ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

^{Шторм третьи сутки. — Ветераны бодрятся. — Познакомимся, наконец! — «Не слишком ли быстро мы идем?» — Пошли медленнее. — Утро на «Ра-2». — От носа до мачты. — Папирус и примус. — Кстати о фараоновом действе. — От мачты до хижины. — Как на «Ра-1» все извивалось и скрипело. — Не только смена цифры. — От хижины до кормы. — Кто полезет в воду? — Нельсон под лодкой. — Юби и Синдбад. — Кто чем занят в эту минуту.}

Итак, шторм продолжается, шторм длится третьи сутки, мы несемся по волнам с угрожающей быстротой, да к тому же нас переваливает с борта на борт. Чувствуешь себя штопором, который ввинчивают и ввинчивают во что-то упругое, не имеющее начала и конца. Состояние не из приятных.

Полнее всех, пожалуй, это ощущает Мадани.

В день отплытия он был горд собой и счастлив, на голове его красовалась повязка с надписью «Ра-2», вышитой разноцветными нитками, — а теперь в его глазах растерянность, страдание, он удивленно взирает на нас, «старых морских волков»: как мы отважились на такое, да еще во второй раз?!

Бедный Мадани, он не знает, что и нас тоже преследуют подобные мысли.

Когда видишь непрерывно движущийся калейдоскоп волн, когда испытываешь на себе их мощь, то кажется, что весь мир сейчас залит ими, пытается противиться им, но тщетно. Даже удивительно, насколько могучи вода и ветер! Мягкую ткань паруса они превращают в стальную пружину, а бесхребетная веревка — только зазевайся! — бьет наотмашь, как шпицрутен.

Океан пугает. Это верно. Но он дает и силу. Глядя на наших новичков, мы — ветераны — становимся дружнее и сплоченнее. Мы знаем, что защитить их можем только мы.

Давно ли мы познакомились, давно ли узнали друг друга? Шагнул к самолетному трапу загорелый человек со значком Кон-Тики, и у стапеля, возле пирамид, лихо затормозила машина с синими фарами, с ее подножки соскочил черноглазый гигант с ослепительной улыбкой — «Хэлло, я Жорж», — когда это было? Тринадцать месяцев назад? А кажется, прошли годы.

Я должен представить своих товарищей, перечислить по порядку тех, чьи имена назывались уже мною не раз.

Не ждите подробных характеристик, мне ведь предстоит возвращаться к этой теме снова и снова, все, что я пишу и еще напишу, — это фактически о них и только о них — а пока лишь перечень, список.

У каждого из нас в судовой роли свой номер. Он определит очередность перечисления.

№ 1. Тур Хейердал. Норвежец. 56 лет. Почетный член нескольких научных обществ, в том числе нашего Географического, член Норвежской, Американской, Мексиканской, Чилийской академий наук, герой «Кон-Тики», автор «Аку-Аку», капитан «Ра-1» и «Ра-2». Женат, пятеро детей — два сына, уже взрослых, и три дочери.

№ 2. Карло Маури. Тридцативосьмилетний итальянец, один из лучших на свете журналистов-фотографов и альпинистов, эта экспедиция — уже двадцать пятая в его жизни. Отец пятерых детей.

№ 4. Сантьяго Хеновес, 46 лет, по рождению испанец, эмигрировал из франкистской Испании. В юности — профессиональный футболист, учился в Кембридже, ныне — профессор Мексиканского университета, антрополог.

№ 5. Юрий Сенкевич, русский, 32 года, врач-физиолог, участник 12-й Советской антарктической экспедиции.

№ 6. Жорж Сориал. Египтянин, 29 лет, инженер-химик по образованию, феноменальный ныряльщик и аквалангист, чемпион Африки по дзю-до. Свободно говорит на шести языках.

№ 8. Норман Бейкер, 42 года, американец, в прошлом — летчик, затем — довольно долго — моряк, затем — владелец строительной конторы. Здесь, на «Ра», — штурман и радист. И — первый помощник Тура.

Два номера я намеренно пропустил. Они принадлежат новичкам — японцу-кинооператору тридцатидевятилетнему Кею Охара (№ 3) и тридцатилетнему марокканцу Мадани Аит Охани (№ 7). Оба славные люди, и оба пока что существуют несколько на отшибе: это прискорбно, но естественно, должно пройти некоторое время, прежде чем сгладится разница между ними и нами.

И наконец, есть человек, который не плывет на «Ра», но постоянно здесь присутствует — в наших воспоминаниях, разговорах и шутках — Абдулла Джибрин с озера Чад — он участвовал в строительстве «Ра-1» и путешествовал на нем вместе с нами, был добросовестным матросом и хорошим товарищем, но личные его обстоятельства сложились так, что во второй свой поход мы ушли без него. Однако, повторяю, это ровно ничего не значит, он по-прежнему с нами, и на страницах моего повествования вы еще не однажды встретитесь с ним. А сейчас я вынужден отвлечься, ибо Норман взывает: «Аврал!»

Брас не выдержал, лопнул, как струнка.

Теперь в любую секунду жди, что полетит и второй и тогда неминуемо сломается рей. Быстро-быстро! Мне приказано сменить Нормана у кормила, остальные потеют и кряхтят, и вот парус пополз вниз и улегся на носу.

Лодка не легла в дрейф; парусила хижина и прочие надстройки, и мы продолжали бежать по ветру, то есть «Ра» шел, как говорят моряки, под одним такелажем. Любопытно, что за несколько мгновений до происшествия мы с Карло разговаривали:

— Хороший ход!

— Хороший, да не слишком ли?

И вот теперь, как по заказу, мы пошли медленнее, и управлять кораблем стало гораздо легче.

Остаток дня не принес событий, кроме холода и качки нас больше ничто не беспокоило. Ночью, на вахте, трясясь от стужи, я думал о счастливой случайности — не вмешайся судьба, не лопни брас, неизвестно, чем бы завершился наш безумный бег по волнам: слишком уж велика была нагрузка, которую испытывал наш корабль, еще не проверенный как следует.

Еще я думал о том, как это важно — быть удачливым. Тур, например, отчаянно удачлив, ему фантастически везет, — но это, наверное, потому, что к любому своему предприятию он тщательно готовится. Он хозяин своего везенья, а значит, и нашего тоже, раз мы плывем с ним вместе, и это несколько успокаивает.

Утро пришло тихое-тихое, солнечное-солнечное.

Океан почти не волновался, берега исчезли, настал миг перевести дух и оглядеться, и вновь нас посетило пленительное чувство: что было, то минуло, а путешествие теперь только и начинается.

Мы умылись, хорошенько, впервые за три дня; неспешно позавтракали; лениво и без особого труда привели в порядок и вернули на место парус…

Это блаженное, замедленное, как в трюковом кино, существованье не будет длиться вечно, оно шатко, как палуба под ногами, в каждую следующую минуту может вернуться штормовой сумасшедший ритм, и я хочу воспользоваться передышкой, чтобы помочь вам представить, что же все-таки такое наш корабль.

Встанем на носу «Ра», на самом носу, лицом к корме — то есть не встанем, а сядем, — стоять не позволит толстенный канат, он привязан одним концом к лебедино изогнутому форштевню, а другим — поднимите голову — к топу мачты, она прямо перед нами, десятиметровая, двуногая, похожая на заглавную букву А, но со многими перекладинами.

Такие мачты ставились на ладьях фараонов, об этом свидетельствуют фрески и рельефы на стенах древних гробниц и модели, из тех же гробниц извлеченные. Строя судно, Хейердал стремился к возможно большей точности реконструкции.

Мачту полузакрывает парус, он тугой, чуть лиловый, из ткани, выделанной по древнему способу, и эмблема на нем тоже древняя, оранжевый диск, олицетворение Ра — божества Солнца.

Под нижней шкаториной паруса, в полутора метрах от нас, поперек дощатого настила, почти от борта до борта, — ящик-клетка, в которой кудахчут куры, наш живой провиант, — весьма вероятно, что и на древних судах стояли такие ящики.

А вон того ящика, поменьше, там наверняка не имелось. В нем — бензиновый моторчик для генератора рации.

Рация и «Ра» — совместимо ли?!

Да, мы не во всем последовательны. Мы храним воду в допотопных амфорах, но и в канистрах тоже, мы плывем на папирусе, но у нас есть радиостанция, кинокамеры и антибиотики.

Тур знал, чем рискует, нарушая каноны абсолютной стилизации, он предвидел наскоки тех, для кого наш поход — нечто вроде костюмированного действа, и неоднократно говаривал полушутя, полугрустно:

— Погодите, нам еще скажут, как говорили после «Кон-Тики»: «Ваше плаванье удалось потому, что на борту был примус!»

И все-таки он взял примус, как и многое другое, не существовавшее в эпоху фараонов, взял, игнорируя снобов и злопыхателей, — не до декораций нам, ни к чему, идя через океан на папирусной лодке, еще и тренироваться в добыче огня трением.

Вообще реконструировать исчезнувшую цивилизацию — дело тонкое, противоречивое, тут есть неожиданные оттенки. Например, те же канистры — с одной стороны, взяв их, мы допускаем явный анахронизм, а с другой — они точно так же естественны для нас, как для древних — бурдюки. Нас раздражает привкус воды из бурдюка, но нашего древнего предшественника не меньше раздражал бы запах полихлорвинила; всякой эпохе — свое, и если мы хотим воссоздать психологический статус древних мореплавателей, мы как раз не должны избегать пользования предметами, для нас обычными. Разумеется, в должных пределах, не ставя себя в заведомо выгодное положение, — вот тогда опыт потерял бы смысл.

Кое-какую дань декорациям мы все же отдали. Помнится, когда еще тот, первый «Ра» был готов, Тур устроил «фараоново действо». В лощину за пирамидами, к стапелю, приехали пятьсот студентов-спортсменов. Студенты впряглись в канаты, и после многочисленных переговоров, споров и перестроений ударил барабан, в такт его громовым ударам канаты натянулись — и «Ра» пополз по каткам, подложенным под платформу, а катки двигались по рельсам из деревянных балок; Так передвигали тяжести при Хеопсе.

Надо сказать, что все это происходило не столь стройно и гладко, как изображено на фараонских рельефах. Неразбериха была жуткая, и я тогда впервые увидел Тура злым. Организовать спортсменов оказалось чрезвычайно сложно, каждый тянул в свою сторону — словно ожила крыловская басня о лебеде, раке и щуке. За три-четыре часа лодка сдвинулась метров на пять: съемочные камеры упоенно жужжали, а именитые гости под тентом аплодировали. Потом студентов распрягли, посадили в автобусы и отправили с благодарностью обратно в Каир, а к лодке подошли два тягача, до того скромно дремавшие в сторонке. Тягачи без шума, моментально вытащили «Ра» на шоссе и втянули на площадку автоприцепа.

Нет, мы не перевоплощаемся в древних, мы испытываем мореходность и живучесть их судов — и только, и когда Карло, готовясь к киносъемкам, раскладывает нам на тарелки зелень и фрукты, мы понимающе гмыкаем: «Экзотический кадр!» — и знаем, что минутой позже, отложив аппарат, тот же Карло досыта накормит нас вполне современными фабричными макаронами.

Кстати, примусы, которыми недруги попрекали Тура, не выдерживают критики, они маломощны, непрочны, ручки регулировки пламени уже отвалились, горелок крайне мало, — чтобы вскипятить воду для супа, нужен час, вряд ли и древним приходилось ждать дольше.

Но продолжим экскурсию. Итак, мы сидим на самом носу, над нами — канат, идущий к мачте, и — чуть дальше — громада паруса, а под ней, перегораживая палубу, — ящики с курами и бензомотором.

Еще дальше, ближе к мачте, — опять ящик, длинный, как лавка, — в нем хранится расходная провизия на ближайшие дни. И снова ларь, повыше, оцинкованный внутри, с кухонной утварью и с пресловутыми примусами, — он расположен по отношению к провизионному примерно как крышка школьной парты к ее сиденью, здесь удобно писать дневник, эти строки именно здесь и пишутся.

Такова схема носовой части «Ра». Вылезайте из-под каната, идем к корме. К ней можно идти двумя путями, и оба — обходные, потому что прямо перед нами возвышается каюта. Или хижина — мы ее называли и так и этак.

Она сделана из бамбука и похожа на плетеную корзину, опрокинутую вверх дном. Высота ее — два с лишним метра, длина — четыре, ширина — три. Таким образом, с обеих ее сторон остается по метру до борта — хотя нет, побольше, если учесть дополнительные бамбуковые же платформочки, они, как крылышки, нависают над водой, по ним, собственно, мы и ходим, ибо к стенкам хижины много чего пристроено, привязано, положено и прислонено.

Как мы обойдем хижину — слева или справа, по правому борту (учтите, мы стоим лицом к корме!) или по левому?

Предлагаю — по левому (который сейчас от нас вправо). Иначе мы ничего, кроме шеренги амфор с пресной водой, укрепленных вдоль стены, не увидим, тут — амфоры, там — край настила и океан, и все, а здесь можно будет по дороге заглянуть внутрь хижины, в оранжевый ее полумрак.

Вдоль плетеной стены тянется завалинка, скамейка-рундук. В прошлом году, на «Ра-1», она возникла стихийно; складывали к стенке разные деревяшки, обломки весел, запасные канаты — и вдруг обнаружили, что на всем этом весьма удобно, приятно и уютно сидеть. Поскольку, оборудуя новый корабль, мы надеялись, что на нем весла будут ломаться значительно реже и обломков может на завалинку не хватить, решено было соорудить ее заранее, на манер нижней полки в вагоне, с ящиками под сиденьем. Там хранятся еда и питье.

А хлеб мы держим в особом месте, очень подходящем и укромном. Над крышей хижины сделана деревянная площадка, на ней мы загораем, бывает, что и спим, на ней же сложены кое-какие вещи, надувная лодка, например, — так вот, между площадкой и крышей есть пространство, широкая щель, там всегда тень и всегда сухо, туда и положен хлеб в мешках из грубой серой ткани.

Вот, пожалуйста, — парадный вход в наш дом.

Входя, слегка пригнитесь: от пола до потолка чуть больше полутора метров. Однако на самом деле пол гораздо ниже, просто его не видно, он скрыт ящиками, придвинутыми тесно один к другому.

Окон нет, но не так уж темно, бамбуковые стенки просвечивают, и брезент, даже двойной, — им укрыта хижина сверху, сзади и с левого борта, — тоже пропускает свет солнца, и в мягкой цветной полутьме легко различить прежде всего восемь наших постелей, четыре и четыре, валетом, ногами к центру, изголовьями к носу и корме.

Вон мое место, в правом переднем углу; остальные места распределены так: головой по ходу, справа налево — Жорж, Мадани, Норман; ногами по ходу, тоже справа налево — Сантьяго, Кей, Карло и Тур.

На стенках развешаны плетенки, сумки, мешки, фотоаппараты, все это раскачивается на деревянных крючках. Специально для меня приспособлен плетеный ларец с медикаментами. И еще один ящик висит в хижине, он, собственно, не ящик, а домик. Ибо нас в экипаже не восемь, а девять, с нами плывет еще один, обойденный пока что вниманием ветеран.

Обезьянку Сафи подарили нам в прошлом году, перед отплытием; ее имя должно было напоминать о гавани, из которой нам предстояло выйти в путь. Сафи, озорное и предприимчивое существо, проделала с нами весь маршрут, мы с ней крепко подружились и, когда затевалось новое плаванье, решили, что стоит возобновить контракт и с ней. Среди наших загорелых лиц не раз мелькнет на этих страницах и ее забавная мордочка.

Да, хижина… В первых записях моего прошлогоднего дневника есть такие строки:

«…В хижине хорошо, но она ходит ходуном со страшной силой, кажется, сейчас рухнет, и потом, в ней не видно, что происходит снаружи».

И еще:

«…Когда лежишь в хижине ночью… ощущаешь сильное движение и изгибание корпуса… С ним ходит вся каюта, и возникает звук, похожий на шуршание сухого сена…»

Смешно вспомнить, но в начале плавания на «Ра-1» я старался под любым предлогом выбираться на палубу: на палубе страшно, а в каюте еще страшней, сразу начинает казаться, что корабль переворачивается.

А потом пришло успокоение и, наоборот, чудилось, что, привалившись в своем спальном мешке к шаткой стенке, ты отгородился от всех бед, словно не плетень из сухих прутиков отделяет тебя от океана, а по крайней мере дубовая корабельная бортовая доска.

Все же тот, первый наш «Ра» был не очень надежен, теперь-то можно это сказать.

Мы любовались им, когда он возникал на строительной площадке, радовались, ступив на его палубу, а расставшись с ним, глотали искренние слезы. Последнее не мешало нам понимать, что этот уродец-работяга был, конечно, никакой не корабль, а, употребляя любимое выражение Тура, — плавучий стог.

В сущности, он представлял собою плот из снопов папируса, соединенных и уложенных в два слоя, которые, в свою очередь, были притянуты друг к другу веревками и канатами. Каждый сноп плыл как бы сам по себе, поднимался и опускался, как рояльная клавиша, — мы путешествовали словно на целой стае игрушечных корабликов, где у каждого — свой норов, хорошо хоть всем им было с нами по пути.

Тур этим восторгался; он объяснял: главный секрет «Ра» — его эластичность, он и волны взаимно огибают, обтекают друг друга и потому нашему судну не опасен никакой девятый вал.

Действительно, как ни трепало нас, мы не перевернулись, не утонули. И все же «Ра-1» был довольно кустарным сооружением. Кривобокий, несимметричный, хижина не по оси, а набекрень. Корма почти сразу же начала намокать и погружаться, и правый борт оседал на глазах, так что большую часть пути мы проделали полупритопленные, словно накренились однажды для виража, а выпрямиться раздумали.

А уж о рулевых веслах что говорить, о несчастных веслах, ломаных-переломаных, сколоченных и связанных и снова ломаных, —

Однако, несмотря ни на что, «Ра-1» честно исполнил свои долг. Он был первопроходцем, отважным разведчиком, и мы ему искренне благодарны.

Между первым и вторым «Ра» есть существеннейшее различие, отсюда, с палубы, незаметное. Чтобы увидеть его, нужно нырнуть в зеленую воду и проплыть под днищем. И тогда над тобой нависнут громадные тени, словно две китовые акулы плывут в обнимку, — это наш теперешний корпус. Никаких гирлянд и связок — пара веретен из папируса, двухметровой толщины и двенадцатиметровой длины, натуго перевязанных.

В прошлом году у нас была плоскодонка, нынче — катамаран. Как вы знаете, у катамарана два корпуса, соединенные помостом, а уже на помосте размещаются надстройки.

Катамаран для океанских волн очень подходит, мы уже успели в этом убедиться.

Каждый папирусный стебель, из которых сделаны веретена, обработан с обоих концов битумом, так что в теле «Ра-2» — как бы тысячи маленьких изолированных отсеков. Это должно существенно увеличить его плавучесть. А в нижней, подводной части корпуса битум отсутствует, там нет отсеков, и папирусные стебли могут беспрепятственно набухать и тяжелеть, повышая тем самым остойчивость корабля.

Что и как там, однако, набухает и тяжелеет, никто из нас еще не знает, не видел, — сейчас как раз предстоит это выяснить — намечена экскурсия за борт, и меня зовут для консультации: кому лезть — Норману или Жоржу.

Вообще-то все права на стороне Жоржа, он и по судовой роли аквалангист, но Жорж — об этом никто не подозревает, даже он сам, — слегка мною наказан. Еще в Сафи, до отплытия, Жорж вдруг стал жаловаться на приступы шейного радикулита, и я лечил его, но заметил однажды, что симптомы какие-то странные, болит, по его словам, справа, а шею он кривит, наоборот, влево, — и засомневался: так ли уж болен веселый мальчик Жорж? А не хочет ли он просто высвободить себе чуть-чуть лишнего времени?

Я никому не поведал о своих сомнениях — в конце концов уловка Жоржа была слишком невинна. Приняв сугубо врачебный вид, я с профессорскими интонациями констатировал, что положение весьма серьезно и чревато последствиями и что я запрещаю пациенту лезть в воду раньше чем через десять дней после того, как приступ кончится.

Метил я коварно, в самую уязвимую точку: вот сейчас выпал случай превосходно выкупаться и понырять, и Жорж, истосковавшийся, глядит на волны с вожделением, но Тур помнит о моем запрете:

— Как считает врач, можно Жоржу под воду?

— К сожалению, десять дней не истекли…

— Хорошо, тогда пойдет Норман.

Жорж в отчаянии, клянется, что будет беречься, что наденет гидрокостюм, — он смотрит на меня огромными молящими глазами, и подмигивает, и делает всяческие знаки: сделай милость, не откажи в любезности, поддержи!

А я медлю и колеблюсь.

Если не пустить Жоржа, пойдет Норман. А с Норманом у Жоржа в прошлом году бывали трения на этой же самой почве, Жорж невероятно ревнив, когда речь идет о подводных делах. Ладно уж, будем считать, что урок получен достаточный, —

— Лезь, черт с тобой, медицина не возражает. Счастливый Жорж плюхается в воду. Я вполне его понимаю, сам бы сплавал с удовольствием.

Помню, как в прошлом году — это был, кажется, двенадцатый день путешествия, — мы с Жоржем, привязанные тонкими манильскими канатами, совершили первое погружение, нырнули, течение сразу подхватило нас и поволокло, пришлось цепляться за обвязку папируса и усиленно работать ластами, мы сделали несколько кругов под кораблем, это была фантастическая картина — «Ра» снизу! — и выяснилось, что днище в превосходном состоянии, ничуть не пострадало от штормов, и с какой радостью мы, вынырнув, доложили об этом Туру!

Ужасно люблю подводное плаванье, но для меня оно все же не более чем забава, а для Жоржа — дело жизни, любовь навсегда, он человеком себя не считает без этого — пусть резвится, он сейчас напоминает ребенка, которому вернули отобранную было игрушку.

Вот он уже вылезает, замерзший отчаянно, окоченевший — теперь ему необходим массаж со спиртом, и я вступаю в свои профессиональные права.

Оханьям и аханьям не было конца. Норман только глаза таращил, глядя, как я мну Жоржа, не щадя ни своих, ни его мышц, — кажется, наш штурман был теперь даже доволен, что искупался не он, а Жорж.

Отдышавшись, Жорж сообщил, что под днищем лодки плывет групер, огромный, чуть не полутораметровый, и что он очень дружелюбен. Мы решили его не убивать и нарекли Нельсоном.

Итак, считая Нельсона, нас теперь в экипаже одиннадцать.

Мы восьмеро — это во-первых; обезьянка Сафи — во-вторых; в-третьих, среди кур, взятых для еды, опять, как в прошлый раз, объявилась утка, селезень, и мы снова назвали его Синдбадом, так что теперь у нас «Ра-2» и Синдбад-2.

А в-четвертых, ночью — она была тишайшей, мы едва двигались, и луна ярко светила — какая-то птица ударилась о парус, скользнула по нему, взлетела, сделала круг и опустилась на крышу хижины.

Я позвал Сантьяго, он дал мне сачок, и через минуту гость был в наших руках. Это оказался голубь, почти натуральный сизарь, и не простой, а окольцованный, — как следовало из надписи, в Испании, в 1968 году.

Его посадили в клетку, а утром решили отпустить, насильно покормили напоследок и подбросили в воздух, он покружил и снова уселся на площадку. И мы поняли, что он никуда не собирается от нас улетать, взяли его на довольствие и выбрали для него имя Юби — в честь грозного африканского мыса, мимо которого нам еще предстоит проходить.

Этим не кончилось. Тем же утром к нам залетела птица невероятно пестрой окраски, с длинным клювом, никто не знал, как она называется. Она сидела на мачте и не желала спускаться, Норман отнес ей туда поесть и попить в кружке. К вечеру она забралась между крышей хижины и площадкой и уснула. А на следующее утро появилась еще птичка, малюсенькая, вроде синицы, за ней еще такая же, потом третья, они принялись чистить нашу лодку, выковыривать из папируса мух и жучков.

Заниматься наведением порядка на корабле приходится не только птичкам. Я полез под кормовую бамбуковую палубу и обнаружил, что запасные веревки и деревяшки начали плесневеть, мы их вытащили, рассортировали вместе с Туром и выбросили половину. Тур обещал, что остальное выбросим, когда пройдем мыс Юби и сделаем все столярные работы. А пока дерево еще нужно — предстоит укрепить мостик, сколотить гнезда для посуды на обеденном столе и так далее.

Между прочим, отправили за борт и модель папирусной лодки, весьма большую, «действующую» — мы предполагали вести с нее киносъемки, но убедились, что это неудобно: лодка для оператора должна обладать собственным ходом, а идя на буксире, много ли снимешь? Да и слишком верткой модель оказалась. Так что мы от нее избавились, Тур привязал к ней бутылку с запиской — просил нашедшего сообщить, где и когда найдена, обещал вознаграждение.

Повторяется история прошлого плаванья — в нем четко прослеживались два этапа: на первом, до отплытия, мы тащили на корабль, что только могли, а на втором — после старта — принимались дружно и азартно все, что можно, выбрасывать.

Психологически это очень объяснимо; если вдруг обнаруживаешь, что папирус впитывает воду чересчур интенсивно и корабль оседает чуть не на глазах, многие вещи становятся лишними.

Да, похоже, что опять мы путешествуем на кусочке губки, — но об этом потом. Позвольте пока что пригласить вас на мостик.

Мостик пристроен к задней стенке хижины и снабжен трапом по левому борту. Кстати, то, что трап именно слева, не лучший вариант, потому что тут стоит вахтенный и подниматься неудобно.

Весла на этот раз у нас надежные — громадные сосновые бревна со съемными лопастями из кипариса и мощными, кривыми, похожими на ятаганы рукоятями. Правое закреплено намертво, ибо в нем до сих пор нет нужды, левое — постоянно в ходу. Только не нужно думать, что им гребут. Грести такой махиной и физически невозможно, а главное, не требуется. Нас движут ветер и течения, а веслом мы правим — поворачиваем его вокруг оси, фактически оно не весло, а руль, гигантский, с прямоугольным пером и саблевидным румпелем.

Руль опущен в воду наклонно и покоится средней своей частью на массивной балке, положенной поперек палубы между мостиком и кормой.

До кормы уже рукой подать, метра полтора-два. На этих метрах не разгуляешься, тесновато, причем теснота — в трех измерениях: над головой нависают, снижаясь, рули, а навстречу им с загнутого конца ахтерштевня тянется канат, напряженный, как тетива, и уходит под мостик — он сообщает ахтерштевню необходимую жесткость.

Здесь тоже использовано все пространство: мостик обшит бамбуком, и внутрь, между свай, уложена всякая всячина, вроде запасных канатов или мотора к «Зодиаку», надувной лодке, — все то, что мы уже, по своему обыкновению, начали понемногу отсюда убирать и перемещать.

Что еще? Еще за кораблем на длинном канате болтается буй — чтобы упавший в воду имел шанс поймать убегающий «Ра» за хвост.

На этом экскурсия завершается.

Островок размером двенадцать метров на пять, клочок соломы посреди океана, гладкого и недвижного в эти часы, как озеро, — и на островке восемь мужчин, уже малость небритых (кое-кто принялся отпускать бороду), слегка оглушенных пережитой трехдневной передрягой и отнюдь не теряющих бодрого расположения духа.

Помню, в прошлом году я с торжеством записал в дневнике: «Сегодня — первый ленивый день на «Ра»!» — это случилось уже где-то к середине пути, после изнурительной возни с веслами, а верней, с их обломками, после штормов, после мыса Юби, — нынче передышка настала значительно раньше.

Передышка, впрочем, весьма относительная.

Раньше по наивности представлялось: плыть — значит рулить понемножку, поглядывая вдаль. Оказывается, плыть, во всяком случае на папирусе, — это непрестанно что-то приколачивать, надвязывать, разбирать, сортировать, переносить, словно мы переехали в новую квартиру и никак не можем устроиться.

Нужно, например, попробовать собрать и испытать резиновую лодку «Зодиак». И вот она разложена на площадке хижины и начинается решение головоломки: какая деталь куда вставляется. Инструкция, естественно, куда-то засунута или вообще оставлена в Сафи. Вариантов множество, страсти кипят, собирается консилиум. Норман, как самый сведущий, приглашен персонально, он долго прикидывает так и этак, щурится и наконец пожимает плечами: требуется поразмыслить, вернемся к этому вопросу завтра, со свежими силами.

А пока назрела необходимость разобраться с трапом, ведущим на мостик, — почему бы не перенести его с левого борта на корму?

Не успели покончить с трапом, как зовет встревоженный Норман: он заметил серьезный непорядок — рей перетирает канаты, которыми стянуты вверху две ноги мачты. Это уж совсем ни к чему! Мачта может распасться, развалиться и рухнуть! Нужно что-то придумать, ломаем головы, потом долго-долго ищем кусок кожи для прокладки. Кожи не находим, решаем заменить ее фанерой. Теперь, когда нет ветра и парус безжизненно висит, рей трется о фанеру с противным скрежетом, но зато снасти останутся целы.

Так и живем. В непрестанных хлопотах, занятые тысячей вроде бы пустяковых дел, а попробуй пренебречь хоть одним — начнется цепная реакция, как в балладе про гвоздь и подкову: лошадь захромала, командир убит, конница разбита, армия бежит, и так далее, чем дальше, тем печальней.

Кое-кто, читая эти строки, будет разочарован.

Он предпочел бы, возможно, чтобы отсвет подвижничества падал на любые наши поступки, чтобы сознание высокой научной миссии помогало нам драить кастрюли, чтобы ежеутренне и ежевечерне, собравшись на юте, мы хором провозглашали здравицу проблемам древних трансокеанских связей.

Не было этого!

Клятвы обесцениваются, если их без конца повторяют; что касается нас, то мы поклялись однажды и навсегда, ступив на палубу «Ра», а дальше, не произнося громких слов, просто старались доплыть и выжить, ибо в этом, в конечном счете, и заключалась суть эксперимента. Фритьоф Нансен, зимуя на «Фраме», не забывал о благородных целях и задачах своей экспедиции — но на страницах его дневника нет высокопарных излияний. Зато там есть подробные описания обеденного меню…

Сейчас я попробую остановить мгновенье, сделать как бы моментальный снимок — кто чем занимается на борту «Ра» в эту минуту. Подчеркиваю: минута совершенно безмятежная и спокойная, никакого аврала нет.

Полдень солнечен и горяч, на голубизну океана лучше не глядеть — глазам больно. По-прежнему штиль, парус повис и рули неподвижны. Их рукояти торчат над мостиком, как рога быка, и, положив на них, больше для порядка, руки, мается Сантьяго — вахта его не очень оправданна, днем в тихую погоду мы вообще стоим на мостике больше для порядка, но тем не менее порядок есть порядок и Сантьяго добросовестно скучает. Сейчас я его развлеку, поднимусь к нему и спрошу о чем-нибудь по-русски, а он ответит по-испански, и мы оба будем гадать, что спрошено и что отвечено: такая у нас игра, учимся понимать друг друга по интонации.

Впрочем, весьма вероятно, что я не доберусь до мостика, меня по дороге может перехватить Карло. Карло возится на камбузе, он занят обедом — так вышло, что Карло еще с прошлого плавания наш почти постоянный кок, никто на него эту обязанность не возлагал, он сам ее выбрал и исполняет с удовольствием, хотя и не без ворчанья, чтобы чувствовали и почаще хвалили.

Коллега Карло по штатной роли, Кей, устроился под мостиком, что-то он там пилит, точит, он вообще целыми днями трудится, как пчелка, и я не знаю, есть ли что-нибудь, чего Кей не умеет. До того как стать телевизионным кинооператором, он сменил двадцать восемь профессий: работал в прачечной, водил такси, был закройщиком, столярничал и т. д., — из всех нас он самый прилежный и старательный, и Тур на него не нарадуется.

Сам Тур сидит у входа в хижину, в руке его ножик — строгает деревянный брусок, интересно, для чего? И с каким же удовольствием он это делает!

Помню, чуть не в первый день нашего путешествия на «Ра-1» я увидел, как Тур разбирал вещи в своей сумке, сматывал нитки, приводил в порядок ножички, сверлышки, стамески, — увидел и усомнился, точно ли передо мной всемирно известный ученый и общественный деятель?!

Вероятно, подсознательно ожидалось, что он в основном будет выситься на мостике, приложив ладонь козырьком ко лбу, изъясняться же исключительно афоризмами. А вот он, Тур не выдуманный, а настоящий, сидит и блаженствует, мастерит черпак для воды — обрезал ручку у пластмассовой кружки, приделал длинную палочку и любуется.

По-иному сосредоточен Норман. Его качают, вдобавок к океанским, еще и радиоволны, он весь там, в наушниках, в шорохах и плесках, возникающих в их глубине.

Связь держать трудно, Норману подолгу приходится сидеть над рацией в полумраке хижины: в прошлом году мы принялись как-то хвастаться друг перед дружкой загаром, и вдруг Норман вздохнул: «Конечно, а кое-кто так и останется белым как молоко!» Он — настоящий парень, отважный моряк, умелый радист, — вот он поймал какого-то радиолюбителя из Флориды, затем еще двоих, и наконец заулыбался: на связи Крис Бокели, норвежец, знакомый нам по прошлому году. Можно передать все, что хотим: координаты, новости, телеграммы родным.

Теперь о моем приятеле Жорже. Куда бы мне его в эту минуту поместить? Проблема гораздо серьезней, чем кажется.

Вообще-то Жорж в данное мгновенье кончил умывать и переодевать обезьяну и приводит в порядок посуду на камбузе, он нынче «кухонный мужик». Но фиксировать это я остерегаюсь. Однажды, а если точно, то 27 июня прошлого года, на борту «Ра-1» Тур по обыкновению читал нам свой очередной предназначенный для пересылки по радио репортаж. Прочтя, он спросил: «Ну, как?» — и мы выразили свой восторг, Сантьяго, правда, внес пару стилистических уточнений, но это дела не меняло. И вдруг Жорж заворчал: «А почему я оказался на камбузе, хотя на самом деле был на носу?» Тур стал объяснять, что так наглядней видна работа экипажа. Но Жорж возразил: «Я второй раз оказываюсь на камбузе, я там уже был в прошлом репортаже». Делать нечего, пришлось Туру перекраивать абзац, а товарищи принялись наперебой предлагать Жоржу самые выигрышные места: «Хочешь на мостик?» — «А на мачту хочешь?» — «А за борт на тросе?» — и Жорж в конце концов смущенно примолк.

Что же предпринять, ведь Жорж сейчас действительно на камбузе, а ну как он опять сочтет этот пост невыигрышным и огорчится?

Вот что, отправлю его на корму, с удочкой, — правда, в этом году он еще ничего не поймал, но зато какое почетное занятие, достойное мужчины и спортсмена!

Итак, значит, Жорж, плечистый, узкобедрый, в ярком саронге, застыл на корме с удилищем. Осталось понаблюдать, чем занят сейчас Мадани.

Мадани занят чем-то странным. Он стоит на борту с сачком в руках и, как только заметит, что в океане плывет некая пакость, цепляет ее и кладет в бутылочку. Когда попадется особенно большой и жирный кусок битума или мазута, Мадани несет его Туру, и Тур проявляет живейшую заинтересованность, разглядывает его, разминает в ладонях. Если грязь замечена, но ее не подцепить, все равно: факт регистрируется в специальном журнале.

Сантьяго иронизирует: «На всех кораблях дерьмо выбрасывают, а мы подбираем».

Дело в том, что этот год объявлен Годом борьбы с загрязнением атмосферы и воды, и Тур придает большое значение вышеописанной охоте.

Тут, пожалуй, мне опять предстоит немного отвлечься. Плыви, «Ра», а мы поговорим о другом.