Н. Мар1 И в огне не горит…

Н. Мар¹

И в огне не горит…

1. У берега Тихого Дона…

Пятнадцать лет – с 1930-го по 1945 год – этот до времени поседевший, но все еще неугомонный человек, в скромном пиджачке и в брюках, по-казачьи заправленных в сапоги, был первым секретарем Вешенского райкома партии. Еще в Москве мне пришлось слышать о нем многое. В частности, один из литературоведов однажды горячо убеждал меня, что именно он, Петр Кузьмич Луговой, вешенский районный партийный секретарь, в жаркие годы коллективизации был рядом с Шолоховым… Довелось мне тогда услышать и то, что якобы он, Луговой, чем-то похож на Нестеренко, секретаря райкома из «Поднятой целины». Но все это, как говорят на Дону, балачки. Лучше повидать самого Лугового и услышать обо всем от него. А для этого надо ехать в Ростов-на-Дону. В связи с болезнью Петр Кузьмич несколько лет назад вынужден был перейти на пенсию и поселиться у самого берега тихого Дона на Буденновском проспекте в доме № 4.

Именно здесь мы и встретились с Луговым. Уже в первые часы знакомства мне показалось, что вся жизнь и все, что окружает этого чудесного коммуниста, так или иначе связано с Шолоховым. На первый взгляд я даже не мог объяснить себе это ощущение: то ли потому, что на стене в большой комнате висит крупная фотография, запечатлевшая Н.С. Хрущева, М.А. Шолохова и его жену, Марию Петровну, то ли потому, что скромные полки у стены заняли книги Шолохова, а также труды его критиков и биографов. Или, наконец, потому, что на столе лежала бесценная старенькая тетрадь с давними вешенскими фотографиями: совсем юный Шолохов и Луговой возвращающиеся с охоты…

Все это свидетельствовало о том, что, быть может, самая памятная – и в хорошем и в трудном смысле этих слов – пора жизни

Лугового связана с Вешенской, или, как он часто говорит, с Вешками, а значит, и с Шолоховым.

Хозяин был радушен. Да, о Шолохове ему есть что вспомнить и что рассказать! Как-никак пятнадцать лет – и каких лет – они вместе, плечом к плечу, делая дело партии, работали до седьмого пота, мечтая о том, как поднимутся вешенские колхозы. К тому же они жили в станице рядом – дома стояли напротив. Да что дома! Сами они прожили те самые трудные годы рядом, одарив друг друга доверием коммунистов, доверием до конца. А ведь годы были суровые. Все было.

– Так вот и получается, что тридцать с лишком лет мы знакомы с Михаилом Александровичем, – заметил Луговой, бережно перелистывая чудом уцелевшие, адресованные ему шолоховские письма, показывая зачитанные до дыр шолоховские книги и редкие фотографии.

Луговой сказал «знакомы», и это сдержанное выражение прозвучало особенно сильно, когда спустя десять минут я увидел большую давнюю фотографию. На ней изображены совсем еще молодые Шолохов, его жена, Мария Петровна, четверо их детей. На обороте фотографии размашистая надпись, сделанная в трудный военный день 11 октября 1941 года:

«П.К. и М.Ф. Луговым. Дорогой друг! Мы с тобой прожили большую и богатую радостями и горестями жизнь. Ты был, остаешься и будешь – я в этом уверен – лучшим моим другом. Если эта фотография когда-либо напомнит тебе о Тихом Доне, о Вешках, о том, что был и остается твоим всегда верным другом – будет легче тебе и мне. За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом!

Твой Шолохов».

Вот, оказывается, какое место в жизни Михаила Шолохова занимает Петр Кузьмич Луговой…

Изготовившись слушать, я развернул толстую тетрадь, а Петр Кузьмич, непрерывно куря, обстоятельно вспоминал ныне далекий тридцатый год, далекие, нелегко прожитые десятилетия.

2. Первое знакомство

Петр Кузьмич Луговой родился в 1904 году на приволжской станции Арчада в семье железнодорожника. Биографию свою он считает обычной. Недолго довелось учиться парнишке, ибо в тринадцать лет пришлось начать работать на путях. В годы гражданской войны погиб отец, и мальчик поселился в сиротском доме. Потом юношей он вступил в отряды ЧОНа, служил на бронепоезде, воевал за Советскую власть. В 1923 году Луговой вступил в партию, вскоре был избран секретарем окружкома комсомола, а затем секретарем райкома партии. В августе 1930 года его вызвали в Миллерово, в окружком партии. Здесь ему рекомендовали отправиться в Вешенскую, где его ждала работа первого секретаря райкома партии.

– Вот тут-то, помнится, в Миллерове, 2 сентября 1930 года я и познакомился с Шолоховым. Тут-то все и началось у нас, – тепло вспоминает Петр Кузьмич, небыстро перебирая в памяти те далекие годы. – Только было в окружкоме я дал согласие поехать на работу в Вешенскую. И вдруг меня спрашивают, знаю ли я писателя Шолохова, написавшего «Тихий Дон»?

– Нет, не знаю…

– Не знаком, значит. Так подожди. Шолохов тоже собирается в Вешенскую… Он сейчас придет в окружком…

– Я лично Шолохова еще не знал, хотя от комсомольцев наших слышал, что в Вешках живет некий молодой писатель, пьесы сочиняет и даже в станичных спектаклях участвует. Слышал, но самого не видел. И вот в кабинет вошел Шолохов. Он был одет в гимнастерку цвета хаки, со стоячим воротником, подпоясан узким кавказским ремешком, в темных галифе и легких хромовых сапогах. На голове – кубанка из коричневого с проседью каракуля. В руках дымится трубка. Гляжу на его высокий лоб, светло-русые вьющиеся волосы, веселые с яркими огоньками глаза… Мы познакомились и вскоре поехали в Вешки. Когда я прибыл в станицу, у райкома партии было много хлопот: уборка, сдача зерна, сев… К тому же надо было быстрее знакомиться с районом, с людьми, с колхозами, которые к этому времени уже прочно сложились в каждом сельсовете. Надо было разобраться и с историей этих казачьих мест, историей большой и трудной, порой даже трагической: ведь именно здесь в девятнадцатом году было кулацкое восстание против Советской власти… В общем, дел у райкома было по горло, и поэтому я работал с рассвета и до глубокой ночи. Вот почему в эту пору я почти не видел Шолохова…

Но спустя пару недель вечерком он заглянул в райком. Спрашивает у меня, как, мол, дела, как живется на новом месте. Я поделился первыми впечатлениями, не скрывая и своих трудностей, например в овладении «казачьей спецификой»… С того дня Шолохов стал часто бывать в райкоме.

Его интересовало все, что связано с жизнью колхозов, с трудом и настроениями людей, с делами наших двадцатипятитысячников – Плоткина, Осмоловского, Иваненко, Когана, Иванова, Баюкова, которых партия прислала в станицы на Дон. Шолохова привлекало все новое, и прежде всего, конечно, новые люди. А людей таких, хороших, дельных, крепких коммунистов, в районе было немало. Это – Корешков, Слабченко, Красюков, Мирошниченко, врачи супруги Ласовские… Вот они-то и составили полюбившийся Шолохову дружеский круг людей, который он позже окрестил теплым словом «товарищество». «Товарищество» нередко собиралось повеселиться. Как-то Шолохов пригласил к себе в гости меня.

– Что делаете, Кузьмич, сегодня вечерком? – спросил он.

– С сыном вожусь, жинке помогаю, книжку читаю…

– Может быть, к нам заглянете, чаек попьем, о жизни погутарим…

– Я охотно принял это приглашение и вечером с женой пришел в домик Шолоховых. В нем было четыре комнаты, в том числе и зал – горница, где хозяева принимали гостей, маленькая спаленка, на стене которой висели два ружья, а в углу стояли этажерки с книгами. Во всем доме царила чистота и безупречный порядок – дело рук жены Шолохова, Марии Петровны, и матери писателя, Анастасии Даниловны, убитой в Вешенской гитлеровцами в памятный день 9 июня 1942 года. Это была чудесная русская женщина, умная, сердечная, первая в станице хозяйка. Она беззаветно любила своего единственного сына и сама выучилась грамоте, чтобы писать ему письма в Богучары, где тогда Шолохов учился. Анастасию Даниловну сразила фашистская бомба, можно сказать, прямо на наших глазах, во дворе, за пять минут до эвакуации.

…Луговой неторопливо, во всех подробностях вспоминал тот первый вечер у Шолоховых. Людей было немного – все домашние, сестры Марии Петровны, несколько гостей. После скромного ужина в горнице начались танцы. Михаил Александрович был их «заводилой»: он танцевал и пел увлеченно, так же как и все, что он делает.

– Пел он прекрасно, – говорит Петр Кузьмич. – В перерыве между танцами, бывало, затянет родную казачью, донскую. Слух у него чудесный, и голос в ту пору был звонким: «дишканил», как говорят на Дону, мастерски! Жаль, что тогда магнитофонов еще не было.

Вот так, собственно, и состоялось наше знакомство. На «ассамблеях», как эти вечера прозвал Михаил Александрович, обычно собиралось все «товарищество». Кстати, здесь он впервые читал нам отрывки из «Тихого Дона». Признаться, я слышал много умелых чтецов, но так, как всем сердцем читал молодой, словно просвеченный огнем писатель, – так, пожалуй, мне еще не доводилось слышать… Вместе мы справляли все праздники, в том числе и детские. К ним Шолохов даже писал специальные стихи, которые у меня где-то хранятся. Вот так и свела нас жизнь, так она сблизила все «товарищество».

3. Так рождалась «Поднятая целина»

В эти предвесенние, напоенные ожиданием солнца дни в Ростове-на-Дону я много раз встречался с Луговым. Приходил к нему на квартиру, заглядывал и он ко мне в гостиницу. И каждый раз, усаживаясь поудобнее и набивая табаком неизменные гильзы, бывший вешенский секретарь обстоятельно, неторопливо возвращался к рассказу о Шолохове. Рассказывал он подробно, не скрывая своего увлечения предметом беседы, хотя вел ее с той открытой мужской сдержанностью, которая позволяла лишь в самой малой мере коснуться уз партийного товарищества: Луговой был одним из коммунистов, рекомендовавших Шолохова в партию.

– Как это было? Да очень просто. В ту пору я уже немного знал Шолохова, с большим наслаждением прочитал его «Донские рассказы», «Лазоревую степь», первые две книги «Тихого Дона». Признаться, мою душу взволновал светлый шолоховский дар, его чистая правдивая натура, его жажда народного счастья. Я уже знал, как он живет, трудится, как целыми днями пропадает он в бригадах, пристально вглядываясь в первые шаги вешенских колхозов. Все волновало писателя. И ко всему, что происходило в станице, он относился по-партийному, этот тогда еще молодой беспартийный писатель, – продолжал Луговой. – И вот – это было ноябрьским вечером 1930 года – я спросил Шолохова, как он относится к вступлению в партию.

– Я давно об этом думаю, и у меня уже есть два поручителя. Один из них писатель Серафимович, – ответил Михаил Александрович..

– В ту пору полагалось иметь пять поручителей. Поэтому я и сказал Шолохову, что недостающие рекомендации он сможет подыскать в самой станице. И они, конечно, быстро нашлись. Рекомендации в партию Шолохову дали старый коммунист Кулаков, завэлектростанцией Огнев и я. Спустя день Михаил Александрович принес в райком заявление, а еще через несколько дней открытое партийное собрание в Вешенском Доме культуры единодушно приняло его кандидатом в члены нашей партии. Между прочим, во время этого собрания, помнится, один из коммунистов, кажется, агроном Шевченко, упрекнул Шолохова в том, что он почти не пишет о рабочих.

– Я пишу всегда лишь о том, что хорошо знаю, – откровенно признался чуть смущенный писатель. – Вот сейчас я сижу над «Тихим Доном»… А книга о рабочем классе – это, возможно, одна из будущих работ. То, о чем пишешь, надо знать непременно очень хорошо, насквозь знать…

На следующий день секретарь Вешенского райкома партии Петр Луговой вручил Михаилу Шолохову карточку кандидата в члены партии. Писатель принял ее из секретарских рук со скрытым волнением, хотя ничего тогда и не сказал. Но Петр Кузьмич ощутил это душевное состояние Шолохова и по всему понял, что молодой коммунист готов отдать все свои силы делу нашей партии.

– Спустя некоторое время Шолохов стал членом партии. И я вручил ему партийный билет, – говорит Луговой. – Я знал и был уверен, что Шолохов всегда останется верным долгу коммуниста. С этой поры мы еще больше сблизились, беседы стали более доверительными, сердечными, разнотемными и, конечно, много говорили о литературе. Сначала мы были с Шолоховым на «вы», а потом как-то само по себе пришло дружеское «ты». И вот однажды летним вечерком, прогуливаясь по станичной улице возле его дома, мы заговорили о его литературных занятиях.

Луговой поднялся, достал с полки «Поднятую целину», положил перед собой книгу, не забывая набить новые гильзы, закуривая и неторопливо продолжая свой рассказ:

– Я знал, что Шолохов в эту пору писал третью книгу «Тихого Дона», что она целиком поглотила его, что он думал о ней днем и ночью. Но вот однажды он пришел в райком и сказал:

– Я решил на время отложить «Тихий Дон» и уже взялся за новую книгу о нашей колхозной жизни…

Тогда же выяснилось, что Шолохов не только начал, но уже написал несколько глав новой книги и отправил их в Москву в редакцию журнала «Новый мир». Но как будет называться книга?

– «С потом и кровью», – ответил Шолохов.

Спустя несколько дней из редакции «Нового мира» в станицу пришла телеграмма. В ней сообщалось, что главы прочитаны и будут опубликованы, но нельзя ли изменить название книги? «Товарищество» обсуждало эту новость, собравшись у Михаила Александровича дома. Собрались, собственно, для того, чтобы послушать первые главы новой книги в чтении автора. Шолохов не заставил себя долго просить. Он прочитал одну страницу, другую, третью, наконец, дошел до того места романа, когда колхозники вспахивают целину.

– Стоп, минуточку, Михаил Александрович! – воскликнул Луговой. – А что, если назвать книгу «Поднятая целина»?

Шолохову, видимо, это название уже тоже пришло на ум… Он тут же отправил телеграмму редакции «Нового мира» о том, что книга будет называться «Поднятая целина».

Теперь весь мир знает эту книгу, написанную, как и все, что писал и пишет Шолохов, у нас, в Вешенской, на донской земле, среди донской природы, – замечает Луговой. – Об этом, вероятно, тоже можно многое рассказать, ибо нельзя представить себе Шолохова без тихого Дона, без наших запашных лесов и зеленых степей, как сам писатель не представляет себе жизни без Дона, рыбалки и охоты.

…Однажды заядлые рыбаки – Шолохов и Луговой – заночевали на берегу Дона. На рассвете их разбудили обильная роса и взошедшее солнце. Петр Кузьмич отлично помнит и то утро, помнит, как, бережно подняв травинку, Шолохов сказал ему:

– Гляди, Петро, какая чудная росинка на траве. Смотри, как, освещенная солнцем, она переливается всеми красками радуги. Приглядись! Крайние лучики – оранжевые, а здесь они становятся синими. Ходим по траве и не видим, а ведь это диво!

– Признаться, ничего такого тогда я и не заметил – трава как трава и роса как роса. А ведь он целую картину разглядел…

В другой раз мы заночевали в поле, на копне сена. Мне казалось, что сено пахнет обычно – сеном, а он перечислил запахи многих трав и цветов, которые росли вокруг… Окружная степь, и лес за Вешками, и Дон с Хопром – все они верные друзья Шолохова.

– «Поднятую целину», помнится, он писал очень быстро, что-то около года. Работал, как всегда, напряженно. В ту пору у нас в Вешенской электричество «отпускалось» только до двенадцати часов ночи. Как в станице выключат свет, Шолохов, бывало, зажигает керосиновую лампу и до петухов работает над рукописью. Придешь, бывало, к нему утром, стекло закопчено, керосина в лампе нет: значит, опять сидел до рассвета… А потом взял на плечо двустволку – и айда в лес. До завтрака «убьет» верст двадцать и возвратится домой свежим, бодрым. Чаще всего он приходил с добычей, ибо охоту не просто любил, но и понимал в ней толк. И в рыбалке тоже.

Однажды осенним днем 1931 года Шолохов позвал Лугового поохотиться на вальдшнепов.

– Вальдшнеп – хитрющая птица. Он не летит прямо, а непременно петляет, выкидывает «вольты» и прочие коленца. Поэтому свалить вальдшнепов трудно, но Шолохов управлялся и с этой птицей. Я отстрелял в то утро весь свой патронташ да еще у Михаила Александровича взял патроны, а убил всего лишь три птицы. А он сделал двенадцать выстрелов и восемь вальдшнепов сложил в сумку. И рыбак он такой же умелый. Приключилась однажды с нами такая «сазанья» история. Шолохов позвал пред. РИКа Логачева и меня порыбалить на Хопре. День был облачный, реку слегка рябило, рыба не клевала. Час ждем, другой, третий… Вдруг самая маленькая шолоховская удочка согнулась и упала в воду. Шолохов с Логачевым вскочили в лодку, выплыли на середину реки и здесь едва выловили удочку. Добрых полтора часа они маялись, пока подтащили к берегу огромного сазана.

Михаил Александрович и сейчас частенько бывает на охоте и рыбалке, после работы уходит в лес…

Родная природа всегда человеку силы дает и в дни радости, и в дни испытаний, без которых тоже не обошлось. Потому он всем сердцем любит ее. – Сказав это, Петр Кузьмич извлек из старенькой папки адресованные ему письма Шолохова. – Я их редко достаю, еще реже читаю кому-либо. Но сегодня, пожалуй, нужно это сделать…

4. Письма к другу

Этих писем у Петра Кузьмича сохранилось семь. В разное время и по разным поводам посылал их ему Шолохов. О первом из них, особенно важном, датированном 13 февраля 1933 года, Луговой говорит пространно, с понятным, поднимающимся со дна сердца волнением.

– В 1932 году я заболел и, чтобы иметь возможность лечиться, просил райком перевести меня на работу в другой город. Просьба была учтена, и меня назначили парторгом ЦК по второму эксплуатационному району Северо-Кавказской дороги. Дел в районе было по горло – тысяча километров пути, двадцать пять тысяч рабочих, три тысячи коммунистов… Обстановка на транспорте тогда была сложной, как, впрочем, и обстановка на Дону. Это была пора чудовищных перегибов в сельском хозяйстве. В частности, в Вешенском районе. Люди старшего поколения, конечно, хорошо помнят, как тогда некие, с позволения сказать, руководители подвергли незаконным репрессиям многих честных людей. Обманывая партию и народ, эти подлецы разоряли колхозы, преследовали стойких коммунистов.

И вот в феврале 1933 года ко мне на станцию Кавказская приехали бывшие вешенские районные работники – Красюков и Корешков, они привезли мне это письмо Шолохова.

Шолохов сообщал другу, что едет в Москву, ибо «события в Вешенской приняли чудовищный характер».

«.. Петра Красюкова, Корешкова и Плоткина исключили из партии, прямо на бюро, – писал Шолохов. – Семьи их сняли с довольствия… Старое руководство обвиняют в преступном небрежном севе, в гибели 20 тысяч га, в том, что мы потакали расхищению хлеба, способствовали гибели скота… Обвиняют во всех смертных грехах… Людей сделали врагами народа. Дело столь серьезно, что, видимо (если возьмут широко), привлекут и тебя, и Лимарева. Короче, все мы оказываемся контрами. Я не могу снять с себя ответственности, если так ставить вопрос. Выходит, что вы разлагали колхозы, грабили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал. И для тебя вопрос стоит уже не о моральной ответственности, а о политической. Все это настолько нелепо и чудовищно, что я не подберу слов. Более тяжкого, более серьезного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное черное пятно. Об этом я буду говорить в Москве…»

Далее Михаил Александрович сообщал другу, что крайком партии не знает истинного положения дел в Вешенском районе, что местные власти ведут незаконные репрессии.

«…Писать бросил. Не до этого. События последнего времени меня несколько одурили… – заметил в конце письма Шолохов, торопя Лугового с ответом. – Как вспомню, сколько сил, и крови, и нервов все мы расходовали на эти проклятые посевкампании. И вот результат. Обидно до печенок… Пиши тотчас же. В Москве пробуду недолго. Очень важно, чтобы твое письмо застало меня там. Что будем предпринимать? Нельзя же жить с этаким клеймом. Привет Лимареву. Жму руку. Твой М. Шолохов».

– Да, так оно и было, – говорит Луговой. – Многое теперь стало известно. Но мало кому ведомо, какое подлинное партийное мужество проявил тогда в пору культа личности молодой коммунист Михаил Шолохов, отстаивая чистоту ленинских идей, добиваясь восстановления партийной истины. Шолохов обратился с письмами в Центральный Комитет партии, и по ним были приняты меры. Вешенскому району оказали большую и срочную помощь. Летом 1933 года ЦК вернул меня в Вешенский район, где нам пришлось вновь вместе трудиться и вновь, спустя четыре года, в 1937 году, в пору разгула культа личности, пережить еще более тяжелые события. Я не могу сейчас не подчеркнуть этого – и в этот раз Шолохов вновь показал себя стойким, я даже скажу бесстрашным коммунистом, советским патриотом, истинным товарищем. Тогда враги партии, пользуясь нравами времен культа личности, совершили еще одно преступление против наших вешенских коммунистов. Но к этой страшной истории мы еще как-нибудь вернемся…

Рассказывая, Петр Кузьмич то и дело нежно перебирает письма Шолохова, словно перебирает в памяти прожитые полные непоколебимой веры в партию и Родину минувшие годы. Об этом Луговой сам пишет книгу, и, нужно надеяться, он все подробно расскажет обо всем сам. А сейчас он лишь комментирует письма.

– Это письмо Шолохов прислал мне 9 июня 1942 года. Война подошла к Вешкам. Только что гитлеровцы на наших глазах убили его мать. Как это произошло? Станица пылала в огне – тридцать шесть фашистских бомбардировщиков висели над ней. Бомба попала и в шолоховский дом – здесь чудом уцелел только рояль. Библиотеку, которую писатель годами любовно собирал, командир одной из нашей частей еще накануне отправил в тыл, и там она пропала. Дорогую нам семью Шолоховых мы проводили в Камышин. По пути в этот город он написал мне это коротенькое письмо, в котором, между прочим, пишется, что у него в доме «оставались кое-какие харчишки. Если это цело – заберите себе, сгодится». Вот так он всегда – о человеке помнит…

Третье письмо, начинающееся обращением «Дорогой Петя и все товариство!», датировано 31 января 1943 года.

– Прислал его мне Шолохов из Уральска, – объясняет Луговой. – Только-только наши войска угнали немцев подальше от Вешенской. Станица была страшно побита. Уцелело лишь несколько зданий, в том числе и педучилище, в котором разместились все районные организации. Обо всем этом Шолохов, конечно, ничего не знал, вот почему он спрашивал в письме, что «осталось от этой бедной станички».

«Много пришлось повидать мне порушенных мест, но когда это – родина, во сто крат больнее, – писал в этот раз Шолохов своему другу. – Прошлогодняя история свалилась, как дурной сон… Война отгремела на Дону. Ну, да ничего! Были бы живы, а все остальное наладится. Трава и на погорелом месте растет! Еще раз всех крепко обнимаю и надеюсь на скорую встречу».

– Я ему, конечно, тут же отписал все подробно, а вскоре, в мае 1943 года, на побывку в Вешенскую приехал он сам, наш дорогой полковой комиссар. Он был энергичен, хотя, конечно, картина сожженной Вешенской больно откликнулась в его душе. Два вечера мы провели в разговорах, и помнится, Шолохов тогда сказал, что фашист уже не тот и что скоро дорога борьбы непременно приведет нас к Берлину…

Наконец, Луговой прочитал еще одно, написанное ему Шолоховым 24 мая 1944 года письмо. Михаил Александрович расспрашивал друга о вешенских делах, тревожился, как район «вылезет с севом», сожалел о несправедливом отношении к учительнице Сеньчуковой, прося незамедлительно восстановить ее на работе. Его тревожила, конечно, судьба друзей.

– Его всегда волнует наша жизнь, – откладывая в сторону бесценные письма друга, говорит Луговой. – Может быть, в другой раз я и не счел бы возможным оглашать эти письма, но теперь, во-первых, Шолохов сказал мне, что я могу сам распорядиться ими по своему усмотрению. А во-вторых, когда же обо всем этом рассказать, если не сейчас?

…Друзья по-прежнему часто встречаются в Ростове и в Вешках, и поэтому Луговой, конечно, хорошо знает, как ныне живет и работает Шолохов. А живет он, по выражению Петра Кузьмича, как всегда, на полном накале. Все творческие силы писателя сосредоточены на романе «Они сражались за Родину». Михаил Александрович продолжает собирать материалы, проводя, как бывало, утренние часы за письменным столом. По-прежнему к писателю едут рабочие, колхозники, литераторы, художники. Недавно у Шолохова побывала группа уральских рабочих из Нижнего Тагила. Они просили писателя помочь им в создании второй книги «Были горы Высокой». Уральцы усиленно звали Шолохова к себе в гости, обещая предоставить ему для творчества все условия, в том числе обеспечить и… лесную глухомань.

– Пишется лучше дома, – улыбнувшись, ответил Шолохов, сердечно принимая дорогих уральских гостей. – А что касается вашей думки о продолжении книги «Были горы Высокой», то это хорошая затея. Но книга должна непременно быть интересной, увлекательной, такой, чтобы ее с увлечением читали и взрослые и дети, чтобы ее искали. А то бывает так: напишут, издадут книгу, стоит она на полке, и никто ее годами не берет в руки.

(Книга уже вышла в свет. И она очень интересна.)

Шолохов, как всегда, на самой стремнине жизни. Он полон забот о вешенских делах – как учатся в школах дети и что надо сделать для повышения урожаев на станичных полях? Каждое утро «разрабатывает» свою обильную почту. Его всегда живо волнуют события международной жизни и прежде всего то, как народ наш, руководимый партией, созидает коммунизм. Разумеется, надо еще выкроить время и для охоты, и для рыбалок, и для того, чтобы встретиться с молодым литератором…

– Вот так он живет и работает, таким я его знаю уже четвертый десяток лет, – заключил наши долгие вечерние беседы Луговой. – Может быть, Михаил Александрович малость поморщится на меня за то, что, мол, выдаю наши дружеские «тайны». Но по-моему, в этом есть высокий партийный и народный интерес. И я ему об этом при встрече скажу, авось недолго будет ворчать на меня.

* * *

Перед тем как проститься с Петром Кузьмичом Луговым, многоопытным вешенским секретарем, которого и сейчас, на пенсии, не покидают заботы о делах в Вешках, я вновь глянул на фотографию, которую в трудный военный день 11 октября 1944 года подарил ему Шолохов. И перечитал то, что на ней было написано шолоховской рукой:

«За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет».

Март 1961 года

Данный текст является ознакомительным фрагментом.