Глава І. Город Старые Дороги, каким я его застал. История съеденного заготовителя. Великолепная Верка и другие. Первая посетительница.

Глава І.

Город Старые Дороги, каким я его застал. История съеденного заготовителя. Великолепная Верка и другие. Первая посетительница.

О городке Старые Дороги в энциклопедии 1956 года сказано, что он – город, центр С – Д. района Минской области и что там есть сыроделательный завод, леспромхоз, мельница, клуб, школа. Есть железнодорожная станция. Больше о нем действительно ничего не скажешь. Ему не повезло, как соседнему Старобину, возле которого нашли залежи калийных солей, вырос калийный комбинат и совсем новый город – Солегорск, и вообще закипела жизнь. В маленьких тихих Старых Дорогах она никогда не кипела, не кипит, наверное, и до сих пор.

Асфальтированное шоссе трассы Москва – Брест, с обеих сторон огороженное лесом, проходит около райцентра, в нескольких километрах от него. Но в самом райцентре вдоль тротуаров тянулся еще досчатый пастил, местами до основания выгнивший, так что, ступая по нему, нужно внимательно смотреть под ноги, чтобы не оступиться и не упасть. Несколько двухэтажных каменных зданий районных учреждений па главной улице. Остальные дома – одноэтажные бревенчатые избы с позеленевшими от времени дощечками гонты на крышах, с огородами во дворах и с запасом вечных, неизменных истин о том, что в этом мире хорошо и что плохо.

Хорошо, например, жениться на женщине пусть даже в два раза старше тебя, но имеющей собственный дом и хозяйство. Половина мужского населения райцентра так именно и поступает, нигде не работает, благополучно пьет и побивает своих избранниц. А это уже, конечно, плохо, потому что бьют здесь основательно, со знанием дела.

Еще куда хуже изменять жене с буфетчицей райцентровской чайной Верой, женщиной со странной, вечной зовущей куда-то полуулыбкой на миловидном лице и роскошными пухлыми локтями с ямочками. Заготовитель местного райпо изменял да еще и сверх всякой меры напивался мутным самогоном, который в очередь с государственной водкой разливает Вера в своей чайной, и однажды допился до того, что заночевал в лесу и его съели волки.

Впрочем, это, скорее всего, выдуманная история: волков в окрестных лесах давно нет, как нет и нечистой силы (другая версия исчезновения заготовителя), и выдумана она им же самим, когда несколько лет назад он почел за лучшее скрыться от правосудия, сильно проворовавшись. Трупа его, кстати, никто не видел. По мнению людей трезвомыслящих, заготовитель жив и доселе, отсиживается где-то под подолом у той же Веры, которая вот уже и вправду самая настоящая ведьма: превращает мужчин в скотов, водит за нос всю местную милицию, а по ночам, может быть даже летает на метле и такое прочее, Веру поэтому все за глаза называют «Веркой», рассказывают о ней всякие невероятные истории, но побаиваются…

В Старые Дороги я приехал в пятьдесят девятом году из Одессы, мне было двадцать пять лет (исполнилось в день приезда), за спиной у меня после окончания университета было два года работы в прокуратуре и не слишком успешные попытки приобщиться к литературной деятельности, и прибыл я сюда, чтобы здесь работать адвокатом. Адвокатом, или, как это официально именовалась, заведующим юридической консультацией.

Эта консультация представляла собой бревенчатую избу, точь-в-точь такую, какими здесь были все дома, только еще, быть может, более ветхую и почерневшую от времени, и арендовал я в ней одну небольшую комнатенку, а во второй, большей, жила со своей дочерью и внуком хозяйка дома, старуха-еврейка лет семидесяти, любопытнейшее и лукавейшее существо в мире, интересовавшееся всеми моими делами, преимущественно личными.

Штат консультации был тоже невелик: он состоял из меня одного. Летом во дворе возле консультации постоянно копошились куры. Они то и дело оказывались под ногами, норовили заглянуть в кухню, служившую мне приемной для моих клиентов, и даже в самый мой адвокатский «кабинет». С курами я вел постоянную безуспешную войну. Зимой, когда двор консультации заносило снегом, я, извинившись перед несколькими своим посетительницами (клиентками), шел убирать этот снег или еще просил какого-нибудь дюжего лоботряса, трепетавшего в ожидании суда, помочь мне распилить и разрубить несколько небольших бревен для печки, иначе и сам этот лоботряс и его защитник замерзнут, так до суда и не дожив.

Но вообще, если не считать снега и кур, место моей работы меня устраивало, сама работа нравилась, и местные жители очень скоро вынуждены были отказаться от недоверия, которое поначалу вызывал у них худенький городской паренек в «ненашей» одежде и к тому же до неприличия юный. Посещать консультацию стало довольно много народа.

Все это, в основном, были немолодые деревенские женщины. Придя, они начинали рассказывать о подлостях мужа или соседа, жаловаться на колхозного бригадира, неправильно начислившего им трудодни. Рассказывали долго и путано, причем обстоятельствам дела всегда еще предшествовала длинная предыстория о том, кто кем был и откуда все повелось. И я, и сами рассказчицы быстро терялись в ее дебрях. Тогда обычно я просил показать мне документы. Из-за пазухи извлекался матерчатый узелок с пожелтевшими, потертыми на изгибах бумажками, я просматривал их, задавал женщине тот или иной вопрос и, попросив чтобы теперь она мне не мешала, садился за пишущую машинку печатать для нее исковое заявление или жалобу, а женщина поспешно кивала мне головой: дескать, «Так, так, ня буду! Ня буду, дараженьки! Але ж ты усе напяши, усе чиста!…»

Но, конечно, не все они могли молча высидеть те пятнадцать или двадцать минут, пока стучала машинка. Хотелось еще о многом рассказать, расспросить самого «аблыката» (так они меня называли), кто он и откуда. И «ти есть у него жонка?» – «Жонки немае?» И «як гэта ён таки маладзеньки, а уже усё ведаець – выучился, мабыць?».

Случалось и так, что пока я на машинке отстукивал жалобу или писал ее от руки, сама моя жалобница засыпала.

Засыпала, потому что прежде, чем ко мне добраться из своей деревни, она много километров прошла по морозу пешком или протряслась в открытом кузове попутной грузовой машины, закоченела, а теперь вот попала в теплое помещение и ее сморил сон.

Но, разумеется, появлялись в консультации и посетители совсем другого склада. Заглядывали разбитые мужики-заготовители и вообще «деловые» люди. Эти приходили, главным образом, чтобы проконсультироваться по какому-нибудь хитрому имущественному делу, порасспросить о законе, который, как потом выяснялось, знали намного лучше меня самого. Целыми таборами вваливались иногда в консультацию какие-то неизвестные цыгане, умевшие в течение нескольких минут до начала суда выведать от меня все самое нужное, а затем, ни копейки не уплатив, от моих услуг в суде отказаться, причем проделать все это с такой очаровательной наглостью, которая могла вызвать даже восхищение: приятно все-таки наблюдать профессиональную работу…

Разные, словом, были люди и по разным причинам посещали они консультацию. Народный судья Пильгунов, проработавший в районе лет десять и знавший всех, кто ходит по судам и другим подобным учреждениям, встретив иного из них возле моей консультации, спрашивал с этакой добродушной подначкой:

– Что, Агейчик, снова делиться идешь? Так куда же тебе, старому, делиться, куда тебе молодуху за себя брать, тебе сколько уже лет («Кольки тебе гадов?!»), лет семьдесят? Так разве ж она будет тебе варить борщ, как твоя Юльца?

Или еще так:

– Агейчик, а скажи ты мне: есть Бог на небе? – это по поводу того, что в последний раз старик так измолотил,свою несчастную Юльцу, что при этом сам приобрел плечевой вывих, ставший к тому же хроническим: как только снова замахнется на жену, так рука вылетает из сустава, такое несчастье! – Ти есть Бог на небе, ти его нема? – И сам же отвечает: – Есть!

Добряк Пильгунов часто заходил ко мне в консультацию, расспрашивал о моих делах и считал необходимым по праву старшего предостерегать меня от опасностей, которые, по его мнению, подкарауливали меня на каждом шагу. Вообще в то время наставляли и предостерегали меня решительно все. Хитрющий мужик Степан, судебный исполнитель, посмеиваясь в усы, которых у него не было, говорил: «Пропадет парень, совсем ведь еще молодой, поломает голову!». Но две женщины, делопроизводитель и секретарь судебных заседаний, смотрели на мое будущее более оптимистично: «Пооботрется! Главное, чтобы попалась хорошая девушка и тогда все будет хорошо». И поскольку своих взрослых дочерей у них не было, они деятельно сватали мне всех «хороших девушек», со всего района.

…Мой первый приемный день, Я (очень хорошо помню, как я его ждал и как к нему готовился. Сбегал в хозмаг и купил метров полтора красной бязи для письменного стола, точнее, маленького хозяйского кухонного столика, без нее он выглядел бы ужасно, а в суде выпросил старый чернильный прибор и пишущую машинку.

Машинка была тоже очень старой, еще, видимо, трофейной, немецкой и предназначалась для сдачи в утиль, но умелец Степан за бутылку водки отлично мне ее починил и даже выкрасил зеленой масляной краской – буде Пильгунов передумает, пожалеет, что отдал адвокату совсем еще хорошую машинку и захочет взять обратно, так чтобы он посовестился, а, может быть, чтобы вообще ее не узнал… Напрасные надежды! Узнал ее Пильгунов с первой же секунды как только ее у меня увидел и даже сразу догадался о причинах Степанового усердия, но машинки не отобрал, Степану же при случае заметил с присущей ему мягкой иронией:

– Ах, Степа, Степа! Такое бы тебе усердие, когда ты за свою советскую зарплату работаешь! А, Степа?

А поскольку честного Степана этот намек слегка задел и тот начал бормотать что-то вроде «Да, ну вас, Тихонович, я же за так, я просто чтобы помочь парню» и тому подобное, он не преминул добавить уже и несколько жестче:

Конечно, за так, Степа! «За не так» ты и сам суд можешь кому-нибудь подарить, выкрасив в зеленый цвет… Хотя почему в зеленый – другой краски у тебя в кладовке не осталось?

Да, чуть было не забыл рассказать о вывеске. Местный художник, которого я отыскал в доме культуры, никак не мог понять, что такое вывеска для солидного районного учреждения и сотворил мне какое-то ярмарочное чудо. С художником у меня едва не возник конфликт. Я долго ему объяснял, что все эти намалеванные им завитушки мне ни к чему, ни к чему и щиты с мечами – это символика не нашего министерства, он же не возражал против того, чтобы убрать мечи, хотя и не мог понять, почему, если они подходят прокурору, не подойдут мне. Вообще, мне кажется, он счел меня привередником и сквалыгой: недавно он сотворил вывеску местному парикмахеру Сенкевичу, так Сенкевич не так к нему придирался, а заплатил вдвое больше!

И вот когда, наконец, со всем этим было покопчено – у меня была консультация и на ней вывеска, а в самой консультации почти начальственный стол и все, что для него полагалось, я сел за этот стол и принялся ждать своего первого посетителя.

И дождался. Хотя и пришла она (это была женщина) только на другой день, часов этак в семь утра, когда я еще находился в постели. Дико забарабанила в дверь, закричала:

– Ти есть хто в хаце? Аблыкат?! Ти гэта тут аблыкат?

Это была большая рыхлая женщина неопределенного возраста, у нее была обложная грудь, бесцветные водянистые глаза и одышка. Она пришла ко мне, потому что ее оставил муж. Сразу после свадьбы, которая длилась неделю и которую она устроила на собственные деньги, он ушел к другой, и она прибежала ко мне (скорее всего, именно «прибежала»), чтобы, с моей помощью получить эти деньги назад.

– А як жа ж?! Няхай сплачываиць! – убежденно заключила она при этом так глубоко вздохнула, что из ее груди вырвался целый аккорд всхлипывающих, свистящих звуков.

Подробнейшим образом я попытался ей объяснить, почему взыскать расходы на свадьбу нельзя (тогда было нельзя, во всяком случае: свадьба – обряд, устраивать ее никакими законами не предусмотрено и прочее), она внимательно меня выслушала, не противореча и даже время от времени кивая головой как бы в знак торю, что полностью со мной согласна, а потом опять вздохнула.

– Дык няхай со мной спиць!

– Как, как? – не понял я.

– Як из бабой! – пояснила она. – Няхай живець со мной, кали ня хочиць сплачываць. А як жа ж?!

Вот тут я уже прямо-таки взметнулся.

– Нет, вы… вы понимаете что говорите? Как же я его могу… Могу заставить его?… Насильно, что ли?!

Но она оставалась совершенно спокойной.

– Дык няхай сплачываиць!…

Нет к тому времени я не был совсем уже желторотым юнцом, которого подобные вещи могли повергнуть в ужас. За два года, что прошли после окончания университета, я успел поработать следователем в прокуратуре и литработником в одной областной газете, часто бывал в командировках, где перевидал множество самых разных людей: от важных председателей колхозов, «героев труда», за которых писал их статьи, до рядовых колхозников, от самоуверенных секретарей райкомов, полуграмотных профессоров обществоведения, которым их статьи правил, до вечно ссорящихся друг с другом учителей – да Бог знает, с кем только не сводила меня за это время жизнь! От нее же я успел получить и первых своих несколько оплеух и притом весьма основательных. Совсем желторотым птенцом я уже, словом, не был. Но чтобы встретиться с таким вод человеческим чудом – это у меня было впервые. И я растерялся.

– Вот видите, – снова попытался я объяснить своей клиентке и даже для чего-то поднял при этом указательный палец, – видите, как неправильно вы поступили? Свадьба нужна была вам обоим, так? А потратились на нее только вы. Разумно это? Хорошо?

– Дрэнна! – закивала она, опять-таки полностью со мной солидаризируясь. – Ой, як же ж дрэнна, як дрэнна!

Она сидела, полузакрыв глаза и положив перед собой на столе свои большие и сильные крестьянские руки. Из ее груди после каждого слова вырывался долгий хлюпающе-свистящий звук. Рассказывала. О том, что, мол, очень хорошее было «вяселля» – богатое! Одной только водки сколько для него было выгнано («кольки адной гарэлки»)! А сколько пришлось накупить «матэрии»! «Матэрия» – бязь или иная не. дорогая хлопчатобумажная ткань – это, чтобы обвязать ею гостей на свадьбе, чтобы вообще, видимо, все было крепко завязано. А теперь оказывалось, что за все это должна платить только она – это потрясало! Она широко открыла один глаз, посмотрела на меня с недоверием.

– А ти вы ня брэшыце?

Но только как бы все это курьезно ни выглядело, мне было искренне жаль эту женщину, такую здоровенную и такую совершенно беспомощную, а заодно и немножечко перед ней совестно. Я думал: вот я «аблыкат» – профессиональный вроде бы юрист, дипломированный. Пять лег, пять самых голодных лет в моей жизни, потому что это были послевоенные годы, постигал я премудрости этой профессии, просиживал ради ее приобретения, полученные еще на первом курсе по профкомовскому талону штаны, и вот теперь является ко мне эта женщина, эта нелепая деревенская мечта, натворившая кучу глупостей, и я не только не могу ничего для нее сделать – не могу ей даже растолковать это. Не понимает она меня. V нее – своп представления о жизни, свои законы… Знаю ли я эти законы, учили ли меня им в моем очень умном университете, где изучались десятки самых разнообразных вещей, вплоть до законов вавилонского царя Хамураппи, но ничего не говорилось, почему эта тридцати – или тридцатипятилетняя тетка из деревни Старые Лески оставшаяся до сего времени в девицах и желающая, чтобы ее в се родной деревне считали не сожительницей, а законной женой, закатывает свадьбу па двести человек, ухлопывает на это уйму денег, своих, трудовых, заработанных потом и кровью, при этом ее бессовестно обманывают, а я ничего не могу для нее сделать?

Мы все еще продолжаем с ней находиться на прежней точке: «Дык няхай сплачиваиць!» – «Дык няхай живець!» Но мне все-таки очень хочется ей помочь, к тому же это ведь моя первая посетительница, и я мучительно перебираю в уме все, что мне известно о подобных ситуациях, ищу хоть какую-нибудь зацепку, которую можно было бы обратить ей на пользу, и не отпускаю ее. Да и сама она вроде бы не торопится от меня уходить. Сидит, как и сидела: ей, по-моему, у меня даже поправилось.

– А вы сами, – спрашивает, – ти вы не жапатыя?

И ту: вдруг, внезапно я замечаю, что она беременна… Жгучая радость овладевает мной. Потому что, если она действительно беременна и если при этом ее брак зарегистрирован – это в те времена непременное условие для получения алиментов, – то зацепка, которую я так долго искал, вот она в облике этой женщины сама находится передо мной.

– Вы беременны?

– Так, так, – подтверждает она.

Нет, радости моей действительно нет предела. И еще мне необыкновенно смешно – смешон я сам. Битый час я сижу и разговариваю с этой женщиной. Я успеваю заметить, что у нее отекшее лицо и огромный, доходящий до самого носа Живот, у нее одышка, наконец, и не замечаю лишь одного: что она беременна, на самом последнем месяце беременности находится, по-видимому, а, сделав это открытие, не могу не радоваться, и спешу поделиться этим своим светлым чувством с клиенткой.

– Вот видите, – говорю, – заставить его платить за свадьбу не могу и заставить с вами спать не могу (а она после каждого моего «не могу» удивленно переспрашивает «не можыце?», так, как будто слышит это от меня впервые), ничего в общем не могу, а вот заставить платить алименты могу. Брак зарегистрирован?

– Тэта як, – спрашивает, – ци были у сельсавеце?

И смотрит на меня своими мутноватыми серо-голубыми глазами, в которых, кажется, начинает светиться подобие мысли.

– Да, да, – почти уж кричу я, – в сельсовете! Были ли в сельсовете?

– Не… – отвечает. – У сельсавеце не были…