Глава первая ДРУГИЕ

Глава первая

ДРУГИЕ

Зачем читать (писать) о человеке, о котором уже так много читано (писано)? Нужно ли и можно ли узнавать (рассказывать) о жизни того, кто этого не хотел? А Эйнштейн — не хотел. Из интервью 1934 года журналу «Тауэр»: «Моя жизнь — простая вещь, которая никому не интересна. Известно, что я родился, а все остальное не нужно». Из письма биографу Карлу Зелигу, 25 октября 1953 года: «Мне никогда не приходило в голову, что любое оброненное мною замечание будет подхвачено и увековечено. Если б знал, еще глубже спрятался бы в своей раковине». Историк науки Бернард Коэн, интервьюировавший его за несколько дней до смерти: «Эйнштейн сказал, что человек имеет право на частную жизнь даже после смерти… Он полагал, что корреспонденцию Ньютона можно издавать, потому что письма предназначаются к чтению, но добавил, что даже в корреспонденции может быть личное, что нельзя издавать». Эйнштейн — другу, Генриху Цангеру, 24 декабря 1919 года: «В жизни человека моего типа важно лишь то, что и как он думал, а не то, что он делал или чувствовал».

И ведь есть переведенные на русский язык прекрасные книги о том, что и как он думал (о физике, разумеется), например фундаментальная работа американского физика и историка науки Абрахама Пайса[1] (правда, понять ее как следует может только специалист) или биография, написанная его ассистентом Банешем Хофманом[2]; есть и блестящая отечественная работа Б. Г. Кузнецова[3]… Может, ничего больше писать и не надо?

Но вот мы попадаем в Интернет, и на нас обрушивается — по-русски и по-английски[4] — гигантская масса бурой субстанции, общий смысл которой примерно следующий: Эйнштейн а) еврей, поэтому теория относительности неверна; б) еврей, бросил жену и дочь, поэтому теория относительности неверна; в) еврей, украл теорию относительности у жены-славянки, впрочем, теория все равно неверна; г) еврей, украл теорию относительности у француза и немца, впрочем, теория все равно неверна. (Можно найти и экзотическое: Эйнштейн антисемит, и поэтому теория относительности неверна.) О. Акимов, «Феномен Эйнштейна»: «Альберт Эйнштейн… скрыл от общественности истинные события своей биографии — это явный признак авантюристического характера. Нечистоплотность в повседневной жизни приводит к недобросовестности в сфере научной деятельности». А. М. Буровский, «Евреи, которых не было»: «Эйнштейн, при ближайшем рассмотрении, вовсе не „открыл“ законы относительности, а попросту повторил давно уже сделанное Пуанкаре. Этот „мировой гений“ выучил английский язык только за 17 лет, диссертация его позднее была признана ложной, а подробности его частной жизни просто пугают».

А знаете, понять авторов «страшилок» (так мы будем дальше называть всю эту массу) даже можно, когда читаешь ранние официальные биографии Эйнштейна или биографии советские: все они хороши, вот только слащавы почти до невыносимости. Б. Г. Кузнецов: «Бессмертным будет и облик Эйнштейна, демонстрирующий отречение человека от всего личного и повседневного во имя познания мира… Вот он стоит перед нами, бесконечно добрый, углубленный в свои мысли… У Эйнштейна „надличное“ не только заполняло сознание, но заставляло мысль парить на таких высотах, откуда собственная жизнь и собственная смерть уже казались несущественными… Эйнштейн никогда не думал о своей роли в истории и науке; он никогда вообще не думал о себе». Съев столько патоки, захочешь немного селедки. Сам Эйнштейн в отличие, например, от другой «суперзвезды», Марка Твена, публично и даже в частной переписке обычно тоже высказывался в «паточном» духе: надо быть нравственным и т. п. Другу, Максу Борну, например, писал: «Каждый человек должен давать пример чистоты и иметь мужество сохранить этические убеждения в обществе циников. С давних пор я стремлюсь поступать таким образом…»

Чтобы хоть как-то всю эту патоку компенсировать, появляется «селедка», то есть «страшилки»; они появлялись бы, даже не будь Эйнштейн евреем, хотя, конечно, не в таком количестве и чуть менее злобные (как о Дарвине, например). И нормальному биографу хочется добавить «селедки» — так, в хорошей, взвешенной книге П. Картера и Р. Хайфилда[5] если приводятся слова Эйнштейна о том, что он любил своего ребенка, обязательно добавляется комментарий: «якобы любил». В итоге в массовом сознании «селедка» перевесила: так, друг автора данной книги, культурный человек, профессор, не антисемит, сказал: «Пиши, только, чур, все честно: как жену обокрал и как сионисты ему имя сделали».

Теперь деваться уже некуда, надо компенсировать горы «селедки», но не патокой, а фактами. Плохое нет нужды сочинять, оно было, герой наш — человек непростой и сам порой кое о чем проговаривался: так, о своей биографии, написанной его зятем Рудольфом Кайзером, отозвался: «Если что-то в данной книге и упущено, то оно относится к области иррационального, противоречивого, странного и даже безумного». В жизни Эйнштейна мы увидим по меньшей мере два поступка, о которых не упоминается в «страшилках», но которые мы назовем чудовищными. И благородных дел было много. Но решать, какие поступки перевешивают, и ставить оценку — не наша задача: мы не в школе. Нам нужно попытаться составить иное уравнение: записывать в его левой части факты (а они, как ни странно, довольно скудны) — и в правой у нас должно создаться более-менее цельное представление о человеке. Не сойдется уравнение — наша вина, не его. Он нам ничего не обещал.

Альберт Эйнштейн принадлежал как минимум к восьмому поколению немецких евреев. Первый его предок, о ком есть сведения, — Якоб Вейль из Валлерстейна, живший в конце XVII века. Через два поколения в семье появился человек по фамилии Эйнштейн (буквально: «один камень») — Давид Эйнштейн (1713–1763). Представитель шестого поколения, Абрам Эйнштейн (1808–1868), дед Альберта, женился на Хелен Моос в 1839 году, у него было семеро детей, один из которых, Герман, отец Альберта, родился в 1847-м в городке Бухау, учился в средней школе в Штутгарте, был отличником, любил математику, но средств на учебу не имел и стал коммерсантом. 8 августа 1876 года в городе Ганштатте он женился на Полине Кох, которая родилась в 1858-м в такой же многодетной еврейской семье, но зажиточной: отец Полины Юлиус Дерцбахер (сменивший фамилию на Кох) и его брат разбогатели на торговле зерном. Молодожены поселились в Бухау, а в 1877 году переехали в Ульм в королевстве Вюртембергском (единой Германии тогда не было), где жила их многочисленная родня. Герман стал партнером в фирме его кузенов Моисея и Германа Леви по изготовлению перин.

14 марта 1879 года у Германа и Полины родился первенец, Альберт, названный в честь деда Абрама (Герман с женой считали себя немцами, стремились ассимилироваться и имена детям давали не еврейские). В 1880-м семья переехала в Мюнхен: брат Германа Якоб предложил вложить капитал в фирму по производству газового оборудования: он сам отвечал за технику, Герман — за финансы. Фирма открылась, дела шли хорошо; 18 ноября 1881 года у Германа и Полины родилась дочь Майя (Мария).

Записки Майи[6], датированные 1924 годом, — практически единственный источник сведений о детстве брата и о семье вообще: автобиографии Эйнштейн не написал, родители и родственники мемуаров не оставили, так что мы в сто раз больше знаем о детстве и родителях Пушкина или Дюма, хотя жили они на сто лет раньше. Мать, как пишет Майя, была строга, холодновата, честолюбива, отец — мягкий, ласковый. Сам Эйнштейн говорил, что был к матери сильно привязан, но никак не характеризовал ее, зато отца называл добрым, обаятельным, великодушным. Майя рассказала (со слов матери, надо думать) об испуге родителей при рождении Альберта: голова слишком большая и угловатая (в 1930-м скульптор Майоль, увидев Эйнштейна, назвал его голову необычно красивой). Со слов Майи обычно пишут, что мальчик очень долго не мог говорить, но это не совсем так: в письме своей матери от 1 июля 1881 года Полина отметила, что сын «высказывает смешные мысли» и, по рассказу самой Майи (со слов той же Полины, наверное), при ее рождении поинтересовался, где у этой штучки колесики.

Майя: «Долго казалось, что Альберт вообще не научится говорить: семилетним мальчиком он все еще упорно повторял про себя короткие фразы, которым учили его взрослые, делая это не легко, играючи, как другие дети…» Нянька звала его тупицей. Сам Альберт вспоминал, что уже в два-три года пытался говорить законченными фразами, тщательно продумывая их и лишь потом произнося вслух, и что в школе его мучила плохая память на тексты. Специалисты считают, что у него была легкая форма эхолалии — навязчивого стремления повторять фразы.

Он признавал, что и позднее все связанное со словами вызывало у него затруднения; в 1945 году он описал свой способ мышления французскому математику и психологу Жаку Адамару: «Слова, написанные или сказанные, кажется, не играют никакой роли в моем механизме мышления. Психические сущности, которые, кажется, служат элементами моего мышления, — это определенные знаки и более или менее четкие изображения, которые я могу волюнтаристски воспроизводить и комбинировать. Существует, конечно, определенная связь между этими элементами и соответствующими логическими понятиями. Ясно также, что желание прийти наконец к логически связным понятиям является эмоциональной основой этой довольно смутной игры с вышеупомянутыми элементами… Они у меня носят визуальный характер, а некоторые — мышечный. Обычные слова или знаки я ищу потом, когда ассоциативная игра сыграна и может быть воспроизведена по моей воле».

Что-то, видно, было в его мозгу особенное; это подтвердилось, когда после его смерти мозг был извлечен и ученые всего мира могли изучить фотоснимки и образцы тканей. В 1985 году Мэриан Даймонд, профессор биологии в Беркли, открыла, что мозг Эйнштейна сильно отличался от нормы. Один из показателей мозговой активности — количество глиальных клеток, которые питают нейроны — нервные клетки мозга, обрабатывающие информацию; у Эйнштейна на один нейрон приходилось гораздо больше глиальных клеток, чем у среднего человека. В 2003-м Сандра Вительсон обнаружила, что теменные доли мозга — они отвечают за обработку зрительной и пространственной информации и математические способности — на 15 процентов шире обычных (это отмечалось и у математика Гаусса, чей мозг тоже изучали) и в них отсутствует одна борозда: возможно, ее отсутствие улучшало связи в этой области мозга. В 2009 году антрополог Дин Фальк обнаружил сложную и необычную организацию извилин в префронтальной коре, которая имеет большое значение для абстрактного мышления, а также увеличенную правую моторную кору, что характерно для музыкантов; в 2012-м Фальк выяснил, что увеличены участки сенсорной коры, связанные с обработкой сигналов от осязательных рецепторов. В 2013-м китайские ученые нашли, что у Эйнштейна необыкновенно много нейронов в части мозга «мозолистое тело», связывающей правое и левое полушария. (Наверняка к тому времени, когда вы прочтете эти строки, найдут еще что-нибудь необычное.) И, возможно, обратная сторона всех этих особенностей — слабость в том, что касается языка. Специалисты отмечают ясность и блеск работ Эйнштейна по специальности, но его публицистические тексты (за редким исключением) и отчасти даже личные письма (кроме любовных) написаны тяжеловато и высокопарно, как если бы человек подбирал слова и, не найдя, хватался за клише.

Кроме речи, ребенок во всем развивался довольно обыкновенно. Рано стал читать, считать. Хорошо ориентировался на местности — мать учила этому специально с трех лет. В пять ему наняли приходящую учительницу; Майя вспоминает, что мать очень строго требовала учиться, только потом играть, и снисхождений не допускалось. Был он в раннем детстве тихим и играл в одиночестве (а как еще, если мама велит целый день сидеть за уроками?): строил здания из конструкторов, кубиков и карт. Иногда, по словам Майи, буйствовал: «В такие моменты лицо его бледнело, кончик носа белел, и он терял самообладание». Швырял в сестру чем ни попадя. Полина обожала музыку, играла на фортепиано, сыну купили скрипку, пригласили учительницу, он бросил в нее детский стульчик, и она отказалась учить хулигана.

В «страшилках», естественно, пишут, что перед нами безумец. Однако многие дети имеют обыкновение топать ногами, визжать, швыряться предметами и закатывать истерики. Дарвин писал жене о их сыне (из которого вырос спокойный британский джентльмен): «У нас все хорошо, сегодня Вилли подбил Энни только один глаз». М. Д. Беленький, «Менделеев»: «Митя был упрям, нетерпелив и вспыльчив. Ласковый с домашними, нежно любимый родителями мальчик мгновенно ощетинивался, если чувствовал даже малейшее оскорбление в свой адрес. „Маменькин сынок“ без секунды промедления мог вступить в драку…» Есть еще знаменитая история о том, как в четыре или пять лет Альберт был потрясен работой компаса — как стрелка движется? Но и в этом ничего особенного нет.

В 1885 году Якоб и Герман решили основать электротехническую фабрику: изготовлять приборы для муниципальных электростанций. Деньги дали родители — Эйнштейны и Кохи. Купили на две семьи большой дом в Зедлинге, пригороде Мюнхена. Альберта снова начали учить игре на скрипке — теперь не швырялся и проявил способности, но не интерес (он хотел играть на фортепиано). И в том же году, 7 октября, в Копенгагене, в семье датского профессора физиологии и дочери еврейского банкира родился Нильс Хенрик Давид Бор — быть может, главный человек в жизни Эйнштейна.

В Ульме, где Эйнштейн родился, евреев было много, в Мюнхене — мало. Когда 1 октября 1886 года Альберт поступил в начальную государственную школу, он был единственным евреем в классе из семидесяти человек. В 1920-х он вспоминал, что учителя его не обижали и не выделяли, правда, однажды педагог принес гвоздь и сказал детям, что такими гвоздями евреи прибивали Христа к кресту. Но дети изводили сильно. «Физические нападения и словесные оскорбления по дороге в школу были привычными, однако не так чтобы злобными. Но их было достаточно, чтобы консолидировать в ребенке живучее чувство изгойства». (Кузнецов: «…брызги антисемитизма ранили Эйнштейна не потому, что он был их жертвой, а потому, что они противоречили уже поселившимся в его сознании идеалам разума и справедливости». Речь идет о шестилетнем ребенке — неудивительно, что авторов «страшилок» от таких фраз трясет.)

Теперь нам предстоит сложный и важный эксперимент: если вы не еврей, вы должны почувствовать себя евреем. Отвлекитесь от этой книжки, вообще от книжек, наплюйте на политкорректность, подумайте о своих знакомых евреях, спросите их, как им живется, ощущают ли они себя в такой же безопасности, как вы, подумайте о евреях вообще: почему вы их любите или не любите, и чем они особенные, если особенные, и каково им жилось, пока у них не было своей страны; подумайте об антисемитизме, откуда, по-вашему, он взялся, а потом (пусть на это уйдут, как ушли у автора данной книги, недели кухонных разговоров, в результате которых он едва не обратился в антисемита) сделайте усилие и вообразите себя евреем, а если никак не можете, то горожанином в деревне, или оппозиционером при диктатуре, или инопланетянином, или человеком о трех ногах — кем-то «не таким», тем, кто раздражает, вокруг кого всегда клубится какой-то «вопрос»; и если не газовую камеру, то возможность соседского доноса вы должны ощутить как реальность. Честное слово, это необходимо. Ощущение еврейства для Эйнштейна было так же важно, как физика, и мы не поймем половину его поступков, если не почувствуем особый еврейский ужас и еврейскую тоску. А теперь разберемся, почему у евреев не было своего дома — дома, который строил в том числе и Эйнштейн.

В незапамятные времена были Израильское царство и Иудея, там жили евреи. В начале нашей эры их захватили римляне, а в 638 году пришли арабы-мусульмане и евреи стали уезжать в Европу и Азию. Жили они там относительно спокойно до XII–XIII веков, занимались разными делами, в том числе ростовщичеством, которое христианам воспрещалось. В 1173 году бенедиктинец Томас Монмутский создал жизнеописание младенца Вильяма из Норвича, якобы жертвы ритуального убийства, осуществленного евреями, и началось; в 1179-м Третий Латеранский собор принял законы, ограничивающие права евреев: им запрещалось владеть землей. Потом их изгоняли из Франции, Англии, Испании, велели носить на одежде отличительные знаки; христиане, вступающие в половые отношения с евреями, приравнивались к зоофилам. Время от времени им устраивали кровавые погромы, а в каждой охоте на еретиков и колдунов они становились первыми жертвами. Из одной страны они перебирались в другую, где было поспокойнее, — так многие оказались в Германии, а потом и в Речи Посполитой. Часть ехала обратно в Палестину, но и там их никто особенно не ждал.

После Великой французской революции и установления власти Наполеона I началось уравнивание евреев в правах с другими европейцами, в том числе в Пруссии, где их охотно вербовали для войны с Наполеоном. Когда Наполеон пал, евреи потеряли права, после революций 1848–1849 годов опять приобрели; к середине 1870-х их равенство с другими гражданами было установлено практически во всех странах Западной Европы. Но начался новый антисемитизм[7], имевший отношение уже не к религии, а только к «расе». Рихард Вагнер, «Еврейство в музыке»; «Евреи отличаются полной неспособностью к художественному выражению своего существа… Их единственный промысел — ростовщичество… Для еврея сделаться вместе с нами человеком значит, прежде всего, перестать быть евреем…»

Обычно говорят, что причина антисемитизма — обособленность евреев и нежелание ассимилироваться. Другая версия: их не любят за их успехи. Николай Бердяев, «Христианство и антисемитизм»: «Когда изъявляют претензии на то, что Фрейд еврей, что еврей Бергсон, то это есть претензии бездарности. В этом есть что-то жалкое. Есть только один способ борьбы против того, что евреи играют ведущую роль в науке, философии и т. д.: делайте сами великие открытия, будьте великими учеными… Унизительно думать, что свобода всегда оказывается благоприятной для евреев и неблагоприятной для не-евреев». Ницше назвал евреев «самой сильной, самой цепкой, самой чистой расой из всего теперешнего населения Европы». Самый сильный — достаточная причина, чтобы тебя не любили. Ведь евреи не просто были обособлены — любая этническая община обособлена, — но действительно успешны. Это результат естественного отбора; в 1896-м Теодор Герцль писал: «Травля евреев освободила нас от слабаков… Антисемиты сами дали нам импульс».

Евреи, чтобы прожить, были вынуждены лучше учиться, больше стараться, поощряли браки в первую очередь с образованными, а не с богатыми. А из-за запрета на землевладение они были вытеснены в города и освоили сложные специальности в сфере бухгалтерии, финансов и инвестиций. Результатом этого отбора, по мнению биологов, стало то, что евреи действительно умственно отличаются от других людей, правда, не все, а ашкенази — евреи, поселившиеся в Германии, которую они называли Ашкеназ, и расселившиеся по всей Европе, кроме Средиземноморья. Генетические исследования доказали происхождение всех ашкенази от небольшой группы, что, в силу эффекта «бутылочного горлышка» (когда популяция сильно сокращается в численности) и дрейфа генов, случившегося в IX–X веках, оказало сильное влияние на их генофонд. (Версия о родстве ашкенази с хазарами или другими тюркскими племенами генетиками не подтверждается.) Сейчас ашкенази составляют 90 процентов еврейской популяции в Америке и около 50 процентов в Европе, и они необычайно умны: в 2004 году антропологи из университета Юты Г. Кокран, Дж. Харди и Г. Харпендинг опубликовали исследование, согласно которому количество ашкенази с IQ более 140 баллов в шесть раз выше, чем других европейцев. И возможно, они продолжают умнеть: с 1950 по 2000 год 29 процентов Нобелевских премий получили ашкенази, хотя они представляют крошечную часть человечества, в первое десятилетие XXI века — 32 процента премий, в 2011 году — 38 процентов.

Они дорого платят — горе от ума. Ашкенази — жертвы множества генетических заболеваний (Тей-Сакса, Нейманна-Пика, Гоше, муколипидоз IV типа и т. д.), и группа Кокрана считает, что некоторые из них могут иметь побочный эффект, который усиливает умственные способности. Но мы на их болячки внимания не обращаем, а видим лишь успех. Вот и причина нелюбви — страх не просто перед Другим, а перед превосходящим Другим, чем-то вроде сверхчеловека…

Эйнштейн был чистокровный ашкенази. В 1881-м, когда ему было два года, его семья узнала русское слово «погром». (Зачем нам это? А затем, чтобы потом понимать его отношение к СССР и Сталину.) Александр III ввел антисемитские законы, квоты на обучение и ряд профессий; они действовали до 1914 года и вызвали новую волну миграции евреев в Палестину (а также в США). А в Германии все вроде бы нормально: с 1870 года евреи — полноправные граждане. Хорошо ли это? Эйнштейн писал в 1934 году: «Пока мы [евреи] жили в гетто, наша национальность создавала материальные трудности и иногда физическую опасность, но не социальные и психологические проблемы. С эмансипацией положение изменилось, особенно для евреев, которые захотели получить интеллектуальные профессии. В школе и институте еврей попадает под влияние общества, которым он восхищается, к которому, как ему кажется, он принадлежит, но это общество относится к нему с презрением и враждебностью… Тогда он поворачивается спиной к своему народу и традициям и считает себя полностью принадлежащим к гоям, напрасно пытаясь скрыть от себя, что его любовь не взаимна. И вот мы получаем это жалкое существо — еврея-выкреста… Мы должны понять, что мы иностранцы, и сделать логические выводы из этого. Бесполезно пытаться убедить других в нашем с ними духовном и интеллектуальном равенстве, взывая к их разуму, когда их отношение к нам лежит за пределами разума. Лучше нам эмансипироваться самостоятельно. Мы должны иметь свои студенческие общества и относиться к гоям учтиво, но сдержанно…»

Многие евреи хотели не жить среди чужих, а иметь свою страну. Потеряли Родину — да, можно сказать, что сами виноваты, не сопротивлялись, но, так или иначе, страны нет, прошло две тысячи лет, и живущие в конце XIX века уж точно в этом не виноваты. Идея своего государства обсуждалась уже в XVIII веке, а первые практические планы были изложены в книгах Цви-Гирша Калишера и Мозеса Гесса в 1860-х; в 1882 году Леон Пинскер написал, что проблему антисемитизма можно решить только путем создания еврейского государства. А сейчас вернемся к детству Альберта и вспомним, что был он нелюдим и все сидел в уголочке с книжками да кубиками; неимущий студент-медик Макс Талмей, по еврейской традиции еженедельно обедавший в доме Эйнштейнов, вспоминал: «Ни разу не встречал я его в компании одноклассников». Вывод биографами делается один: такой уж характер (потом, заметим, нелюдимость пройдет). Но как можно забыть, как не связать две фразы: «ни разу не встречал я его в компании одноклассников» и «физические нападения и словесные оскорбления по дороге в школу были привычными»? Это ведь уравнение простейшее: с ним никто не хотел играть — вот он ни с кем и не играл. Эта детская нелюдимость, по нашему мнению, не столько внутренняя, сколько вынужденная, и она во многом сформировала его характер. А вдобавок у него была довольно холодная мать, не откликавшаяся на ласку; отец ласковый, но вечно занятой… Получается ребенок не то чтобы совсем уж отверженный, но с тенденцией к этому.

В младших классах маленький ашкенази не блистал. Майя пишет, что он считался умеренно способным: «Его математических талантов в то время еще не замечали; он не блистал даже по арифметике, то есть мог ошибиться в вычислениях и делал их не слишком быстро, хотя обладал логическими способностями и упорством». В «страшилках» пишут, что он был отстающим, — это не так. Занимался упорно и в 1885 и 1886 годах получал лучшие аттестаты в классе.

Майя в 1887-м поступила в немецкую школу в Милане, а Альберт в 1888-м сдал вступительные экзамены в мюнхенскую гимназию Луитпольда. Беседовавший с ним в 1930-м филолог Уильям Германс записал: «Школа не годилась для меня, и я не годился для школы. Она была мне скучна. Преподаватели вели себя как фельдфебели. Я хотел знать то, что мне интересно, а они хотели, чтобы я подготовился к экзамену. Больше всего я ненавидел конкурсную систему и особенно спорт…» (Любопытно: он был физически вынослив, руки не крюки, умел мастерить, лазал по горам, но духа соревновательности не выносил и даже о шахматах говорил, что их красота отравлена соревнованием.) «Из-за этого я не преуспевал ни в чем, и несколько раз мне предложили уйти. Я чувствовал, что моя жажда знаний непонятна учителям; оценки были их единственным критерием. В 12 лет я начал сомневаться в авторитетах и не верить учителям. Я учился в основном дома, с моим дядей, потом со студентом, который дал мне книги по физике и астрономии…»

Он был отличником по математике, получал высокие баллы по немецкому и латыни, средние — по греческому; вспоминал педагога, который интересно рассказывал об Античности, но в целом считал гимназию пустым местом. «Еврейский характер»? Но вот Беленький о Менделееве: «Быстрый, нервный, с ходу схватывавший всё, что его занимало, он ни за какие коврижки не желал делать того, чем не интересовался. А не интересовался Митя чистописанием, Законом Божьим, живыми и мертвыми иностранными языками и рисованием. Во многом это было связано с преподавателями названных предметов, вызывавшими у будущего ученого не только внутреннее, но зачастую и вполне явное сопротивление…» Дарвин — сестре: «Учиться ужасно скучно. Преподаватели — тупые…» Так что еврей, русский и британец одинаково ненавидели школу, предпочитая самообразование.

В школе преподавали католицизм, в семье были к религии равнодушны; из чувства противоречия в 1889 году Альберт вдруг ударился в иудаизм, отказался есть свинину, сочинял гимны. В 1949-м он писал в свойственном ему высокопарном стиле: «Еще будучи довольно скороспелым молодым человеком, я осознал ничтожество тех надежд и стремлений, которые гонят сквозь жизнь большинство людей… Скоро я увидел и жестокость этой гонки, которая… прикрывалась лицемерием и красивыми словами. Каждый был вынужден участвовать в этой гонке ради своего желудка. Участие это могло удовлетворить желудок, но не всего человека как мыслящего и чувствующего существа. Выход отсюда указывался прежде всего религией… Вполне ясно, что этот религиозный рай моей юности… был первой попыткой избавиться от уз „слишком человеческого“, от существования, которое всецело подчинено надеждам, страхам и примитивным инстинктам». Картер и Хайфилд: «Так истово отдаваясь религиозным порывам в кругу неверующих членов семьи, он резко заявлял о своей индивидуальности. Это не был уход во внеличностное — это было обретение своей личной ниши». Мог бы просто написать: не хотел быть купцом, захотел стать раввином. Но давайте постараемся больше не критиковать его слог. Он не беллетрист, не журналист и не обязан удачно складывать слова в фразы. Как умел, так и писал.

Все выдающиеся личности в детстве и юности дружили с людьми много старше себя. Другом Альберта был дядя Якоб, окончивший Штутгартский политехнический институт и талантливо обучавший племянника математике: «Алгебра — это веселая наука. Когда мы не можем обнаружить животное, за которым охотимся, мы временно называем его икс и продолжаем охоту, пока не поймаем». С 1889 по 1894 год в семье бывал Макс Талмей — он давал мальчишке книги: 21-томную энциклопедию «Популярные науки» Аарона Бернштейна, учебники по математике и даже Канта. Талмей: «Его исключительный интеллект… позволял обсуждать с ним вопросы, далеко выходящие за пределы интересов детей его возраста… вскоре уже я не мог за ним следовать… За все эти годы я ни разу не видел, чтобы он читал развлекательную литературу». Майя: «Игрушки были заброшены, теперь он интересовался только математикой…» (Насчет развлекательной литературы: складывается впечатление, что Эйнштейн ее вообще никогда не читал, однако в собственной книге «Эволюция физики» упоминает Холмса и сравнивает физику с детективом, так что, видимо, почитывал иногда.)

Иудаизм ему наскучил через год. Из беседы с Германсом: «Чем больше я читал, тем больше изумлялся порядку, царившему во Вселенной, и беспорядку в человеческих умах, так как среди ученых были разногласия по поводу того, как, когда и почему все сотворено. И вот однажды студент принес мне Канта. Прочтя его, я начал сомневаться во всем, чему меня учили. Я стал верить не в библейского Бога, а в таинственного Бога, который выражает себя в природе». «Автобиографические заметки», 1949 год: «Чтение научно-популярных книг привело меня к убеждению, что в библейских рассказах многое не может быть верным. Следствием этого было фанатическое свободомыслие, соединенное с выводом, что молодежь умышленно обманывают… Такие переживания породили недоверие к авторитетам и скептическое отношение к верованиям и убеждениям… Этот скептицизм никогда меня уже не оставлял, хотя и потерял остроту впоследствии».

В 1892-м наконец попался хороший учитель музыки, Шмид, и ученик заинтересовался, влюбившись, по его словам, в сонаты Моцарта. Насколько выдающимся музыкантом он был? Много лет спустя знакомый пианист говорил, что играл он чисто, не уставал (а ведь физически трудно играть на скрипке), легко читал с листа и на редкость удачно вписывался в ансамбли.

Музыка и математика связаны. Леонард Эйлер в «Диссертации о звуке» (1727) хотел «представить музыку как часть математики». Гольдбах писал Лейбницу: «Музыка — это скрытая математика». Пифагор в своей школе учил музыке как математической дисциплине. Д. К. Кирнарская, доктор искусствоведения: «Музыка математична, а математика музыкальна. И там и тут господствует идея числа и отношения». Исследователи музыки Р. Кендалл и Э. Картеретт: «Математики говорят, что они оперируют не символами, но неопределенными ментальными формами и моторными ощущениями, — и примерно то же делают композиторы». Это две самые абстрактные области понимания, которые обычный человек напрямую (без инструментов) понять не может.

С. Стейнберг из Йельского университета опубликовал исследование: ученики восьмого класса, которые играли на музыкальных инструментах, показали себя лучшими математиками, чем другие. Е. Артемьева, психолог: «Отличается от других группа студентов музыкального училища. Здесь, в отличие от остальных, количество геометрических и предметных признаков превосходит количество непосредственно-чувственных и оценочно-эмоциональных признаков». Это подтвердилось в ряде исследований, наших и зарубежных: у «музыко-математиков» восприятие чрезвычайно абстрагированное, а вот эмоциональное страдает. Были в 1990-е годы популярны книги об «эффекте Моцарта»: кто его играет или хотя бы слушает — умнеет. Это не подтвердилось, зато есть масса исследований о том, что умственной работой хорошо заниматься под любую классическую музыку. Эйнштейн над этими связями, кажется, не задумывался, 23 октября 1928 года отвечал поклоннику: «Музыка не влияет на исследовательскую работу, но их питает один источник — страсть, и они дополняют друг друга тем, что снимают душевную напряженность».

В 1892 году Альберт должен был пройти обряд «бармицва», чтобы стать полноправным членом еврейской общины, но — отказался. Дела отца меж тем пошли плохо, конкуренты вытеснили братьев Эйнштейн с рынка. Фабрику в Мюнхене закрыли, но по совету итальянского коммерсанта Якоб уговорил Германа перебраться в Италию. В июне 1894 года семейство переехало в Милан, а Альберта оставили у дальних родственников заканчивать гимназию — оставалось полтора года. А в 17 лет он по немецким законам пойдет в армию. В гимназии ему было и так-то тошно, а без близких и подавно, и служить в армии он не хотел. Брат Талмея, врач, выдал ему справку, что он страдает нервным расстройством, и 29 декабря он уехал к родителям. Майя, вспоминая об этом периоде, пишет, что брат действительно был подавлен, расстроен и очень мучился без родителей. И в том же декабре началось самое громкое «еврейское» уголовное дело: капитана Альфреда Дрейфуса, французского еврея, обвинили в шпионаже. Судьи колебались — улик было недостаточно. В деле появилась записка, якобы написанная германским послом и изобличавшая Дрейфуса; его приговорили к пожизненной ссылке на Чертовом острове.

Родителям Альберт сказал, что хочет отказаться от немецкого (точнее, вюртембергского) гражданства — из-за армии. Все военное он ненавидел. Из книги «Мир, каким я его вижу»: «К наихудшему проявлению стадной жизни, милитаристской системе, я питаю отвращение. Для меня достаточно одной способности этих людей получать удовольствие от маршировки по четыре в виде воинственной банды, чтобы презирать их. Их головной мозг достался им по недоразумению — им достаточно одного спинного мозга. Это чумное пятно на человеческой цивилизации должно быть уничтожено с максимально возможной скоростью». Опять еврейские штучки? Пожалуйста, вот наш Менделеев о военных: «Их не спросят, чего они хотят, их не будут слушать, им только велят, ударивши 3 раза в барабан, разойтись, и потом, по воле начальника военной силы, какое хотят оружие, то и употреблять, и ответственности нет никакой. Ужасные дела. Печаль, тоска, омерзение».

Что делать с сыном — непонятно, в университет не поступить без гимназического аттестата. Отец и дядя решили, что надо поступать в техническое учебное заведение, причем такое, где преподают на немецком; выбрали престижный цюрихский Политехникум, дающий аттестат инженера или техника. Главным ученым там был профессор физики Генрих Вебер, посвятивший себя электротехнике; у него была лучшая электротехническая лаборатория в мире. Но принимали туда с восемнадцати лет. Мать попросила знакомого, Густава Майера, влиятельного бизнесмена («Эти евреи, все-то у них схвачено!» — вы ведь так сейчас подумали, правда?), ходатайствовать; ректор Альбин Херцог разрешил Альберту сдавать вступительные экзамены в 16 лет и без аттестата. Тот начал готовиться. В мае 1895 года семья переехала из Милана в Павию, летом отдыхали в Альпах, потом Альберта отпустили одного к родне в Геную. В августе он послал своему дяде Цезарю Коху, жившему в Бельгии, полунаучное эссе. Там говорилось, чем он хочет заниматься, — изучать эфир.

Как читателю-гуманитарию понять физику? Чтобы легко и без усилий — вот беда — никак! Относительно легкое понимание возможно, когда речь идет, например, о биологии, там все такое близкое и всякому любопытное: наши мозги, поведение собак и кошек, кто родится, если голубоглазая выйдет за кареглазого… С физикой не так. Кроме того, в биологии, при всей ее сложности, язык употребляется человеческий, а в физике — математический. Всё в ней — дома, леса, поля, небо, звезды, электроны — загоняется в уравнения. Хороший пример дал в 1929 году сам Эйнштейн (в письме художнику Сэмюелу Вульфу): «Если есть успех в жизни, то A=x+y+z. Работа — х, игра — у и z — держи рот на замке».

Но разве нельзя перевести математику обратно на человеческий язык? Авторы научно-популярных книг пытаются: «Эйнштейн показал, что требование ограниченной ковариантности позволяет единственным образом определить гравитационный лагранжиан при условии, что он однороден и имеет второй порядок относительно (обыкновенных, нековариантных) первых производных тензора…»[8] Это промежуточный язык, где есть слова, но они всё еще не человеческие. Другие авторы стараются переводить без специальных терминов: «Относительная скорость Джорджа и Грейс, когда они разлетаются в разные стороны, составляет 99,5 % от скорости света. Далее, пусть по своим часам Джордж ждет 3 года и включает свой ранцевый двигатель, который мгновенным толчком посылает его назад к Грейс с той скоростью, с которой они перед этим разлетались, т. е. равной 99,5 % скорости света. Когда он достигает Грейс, по его часам проходит 6 лет, так как, чтобы догнать Грейс, ему нужно 3 года»[9]. Однако опыт показывает, что для человека, который открыл биографию Эйнштейна, дабы что-то узнать о его жизни, и такой язык чересчур сложен: читаешь про Джорджей и Грейс, которых авторы заставляют летать с ранцами на спине, и голова идет кругом, как от формул. Каков выход? По большому счету он один: отложить на время эту книгу, взять «Элегантную Вселенную» Братана Грина или «Бегство от удивлений» Г. Б. Анфилова и прочесть с самого начала все про этих Джорджей и их русских собратьев и, взяв в руки зеркала и фонарики, проделать опыты, про которые там написано, и, преодолев страх, самому решить на бумаге какую-нибудь элементарную математическую задачку… Если лень — что ж, придется довольствоваться весьма условным пересказом. (Но автор очень надеется, что читатель скоро вскричит: «Почему? Что за чушь! Не понимаю!» — и все-таки обратится к научно-популярной литературе.)

Древние греки считали: все пространство заполнено эфиром, чем-то вроде воздуха. Потом всем долго было безразлично, есть ли эфир, но в середине XVII века Рене Декарт возродил эту идею: эфир — материальная субстанция, заполняющая Вселенную; в ней, как в воздухе, есть вихри и воронки. Потом пришел Ньютон и сперва обходился в своей физике без эфира, но, задумавшись о тяготении, решил, что, наверное, эфир есть и это он притягивает Землю к Солнцу, но настаивать не стал и завещал изучать эфир потомкам. В XIX веке все считали, что эфир есть и в нем распространяется свет. Свет, как открыл голландец Христиан Гюйгенс, это волны. Звук — тоже волны, то есть колебания: вы крикнули — и по воздуху пошла звуковая волна. Бросили в речку камень — на воде волны. Значит, есть что-то типа воздуха или воды, в чем колеблются световые волны. Эфир — что же еще?

В 1860-х англичане Майкл Фарадей и Джеймс Клерк Максвелл открыли, что свет — не просто какие-то волны, а электромагнитные, и Максвелл в 1864 году все электрическое и электромагнитное описал в уравнениях. Этот Максвелл всю физику взбаламутил своими уравнениями. У него световые волны — это колебания электрического и магнитного полей, распространяющиеся (в эфире) со скоростью 300 тысяч километров в секунду. Почему именно 300 тысяч? По Ньютону (который, кстати, не считал свет волной), все движется в соответствии с принципом сложения скоростей. Если громкоговоритель поставить на едущий автомобиль, скорость распространения звука увеличится. Ну, стало быть, и свет так же. Если человек несет в руке лампу, то хоть на пять километров в час скорость распространения света от лампы увеличится.

А вот по уравнениям Максвелла получалось, что это не так и что скорость света всегда 300 тысяч и никак иначе, хоть с какой быстротой неси его эфирный ветер, хоть на какую быструю повозку его ставь; и меньше она тоже не может быть. Только не путайте скорость с расстоянием: разумеется, свет от лампы к нам дойдет быстрее, чем от Солнца. Также не путайте предельность скорости самого света с невозможностью чего-либо двигаться быстрее света. Отбрасываемые тени могут перемещаться быстрее света, потому что каждое следующее местоположение тени никак не связано с ее предыдущим местоположением. (Непонятно? А возьмите серьезную книжечку-то…) А если лететь рядом со светом с такой же, как у него, скоростью — свет вообще исчезнет, чего не может быть.

Максвелл свел физиков с ума: дело в том, что всякое уравнение в физике существует не само по себе, оно должно вписываться в системы разных других уравнений, описывающих всё. Грубо говоря, есть уравнение X+Y=Z, и если вы в левую часть впишете, что X в свою очередь равен А+Б+В+Г+Д+табуретка, то в правой все равно должен получиться Z. Когда же Максвелловы уравнения пытались вставлять в «нормальную» физику, описывающую, как все существует и двигается, получалась ерунда. И в то же время все так распрекрасно и ясно было у Максвелла написано, что никто с ним в его области не спорил, вопрос был в том, как помирить его с нормальной физикой. И все думали, что загвоздка тут в эфире, он как-то себя странно ведет, и если его поймать и загнать в уравнения, то будет всем счастье. И все опять кинулись изучать эфир. Вот и Эйнштейн хотел. Он не знал, что в 1880-х физик Майкельсон, сначала один, а потом с физиком Морли, проделал опыт по поимке эфира.

Если вы выбросите бумажку из окна едущего поезда, ее подхватит и унесет ветер, дующий навстречу, не важно, хоть ветрено снаружи, хоть штиль. Не важно, эфир движется или Земля движется в неподвижном эфире, в любом случае если что-то кинуть — эфирный ветер подхватит и понесет. Не будем мучить лирика описанием опыта Майкельсона — короче говоря, никакого эфирного ветра не оказалось. Не изменял эфир скорости света. Совсем непонятно все стало. Как жить без эфира?

В 1892 году Хендрик Лоренц (1853–1928), завкафедрой теоретической физики Лейденского университета (обаятельный человек, деликатный, душка, счастливо женатый, всеми уважаемый и любимый), и независимо от него другой физик, Фицджеральд, придумали, как помирить физику с Максвеллом. Лоренц написал свои уравнения (их потом скорректировал математик Анри Пуанкаре), и у него получилось, что если скорость света не трогать, то, чтобы уравнения сошлись, длина движущихся предметов должна увеличиваться. Ну вот представьте, что 2+3=5, а 2+3+эфирный ветер должно равняться чему-то другому. А все, как ни крути, получается пять да пять. Но нельзя поверить, что нет эфирного ветра (табу!), значит, можно как-то подогнать 2 и 3, сделать из них какие-то другие числа. Вот Лоренц и подогнал длину, и уравнения тогда сошлись. А почему так, он не знал. Он просто сказал, что, видимо, таковы уж свойства этого загадочного эфира, что он меняет длину предметов. И все продолжали что-то свое про эфир думать. Эйнштейн тоже. Возможно, это помешало ему подготовиться к экзаменам.

«Я был своевольным, хотя и ничем не выделяющимся молодым человеком, самоучкой, набравшимся (с большими пробелами) некоторых специальных знаний… С жаждой более глубоких знаний, но с не достаточными способностями к усвоению и к тому же обладая неважной памятью, приступал я к нелегкому делу учения. С чувством явной неуверенности в своих силах я шел на приемные испытания…» В октябре он срезался, провалив языки и ботанику, но блеснув по точным наукам так, что Вебер пригласил его стать вольнослушателем. Но дома решили, что это не дело и надо все-таки окончить какую-нибудь школу и на следующий год поступать. 28 октября 1895 года его отдали в швейцарскую кантональную школу в городе Аарау в 30 километрах от Цюриха. Из «страшилок» — Николай Жук: «Не проявив каких-либо способностей к учебе, а тем более желания, Эйнштейн был направлен в спецшколу в Аарау (не для отсталых ли детей?)». В школе было два отделения: классическое и технико-коммерческое, на которое поступил Альберт. Преподавали по вузовской системе — лекции, семинары, занятия в физической лаборатории, воспитывали по методике Песталоцци, выпускники сплошь шли в университеты — нет, совсем не для отсталых…

По просьбе Вебера, продолжавшего интересоваться судьбой Альберта, его взял на постой профессор Йост Винтелер, преподававший греческий и историю. Впоследствии Эйнштейн говорил, что это был самый счастливый период его жизни. Винтелеры как родители, если не лучше: с женой профессора он будет переписываться всю жизнь и звать ее «мамулей». Вообще в Аарау он стал другим человеком — общительным, бойким, сразу завел друга, Ганса Фройша; вся стеснительность улетучилась. Из воспоминаний Гана Биланда, тогдашнего студента: «Сдвинув на затылок серую войлочную шляпу, открывавшую шелковистую черную шевелюру, он шагал энергично и уверенно… Насмешливая складка в уголке пухлого рта с чуть выпяченной нижней губой отпугивала филистеров, отбивала у них охоту к более близкому знакомству. Условности для него не существовали. Философски улыбаясь, взирал он на мироздание и беспощадно клеймил остроумной шуткой все, что носило печать тщеславия и вычурности… Он бесстрашно высказывал свои взгляды, не останавливаясь перед тем, чтобы ранить собеседника… Эйнштейн ненавидел сентиментальность и даже в окружении людей, легко приходящих в восторг, неизменно сохранял хладнокровие».

Насчет сентиментальности — большой вопрос: «мамуле» Винтелер он писал, например, что пьеса в театре довела его до «мучительно-блаженных слез». Просто перед мужиками надо быть мужественным. Биланд тоже это понял, увидев его однажды играющим на скрипке: «Он был человеком двойственным, одним из тех, чьи колючие манеры служат прикрытием для ранимой души». Не ранимая, а раненая душа: малышом в Мюнхене, где «физические нападения и оскорбления были привычными», он ощетинился и, хотя в Аарау его уже никто не обижал (там училось много евреев), ощетиненность осталась. Насчет остроумных шуток — жаль, что Биланд не приводит примеры. Принято говорить о юморе Эйнштейна, но в основном это позднее сочиненные анекдоты. Возможно, он был скорее смешлив, чем остроумен. Бернард Коэн: «Контраст между его мягкой речью и его звонким смехом был огромен. Он любил отпускать шутки; каждый раз, когда он произносил что-то, что ему самому казалось удачным, или слышал шутку, обращенную к нему, он взрывался хохотом».