ГЛАВА XX

ГЛАВА XX

Во второй половине мая месяца 1921 г. барон Унгерн отдал своим боевым частям приказание выступить из Урги на север, с целью перенести военные действия в русские пределы.

Первым вышел отряд сотника Тубанова, который ловко выкрал Богдо-гэгэна. Тубанов, имевший три сотни — чахарскую, китайскую и монголо-бурятскую — получил от барона инструкцию взять станицу Мензинскую (220 верст на юго-восток от Троицкосавска и почти столько же на северо — северо-восток от Урги). Ввиду того, что к этой станице нет колесных дорог со стороны Монголии, а также что по русской территории в мензинском районе нельзя ездить в повозках, Тубанов взял лишь легкий исключительно вьючный обоз и минимальное количество пулеметов. Станица была занята без боя. Тубанов объявил в ней мобилизацию, давшую ему одну сотню из местных казаков. С этими скромными силами он выступил из Мензы на север, потому что, в соответствии с приказом № 15, должен был развивать наступление на Петровский завод (в 10 верстах от станицы).

Возлагая такое сложное задание на Тубанова, барон строил расчет, конечно, не на силы подчиненного ему отряда, а на вооруженную поддержку казачьего населения. Из этого предприятия, к сожалению, ничего не вышло, так как примыкают только к сильным: Тубанов был разбит девееровцами неподалеку от Мензы, после чего ушел в Маньчжурию с несколькими десятками всадников, а его отряд разбежался.

Географическим пунктом, куда барон Унгерн направлял свой главный удар и, таким образом, ключом всего стратегического плана являлся город Троицкосавск. Город расположен в котловине реки Кяхты, в 3–4 верстах от русско-монгольской границы и 27–30 верстах к востоку от реки Селенги. Троицкосавск почти соединился теперь с некогда самостоятельным городом Кяхтой, стоящим на самой границе. В полуверсте от Кяхты, на монгольской территории находится китайский город Маймачен. С запада и юга от Троицкосавска лежит песчаная степь, местами закрытая жалким травянистым покровом, а с севера и востока он охвачен полукольцом лесистых гор.

Для овладения этим городом и для развития дальнейших операций на Верхнеудинском направлении барон вывел из Урги все наличные силы, оставив лишь монгольское военное училище, комендантскую команду Сипайлова, интендантские мастерские и лазарет. В отряд барона вошло 20 сотен довольно слабого состава (от 60 до 65 всадников в каждой) при 7 орудиях и 20 пулеметах. Из указанного числа 2 сотни составляли отдельный казачий дивизион сотника Нечаева, далее шли 3 русские сотни не казачьи, 2 бурятские, 1 башкирская и 1 татарская, 4 китайских, 3 монгольских, 2 тибетских и 2 чахарских. Главные силы, выступившие из Урги 20 мая под командой полковника Парыгина через деревню Мандал, прииск Дзун-модэ, через долины рек Хара-гол и Шара — гол и прииск Куйтун, должны были выйти к заимке Карнакова на реку Иро, где намечался сбор всех частей перед началом операции. Лишь один чахарский дивизион пущен был бароном по тракту Урга — Троицкосавск.

Из приведенного маршрута видно, что барон вел отряд параллельно с трактом. Этим маневром, с одной стороны, обеспечивалась скрытность движения, а с другой — хорошие корма для лошадей. Барон Унгерн догнал отряд на автомобиле и сразу же в пути занялся реорганизацией своих частей. Он сформировал два полка: 1–й конный полк полковника Парыгина и 4–й — войскового старшины Маркова. В состав 1–го полка барон включил 1 башкирскую, 1 русскую и 4 китайских сотни, а 4–й полк составил из 2 русских, 1 татарской и 2 бурятских сотен. Остальные сотни числились, как отдельные дивизионы: Нечаевский, Монгольский Бишерельту-гуна, Тибетский и Чахарский.

Чахарский князь Найден-ван решился на сепаратный налет на Маймачен по соображениям, не имеющим ничего общего с воинской доблестью. Воспользовавшись тем, что находился на тракте, вне поля зрения барона, 3 июня утром он сбил девееровскую заставу Сретенской кавбригады на первом от Троицкосавска уртоне Ибицык, а затем на хвосте у нее ворвался в город Маймачен. В упоении от своего блестящего успеха, чахары с полным самозабвением отдались родной стихии — грабежу. Но в 14 часов того же дня они были с треском выбиты из Маймачена, причем Найден-ван получил ранение, а его помощник попал в плен. Тем не менее, за короткий срок своего хозяйничанья чахары проявили столько разбойничьей распорядительности, что, в буквальном смысле слова, превратили в развалины то, что было еще не закончено в марте месяце китайскими солдатами. Молодцы Найден- вана перебили всех жителей — китайцев, которые не успели убежать в Троицкосавск. Путешественник П. К. Козлов в 1923 г. записал в путевом дневнике: “После унгерновского (следует читать — китайского и чахарского) разгрома Маймачен стоит в развалинах и совершенно покинут жителями”.

Чахары отхлынули от Маймачена в полнейшем беспорядке, потому что Сретенская бригада обошла их со стороны Монголии. Своим паническим видом они произвели крайне невыгодное впечатление на подошедшие к тому времени к Ибицыку унгерновские части. 4 июня барон тут же на Ибицыке отдал чахарам весь остаток полноценного ямбового серебра и отправил их в Ургу, якобы на формирование. В действительности же он, к общему удовольствию, прогнал их от себя. Не задерживаясь в Урге, чахары ушли на родину.

Что же касается собственно унгерновских войск, то они 3 июня, дойдя до Кар- наковской заимки, разделились на две группы. 4–й полк, монголы, тибетцы и один китайский дивизион вышли на тракт к Ибицыку, где и расположились в ожидании дальнейших распоряжений. Вторую группу барон повел в Кударинскую станицу (50 верст на восток от Троицкосавска). С ним шел 1–й полк и дивизион сотника Нечаева, составленный из кударинских казаков. В тот же день станица была занята без боя.

На следующий день, 4 июня барон ускакал из Кудары, предварительно приказав полковнику Парыгину вести полк и Нечаевский дивизион в поселок Киранский (20–25 верст от Троицкосавска) и там ожидать подхода остальных частей бригады. Вследствие странного, на первый взгляд, похода на Кудару, Унгерн потерял два драгоценных дня — 3 и 4 июня, и лишь 5 июня подошел к Троицкосавску.

Если припомнить, что все казаки — перебежчики из Забайкалья и кударинцы, в частности, внушали Унгерну уверенность в возможность быстро поднять противоположное восстание — стоит, дескать, барону выйти на русскую территорию, и что он взял с собой влиятельного местного казака Нечаева, то можно найти правдоподобное объяснение для такого непростительного промаха, как “сложное фланговое движение” на Кударинскую станицу. Вероятно, понятно и без объяснений, что барон добровольцев не получил, а от мобилизации отказался по принципиальным соображениям…

Разочарованный в кударинцах и крайне раздраженный этой первой открытой неудачей, барон под вечер 4 июня прискакал на Ибицык. Здесь он пришел в состояние совершенной ярости, когда узнал о бестолковой самовольной вылазке чахар, нарушавшей все его планы. В первую очередь, “дедушка” налетел на командира полка Маркова. На долю последнего “отломилось” (употребительное выражение в дивизии) немало ташуров — за остановку на плохом корму и за чахар. В той или другой степени крепко влетело всем, кто имел несчастье подвернуться под руку грозного начальника дивизии. Трудно было в тот момент понять, что именно ставил барон в вину Маркову — то ли, что не удержал чахар, или же то, что своевременно их не поддержал. Удержать чахар от авантюры Марков не мог, но, правда, не очень много и сделал в смысле выручки их из трудного положения. Когда Марков вышел на тракт и узнал о продвижении чахар в Маймачен, он послал вслед за ними бурятский дивизион Галданова; последний же не проявил никакой распорядительности и до Маймачена не доходил.

5 июня барон Унгерн обошел Троицкосавск. Его части расположились полукольцом на сопках с севера, востока и юго-востока от группы трех городов: Троицкосавска, Кяхты и Маймачена, причем правым флангом унгерновцы касались тракта на Усть-Кяхту и Верхнеудинск, а левый находился в двух — трех верстах к югу от Маймачена. Своим маневром Унгерн отрезал гарнизон от сообщения с базами.

5 и 6 июня в Троицкосавске чувствовалась растерянность, потому что до вечера 6 июня там находились лишь девееровцы в количестве 500 сабель Сретенской кавбригады, 250 штыков пехоты, около 700 необученных, плохо вооруженных монголов Сухэ-Батора и всего только 2 конно-горных орудия. Барон, вероятно, переоценивал силы противника. Но и враги, в свою очередь, чрезвычайно преувеличивали численность бароновских войск — они полагали, что барон привел 3500 всадников, тогда как в действительности у него было около 1500 человек. В своих исчисленьях девееровцы исходили из длины линии нашего фронта, растянутого на 12 верст. На самом же деле войска барона имели сколько-нибудь сосредоточенное положение лишь на 4–верстном участке против северо-восточного и восточного фаса города Троицкосавска.

По совершенно непонятным соображениям барон начал бои за обладание Троицкосавском вяло, как-то неуверенно, то есть в несвойственном ему стиле. Чем это объяснить? Может быть отсутствием у него соответствующего настроения?

Ночью с 5 на 6 июня барон производил личную разведку, в которую ездил вдвоем со штаб-ротмистром Забиякиным. Они проникли вглубь расположения противника и выяснили, что девееровцы отошли на последний перед городом кряж. Эта ночь протекла в подготовке к прыжку на притаившегося противника, с одной стороны, и в тревожном прислушивании, не подходит ли помощь от Усть-Кяхты — с другой.

Утром 6 июня загремели выстрелы по всему фронту наступления. Барон направил удар на северо-восточную окраину города Троицкосавска. Девееровцы за ночь перегруппировались. Сретенская бригада ушла в Кяхту, и оттуда в продолжение всего этого дня вела повторные атаки на левый фланг унгерновских войск. На смену им подошли пехотные части и монголы — партизаны, на долю которых выпала нелегкая задача защищать северо-восточный участок их линии обороны. На этом участке унгерновцы успешно продвигались по направлению к городу. В 17–18 часов 6 июня русский дивизион 4–го полка под командой Забиякина сбил противника с последней позиции и подошел вплотную к окраине Троицкосавска. С сопки Забиякин рассмотрел, что солдаты митинговали на площади. Не трудно было догадаться, что они обсуждали вопрос о сдаче города. Он тотчас же доложил обо всем барону через штаб-ротмистра Частухина и просил разрешения войти в город. Но барон приказал оставаться на месте. Характерен для барона ответ, который он дал Забиякину, лично прискакавшему к нему с вторичным докладом о том же самом: “Я на митинги не хожу, и тебе не советую”…

Итак, еще один, при этом последний день потерян… С наступлением темноты из Усть-Кяхты прорвался в город переправившийся с левого берега Селенги один из полков 35–й советской дивизии. Иными словами, гарнизон увеличился на 1500 штыков, с пулеметами и полковой артиллерией. Красноармейцы оттеснили монгольский дивизион, охранявший тракт, и восстановили нарушенное бароном сообщение с Усть-Кяхтой.

Ночь с 6 на 7 июня “дедушка” спал в сотне Забиякина, на одной из сопок во втором ряду гор. На рассвете он проснулся, осмотрелся, прислушиваясь к звукам редкой и далекой стрельбы, и приказал идти в наступление. Отдохнувшие за ночь русские и мусульманские части бодро бросились в бой и вновь дорвались до самой околицы города. Но тут они были встречены энергичным пулеметным и артиллерийским огнем и отхлынули на сопки. В 7 часов утра красноармейцы повели ожесточенные контратаки против нашего правого фланга со стороны города и Усть-кяхтинского тракта. Невзирая на значительное численное превосходство красных, все атаки отбивались, и к 12 часам активность их иссякла. Этот пятичасовой бой не дал противнику решительного успеха, по причине особой энергии командиров некоторых сотен, а также и пулеметчиков. Сотни и пулеметная команда метались по фронту, то с целью усилить стрелковую цепь в каком-нибудь слабом пункте, то чтобы восстановить только что утраченное положение контратакой и, выполнив одну задачу, сразу же вновь скакали в другой угрожаемый район.

Барон Унгерн прилагал максимальные старания к тому, чтобы вовремя лично поспевать повсюду, желая сохранять возможный контроль над боевыми действиями. С 12 до 16 часов обе стороны отдыхали. Каждый из противников производил в эти часы перегруппировки, в соответствии со своими дальнейшими планами, под прикрытием ружейной и артиллерийской перестрелки. В 16 часов Унгерн первый перешел в наступление. Дважды он лично водил свои сотни на занятые противником высоты восточного фаса обороны города, но обе эти попытки успеха не имели.

В 19 часов 7 июня красные повели наступление на наш левый фланг. Они незадолго перед тем получили из Усть-Кяхты свежее подкрепление, в виде двух батальонов пехоты и 4–орудийной батареи. На этом участке бой гремел до наступления темноты. Доблестный полковник Парыгин отбил все атаки, вероятно, со значительными потерями на стороне противника. Ночью окрестности города затихли. До рассвета не раздалось ни одного выстрела.

Но для нас, превратившихся за истекший день из нападающей стороны в обороняющуюся, в этой затаившейся тишине вырастали тревожные призраки. Вместе с туманом они ползли из падей вверх по склонам занятых нами гор. Мы чувствовали, что активность противника повышается и предвидели большие осложнения в самом недалеком будущем. Начальник троицкосавского гарнизона правильно рассудил, что лобовыми атаками барона разбить трудно, во всяком случае, это стоило бы больших жертв. Для облегчения своей задачи он решил прибегнуть к диверсии в наш тыл Сретенской бригады с двумя горными орудиями. Под покровом темноты сретенцы прошли хорошо знакомыми им глубокими лесистыми падями через наш слабо охраняемый юго-восточный участок фронта и заняли улус Аршан — Суджи.

Этим маневром красные отрезали единственную дорогу на юг, на Карнаков- скую заимку, которая шла именно через падь Суджи (тракт на Ургу красные могли в любой момент закрыть). Сложившиеся положение было чрезвычайно опасно для барона, но само по себе далеко еще не убийственное, потому что Сретенская бригада имела в своих рядах не более 400–420 бойцов. Трагедия заключалась в том, что появление красных кавалеристов в нашем тылу явилось полнейшей неожиданностью для всех чинов унгерновского отряда.

Последний акт троицкосавской трагедии начался тем, что 8 июня советские войска повели энергичное наступление на наш левый фланг, со стороны Ургинского тракта, силами полка пехоты. На северном и восточном участках они ограничивались перестрелкой. Унгерновцы стойко оборонялись и барон, видимо, комбинировал в голове какой-то контрманевр. Но около 8 часов все быстро изменилось после того, как сретенцы открыли из своей засады артиллерийский и ружейный огонь по нашему обозу. В тылу поднялась паника. Обозники порубили постромки повозок и устремились через сопки на юг, без дорог, по кратчайшему направлению. В разбросанных по отдельным вершинам и не связанных между собой сотнях создалось представление, что мы окружены: помилуйте, глубоко в тылу гремит неприятельская артиллерия. Красноармейцы учли наше неустойчивое состояние духа и с удвоенной силой перешли в общее наступление по всему фронту. Унгерновцы начали отходить…

На некоторых участках отступление приняло беспорядочный характер, но большинство сотен и пулеметчики отходили с боем. В момент катастрофы барон находился в центре своего расположения, возле артиллерийского дивизиона. Возможно, что он принял бы меры к тому, чтобы спасти часть пушек, но получение им слепого ранения в седалищную часть туловища — ранения легкого, но весьма болезненного, отняло у него на время всю энергию.

При отступлении от Троицкосавска мы побросали 6 орудий, несколько пулеметов, весь обоз, денежный ящик, икону Ургинской Божией Матери, до 400 голов рогатого скота, а также всех убитых и раненых. Пленными мы потеряли 100 человек, по преимуществу монголов и китайцев. Невзирая на всевозможные “страсти” в виде обхода, паники и прочего, русские сотни понесли в боях и при отступлении сравнительно ничтожные потери.

Героическим усилием воли барон Унгерн заставил себя после ранения самостоятельно сесть на коня. Когда же он выскочил из опасной зоны, то приказал помочь ему сойти с седла. Выглядел тогда барон, как тяжело больной, осунулся, совершенно пожелтел, и после перевязки с полчаса лежал без движения. “Носилки начальнику дивизии… Подать носилки…”, — слышались голоса. Но барон отказался от носилок. Он поехал верхом. Всего лишь три дня он позволял себе роскошь садиться на коня и слезать с помощью вестового. Унгерн проклинал свою рану — и не только потому, что она лишила его необходимых сил в самый критический момент: он считал подобное ранение оскорбительным для офицера. “Лучше бы меня ранили в грудь, в живот, или куда угодно, но не в это позорное место”, — говорил он не раз в первые дни после Троицкосавска.

Чтобы совершенно закончить повествование о злосчастной бароновской ране, позволю себе передать рассказ доктора Рябухина, которого “дедушка” вызвал к себе тотчас после соединения с бригадой генерала Резухина. Доктор нашел рану барона в порядке и предложил извлечь пулю, которая отчетливо прощупывалась возле позвоночника. Барон в ужасе замахал руками:”Что Вы, что Вы,” — воскликнул он — “я ужасно боюсь боли и упаду в обморок от одних приготовлений к операции”.

Немного осталось теперь добавить к изложенному драматическому эпизоду. При отступлении унгерновцы разделились на три группы: некоторые сотни шли через сопки в обход пади Суджий и вышли на Карнаковскую заимку: другие отходили с боями на Ибицык параллельно с трактом, а третьи, стоявшие на правом фланге, вынуждены были обогнуть Троицкосавск с запада между городом и рекой Селенгой. Эта последняя группа с боем пробилась через речку Бурэн-гол (в 16 верстах на юг от Кяхты) и благополучно, без потерь присоединились к бригаде на уртоне Ибицык.

При разборе троицкосавской операции барона Унгерна, прежде всего, поражает то обстоятельство, что он не воспользовался блестящей возможностью заблаговременно выслать своих разведчиков вперед, в самый Троицкосавск, для получения точной информации о силах противника. Только этим можно объяснить осторожные, почти медлительные действия барона 5 и 6 июня. Если бы он знал, что в гарнизоне находиться только 650 русских солдат, то неужели он не налетел бы на них в самом лучшем партизанском стиле? Барон Унгерн имел свою собственную логику.

Казалось бы, все надежды на успех в борьбе с коммунистами он возлагал на поддержку казачьего населения. Мысль эта находит подтверждение в том, что он не пошел сразу на Троицкосавск, а направился в Кударинскую станицу, потому что сотник Нечаев и другие кударинцы обещали барону сразу же выставить целый полк, обнадеживая его, что у них все уже заранее подготовлено, и добровольцы тотчас же вступят в ряды унгерновцев, когда барон появится в станице. После же того, как “дедушка” лично убедился в неосновательности подобных заявлений, а из расспросов местных жителей удостоверился во вздорности проникавших в Монголию слухов об антибольшевистских восстаниях в Забайкалье, у него должно было бы отпасть главное основание к захвату Троицкосавска — надежда вызвать этим актом новое местное восстание против Советской власти. Тем не менее, барон идет из Кудары на Троицкосавск и три дня дерется за обладание городом.

Вероятное объяснение такого расходящегося с логикой образа действий барона кроется в том, что, помимо свойственного ему спортивного интереса к битве, он желал захватить в городе оружие и интендантские запасы, а также и раздобыться некоторым количеством необходимой ему валюты. Что же касается самих боевых действий, то они велись в характерном для Азиатской конной дивизии “эпизодическом” стиле. На 12–верстном фронте, в крайне пересеченной местности, без средств связи, без штаба, барон не мог сделать большего, что доступно силам одного человека. Бой шел почти без всякого управления, по инициативе командиров сотен.

Отсутствие штаба не давало себя остро чувствовать в борьбе с китайцами, но тотчас же проявилось в самой неприятной форме, как только барону пришлось столкнуться с первым до известной степени организованным противником. И в Урге у барона не было Штаба. Сидел там за штабным столом помощник присяжного поверенного Ивановский. Но это лицо могло именоваться начальником штаба лишь в весьма относительном смысле слова. Если после печального для него опыта барон вскоре завел подобие штаба из военных специалистов, то все же начальники его штаба, по справедливости, могли считать себя лишь хорошо грамотными писарями и, в лучшем случае, офицерами для составления сводки сведений по войсковой разведке, или же для экстраординарных поручений. Все операции барон вел самостоятельно, и чаще всего действовал без предварительной подготовки.

Его оригинальная логика ярко проявилась также и в вопросе о добровольцах. В той же самой Кударе станичный сход заявил, что казаки готовы пойти с бароном добровольно, но требуют лишь некоторой гарантии неприкосновенности их семей на случай большевистских репрессий, в виде приказа о мобилизации (они, дескать пошли под угрозой оружием). Барон Унгерн категорически отказался от такого компромисса: “Или ступайте добровольцами, или же мне вас не нужно”, — заявил он казачьей делегации. Вследствие решительного отказа от мобилизации, ни к барону, ни к Резухину пополнений так и не поступило, несмотря на явное в иных местах сочувственное отношение к ним. Барон Унгерн искренне считал, что если он с жертвенным жестом протягивает руку братской помощи казачьему населению, жаждущему освобождения от Советской власти, то никто не имеет права отказаться от принятия этой жертвы. Он верил, что повсюду “найдутся честные русские люди” (терминология приказа № 15), готовые бескорыстно встать под его знамена, для самозабвенной борьбы против поработителей — большевиков.

Из нашего “прекрасного далека” давно уже стало видно, что барон не имел в то время реальных оснований думать таким образом, потому что русские люди в 1921 г. еще не “переболели” большевизмом. В тот год многие политики разделяли заблуждение барона Унгерна об антисоветских настроениях среди казаков и крестьян. Несомненно, что под Троицкосавском барон получил жестокое разочарование в своих возможностях. Он убедился, что его “я со своими монголами дойду до Лиссабона”, как заявил он в Урге генералу Комаровскому, на практике не осуществимо.