллан, Нансен, Амундсен, Крузенштерн, Чичестер, Бомбар — ничего они не побеждали, тем они и славны, что умели найти с океаном общий язык, согласовать его и свои усилия.

Мы пробыли в нем в общей сложности более ста дней, но можем ли поклясться, что теперь знаем о нем все-все?

…Ночью на горизонте возник непонятный оранжевый свет, это было похоже на восход солнца или на зарево, оно занимало значительную часть неба и имело форму полукруга. Мы видели такое дважды и до сих пор не понимаем, над какой тайной, доброй ли, зловещей ли, океан приподнял завесу.

Что это было? Извержение подводного вулкана? Запуск ракеты с научно-исследовательского судна?

Или, может, учебный залп атомной субмарины?

Минули времена, когда океан был сам по себе, а люди сами по себе. Да и было ли такое когда-нибудь? Афродита вышла из морской пены; океан — колыбель всего живого на Земле. Выросшие дети, мы должны бережно относиться к своей колыбели.