Глава XXI ДРУГИЕ ЮБИЛЕИ

Глава XXI

ДРУГИЕ ЮБИЛЕИ

Как в пору ленинградской юности, так и в Америке, Бродский любил свои дни рождения и праздновал их с размахом. Иногда у Миши Барышникова, но чаще у себя дома. И слетался к нему, что называется, «tout New York».

На моей памяти самым многолюдным и пышным был пятидесятилетний юбилей. Но самым значительным и необычным – пятидесятипятилетний. На нем Иосиф, к сожалению, не присутствовал.

Свои полвека Бродский отмечал на Мортон-стрит. Весь дом был завален подарками: корзинами роз, коробками, пакетами, книгами и дисками, кашемировыми свитерами, а также шарфами и перчатками, которые Бродский никогда не носил. Алекс Либерман прислал два ящика вина. Мы с Ларисой Каплан приподнесли поэту постельное белье и махровые полотенца «драматических тонов»...

Гостей было очень много, и представляли они разные аспекты его жизни.

Повседневный – хозяин его квартиры, соседка-подруга Марго, его врач, его дамы («прошлая» и «настоящая»), дизайнер Алина в зеленом бархатном платье.

Интеллектуальный – из «американских интеллектуалов» я запомнила Дерека Уолкотта, Марка Стренда, Сюзан Зонтаг и издателя Бродского Роджера Страуса.

«Наши» – из «наших» помню Лену Чернышову, Сашу Сумеркина, Довлатовых, Алешковских, Лосевых, Ефимовых, Беломлинских...

Иначе говоря, были «все», легче сказать, кого не было. А не было Миши Барышникова, который гастролировал на другом конце света. Его семью представляли Лиза и Питер.

В саду был раскинут огромный желтый шатер – спасать гостей на случай дождя. Пошел ли дождь, не помню. В памяти сохранился теплый вечер, черное, усыпанное звездами небо, звон цикад... Впрочем, небо со звездами и цикадами, возможно, плод моего романтического воображения.

В центре шатра на помосте стояли два стула. Один, разукрашенный бумажными лентами, смахивал на трон и предназначался для юбиляра. Но Иосиф то и дело срывался с него приветствовать очередного гостя, и большую часть вечера именинный стул пустовал. Впрочем, в момент нашего прихода его оккупировала уже поддатая Ира Алешковская. На втором стуле расположился Дерек Уолкотт в экзотическом головном уборе: то ли в феске, то ли в прошитой золотом тюбетейке. Именно он, важный и вальяжный, неторопливо беседующий с подходящими гостями, выглядел юбиляром.

Мы с Ларисой пришли поздно, потому что Роман непременно хотел в этот день побаловать Иосифа его любимым блюдом: жареными куропатками. Приготовить птичек было заказано Тане Хатчинсон, известной в Нью-Йорке кулинарке русского происхождения. По дороге на бал мы с Ларисой за ними заехали. Куропатки находились в процессе жарки, и мы ждали, пока они приобретут должную румяность, мягкость и хрусткость.

Однако предполагаемый сюрприз не получился. Не мог же юбиляр один упиваться куропатками, забившись в ванну, или в шкаф. А обнародовать куропаток означало, что «победитель не получает ничего». Но и гости бы не насладились: куропатки – птички-невелички, и была их не целая стая. Иосиф решил заложить их в холодильник до лучших времен, то есть до завтра. Сохранился ли наутро их божественный хруст, не знаю.

Впрочем, и без куропаток стол ломился от снеди: соленья, копчености, салаты, кулебяки, пироги, студень, бастурма и шашлыки – все было приготовлено «Русским самоваром» и приготовлено превосходно.

Иосиф, с рюмкой кориандровой водки в руках, купался в лучах обожания и славы. Oдин за другим следовали почти грузинские тосты.

В одном из них прозвучало пожелание женитьбы и отцовства, на что Иосиф возразил, что «ему судьбой предназначено жить и умереть холостым».

Но... человек предполагает... Вскоре он познакомился в Париже с Марией Соззани и вскоре на ней женился. Я даже помню свою поздравительную открытку: «Есть Иосиф, есть Мария – дожидаемся мессии».

В 1993 году у них родилась дочь Анна-Александра, удивительно похожая на маму Иосифа Марию Моисеевну: такие же широко расставленные глаза.

А пять лет спустя, весной 1995 года, в Петербурге журнал «Звезда» организовал международную научную конференцию, посвященную творчеству Иосифа Бродского, в связи с его 55-летием. Официальное празднование дня рождения Бродского в Петербурге представлялось мне и символическим, и исторически значительным. Я собралась ехать, о чем и доложила Иосифу по телефону. Наш разговор помню дословно.

– Жозеф, какой же юбилей без юбиляра. Может, поедешь?

– Может, и поеду, – сказал Бродский, – как-нибудь в другой раз.

– Тогда, если не возражаешь, я повезу тебя в Питер на видеокассете.

(За полтора месяца до этого, 2 и 9 апреля я организовала два поэтических вечера Бродского: в Бостоне и в Нью-Йорке, и у меня была видеокассета его выступления.)

– Мне все равно, – сказал Иосиф.

У него был необычно вялый, тусклый голос, и я спросила:

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Как всегда... в последнее время.

Мне хотелось поднять его настроение, но получилось бодро-неуклюже, что-то вроде: «Не извольте беспокоиться. Вернусь, обо всем доложу и покажу в лицах».

– Если застанешь.

Я улетела с тяжелым и тревожным чувством, и в Петербурге каждый день огорчалась, что он не стал свидетелем своего триумфа на родине.

По всему городу были развешаны афиши:

Из цикла «Былое и думы»

Музыкально-литературный вечер

ИОСИФ БРОДСКИЙ

ЙОЗЕФ ГАЙДН

Забегая вперед, скажу, что этот завершающий конференцию концерт состоялся в Аничковом дворце (в прошлом – Дворце пионеров) в необычайно пышной обстановке. Сияли мраморные колонны, сверкали хрустальные люстры, мелькали вспышки юпитеров, повсюду сновали репортеры и журналисты с видео– и кинокамерами.

Зал был переполнен. Струнный оркестр сыграл концерт Гайдна, читали много стихов Бродского, исполняли романсы на его слова и музыку Слонимского, и публика требовала: «Еще! Еще! Еще!»

Когда Яков Гордин прочел указ Собчака о том, что Иосифу Бродскому присвоено звание «Почетный гражданин Санкт-Петербурга», зал разом поднялся и взорвался овациями.

Предскажи это Нострадамус или цыганка в Александровском саду, в котором мы болтались тридцать лет назад, – мы бы хором ответили: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Во всяком случае, не при нашей жизни.

В те дни все казалось символичным. Конференция проводилась в редакции журнала «Звезда» на Моховой. На этой улице Бродский бывал ежедневно, когда учился в 196-ой школе. На Моховой жил в юности Илья Авербах, у которого мы часто собирались. Иосиф очень его любил.

Стены зала были увешаны фотопортретами Бродского в различные периоды его жизни. На одной стене – он маленький мальчик, а рядом – уже юноша: стоит на пороге своего заваленного книгами «шкафа». На руках у него – любимый черный кот Ося. Вот он с отцом на балконе своего дома, а вот – в ссылке в Норенской: суровое, почти трагическое лицо, зэковская телогрейка...

На другой стене – другая эра. Стокгольм. Бродский во фраке на церемонии вручения Нобелевской премии... Бродский дает интервью в Библиотеке Конгресса... Бродский в Венеции, после поэтического вечера во Дворце дожей. На следующей фотографии Бродскому вручают орден Почетного Легиона...

За столом разместился президиум конференции в составе Якова Гордина, Андрея Битова и Евгения Рейна. А над ними – самая выразительная фотография юбиляра: Бродский – в нахлобученной кепочке, глаза слегка прищурены, губы чуть тронуты улыбкой... Отдаленно напоминает Ильича. Во всяком случае, вызывает ассоциации с основоположником. Именно этот портрет я видела в те дни во многих редакциях петербургских и московских газет и журналов.

Когда-то над редакторами висели Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Дзержинский, Маленков и Булганин, Хрущев, Косыгин, Брежнев и Горбачев. И вот, пожалуйста, новая икона. Выглядело смешновато, но какое счастье, подумала я, что мы дожили до этих времен!

Впрочем, наверно, рано радовалась. Боюсь, что портреты Иосифа Бродского уже «отвисели», и теперь над редакторскими столами красуется тандем.

Но тогда, в 1995-м, кажется, ни один канал телевидения, ни одна радиостанция, ни одна газета, ни один журнал не обошли вниманием юбилей поэта.

Из Петербурга я возвращалась, нагруженная подарками для Бродского. «Племя молодое, незнакомое» приносило сборники стихов, Сергей Слонимский попросил передать кассету романсов на его стихи, Елена Чуковская прислала «Дневники» Корнея Ивановича, Роман Цурцумия раскопал у букинистов «Курс истории русской литературы» К. Петрова издания 1866 года, с надписью: «Иосифу Бродскому, аристократу духа. С любовью».

Бродского развеселил сувенир, который послал ему Борис Шварцман – старый номер журнала «Костер» (№ 12, 1966 год), с очаровательными и лукавыми и стихами Иосифа. За тридцать прошедших лет они нигде не издавались, и Бродский сказал, что совершенно о них забыл.

Он даже поинтересовался, читала ли я их своим внукам Дане и Вике...

ТРИНАДЦАТЬ ОЧКОВ,

или Стихи о том,

КТО ОТКРЫЛ АМЕРИКУ

– Шекспир открыл Америку.

Давно. При Г. Ю. Цезаре.

Он сам причалил к берегу.

Потом его зарезали.

– Вы что? Шекспир – Америку?

Он умер до отплытия!

Принадлежит Копернику

честь этого открытия.

– Да нет, перу Коперника,

французского поэта,

принадлежит трагедия

«Ромео и Джульетта».

– Ах нет, вы просто спятили!

Да что ж вы, в самом деле?

Америка, приятели,

открыта Торичелли!

– Да нет, вы все напутали.

Как следует усвойте:

не Торичелли – Ньютоном

Америка. – Постойте,

не Ньютоном, а... – Нужно ли

настаивать на имени?

Ее ведь обнаружили

до нашей эры римляне!

– Я чувствую без имени

себя совсем подавленным.

Вы что? Какие римляне?

Она открыта Дарвином!

– Не Дарвином, а Байроном!

– Плешивым и пришибленным?

– Да нет, известным барином.

– Не Байроном, а Шиллером!

– Уверьтесь, бросив глупости,

в сужденье обоснованном:

Америка на глобусе

нанесена Бетховеном!

– Бетховена примерное

служение наукам

известно... Но Америка

открыта Левенгуком!

– Нет, что-то тут не вяжется.

Она открыта... – Врете!

– Буонапартом, кажется.

– Вот-вот... Буонаротти!

– Да нет, Его Величество

Карл Пятый... – Заблуждение!

– В эпоху электричества!

– Да, до оледенения...

– Шекспир нам дал подробное...

– Шекспир? Он из Италии...

Ну, и тому подобное

и, так сказать, так далее.

Вот так на подоконнике

беседовали школьники.

Я двери притворил.

Прошу вас убедительно

сказать им, кто действительно

Америку открыл!

Очко даем за правильность!

Скажите, чем прославились

все те, чьи имена

здесь были упомянуты.

Мы сами – очень заняты,

а истина – нужна.

Надеемся, что справитесь.

Пусть это – нелегко.

Тринадцать лиц, которые

прославились в истории.

ЗА КАЖДОГО – ОЧКО.

Мой петербургский подарок Бродскому представлял собой альбом, заполненный газетными и журнальными вырезками, посвященными его юбилею. Иосиф (как и следовало ожидать) хмыкал и закатывал глаза, вырaжая тщету и ненужность моих стараний. Но чувствовалось, что он доволен и ему совсем небезразлично, что пишут, говорят и как чествуют его в Петербурге. Например, его очень тронуло поздравление Самуила Лурье «Вроде тоста» и стихотворение Татьяны Вольтской «На возможный приезд Бродского», опубликованные в газете «Невское время».

Сейчас, после его смерти, заметка Лурье кажется мне пророческой – вот маленький из нее отрывок.

...Бродский храбр настолько, что верит в существование Вселенной без него... Собственно говоря, он только и делает, что испытывает данность чьим-нибудь отсутствием – чаще всего своим, – выказывая необыкновенное присутствие духа.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.

Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:

не все уносимо ветром, не все метла,

широко забирая по двору, подберет...

Бродский – самый привлекательный герой нашего времени и пространства. Метафизика его каламбуров посрамляет смерть и энтропию и внушает читателю нечто вроде уважения к человеческой участи...

А стихотворение Татьяны Вольтской начинается так:

Не приходи сюда. Нас нет, Орфей.

Не вызвать нас, подобно Эвридике.

Мы – только тени от строки твоей.

Снег падает, и лица наши дики.

....................................................

Перед тобой виновная земля

Тебя не ждет и тяготится нами,

Посколько тени в вытертых пальто

Ни встречи недостойны, ни разлуки.

И только тем знакомы небу, что,

Не удержав тебя, разжали руки...

Я также привезла Иосифу фотографию его дома. За пять лет до юбилея, в 1990 году, впервые приехав в Россию после пятнадцатилетнего отсутствия, я тоже сфотографировала его дом, балкон и окна его квартиры. На стене рядом с подъездом было выковыряно ножом: «В этом доме с 1940 по 1972 год жил великий русский поэт Иосиф Бродский». «Русский поэт» было замазано зеленой краской, а внизу нацарапано «Жид».

– И ты удивляешься, что я не хочу туда ехать? – спросил Бродский.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.