Глава третья Украина
Глава третья
Украина
1
Ноябрь 1918 года. Революция в Германии. Немецкие оккупанты уходят с Украины.
Отряды Красной Армии, занимавшие нейтральную зону, и вновь создаваемые рабочие отряды освобождают украинские города. Над Харьковом опять взвилось алое знамя. Сюда из Курска возвратилось только что образованное Временное рабоче-крестьянское правительство Украины.
Но не дремлет украинская буржуазно-националистическая контрреволюция. Атаман Петлюра получил от Антанты вооружение, технику, деньги. У причалов Одессы дымили снаряженные все теми же капиталистическими государствами французские военные корабли…
В Харькове образовалось Главное военно-санитарное управление рабоче-крестьянского правительства Украины.
Вначале Главсанупр выполнял и гражданские и военные функции. В частности, в освобождаемые от врагов города посылались группы во главе с санитарным комендантом, облеченным высшей медицинской властью. Санитарные коменданты создавали медицинские учреждения, учитывали все имущество, были нашими глазами и руками на местах.
Основная задача Главсанупра на первых порах состояла в мобилизации медицинских работников. Нельзя было дать уйти из Харькова многим сотням врачей, бежавшим из Петрограда и Москвы. В этом деле неоценимую помощь оказала нам харьковская медицинская общественность. В городе функционировало медицинское общество прогрессивного направления, создавшее в свое время Женский медицинский институт.
Я — воспитанница этого института, хорошо знала многих профессоров. Каким счастьем было для меня, когда выяснилось, что знаменитый патологоанатом Воробьев, окулист Браунштейн, директор института Попов активно поддержали первое мероприятие Главсанупра!
Успешно проведенная мобилизация позволила укомплектовать врачами всю украинскую армию и даже направить свыше двухсот человек в Москву — в распоряжение Наркома здравоохранения РСФСР Николая Александровича Семашко.
Сложнейшая наша работа проводилась с санкции и одобрения ЦК Украины. Больше всего нами занимался товарищ Артем, ведавший в правительстве в первые дни военным делом.
Позднее мы работали под руководством Валерия Ивановича Межлаука и Наркомвоена Украины[9] Николая Ильича Подвойского. А дел было много — фактически Главсанупр обслуживал все население Украины.
В середине марта правительство переехало из Харькова в освобожденный Киев. Туда же переместился и Главсанупр, расположившийся на правах наркомата в Липках.
Киев был не похож на пролетарский Харьков. Пребывание в городе гетмана Скоропадского и атамана Петлюры не прошло бесследно. Вокруг бродили недобитые атаманы: зеленые, ангелы и прочие кулацкие батьки. Днем мы работали, а по ночам отстреливались от кулацких банд, наседавших на Подол, Демеевку и другие окраинные районы.
В конце апреля мне пришлось выступать на I съезде политработников Красной Армии Украины. Съезд был посвящен реализации решений недавно закончившегося в Москве VIII съезда РКП(б). Наркомвоен Украины сделал доклад «О задачах и принципах политической работы в Красной Армии». Председатель Совнаркома Украины X. Г. Раковский, доложив собравшимся о международном положении, призвал поддержать только что родившуюся Венгерскую советскую республику. Речь члена РВС Украинского фронта А. С. Бубнова была посвящена постановлению VIII съезда РКП(б) по военному вопросу.
Съезд политработников Красной Армии Украины принял важные решения[10].
* * *
Приближалось Первое мая 1919 года. Я выехала на фронт, в Одессу: оттуда предполагалось наступление через Днестр на выручку венгерским Советам. Предстояли бои. Надо было организовать медицинскую помощь на месте, обеспечить эвакуацию раненых, правильно расставить медицинский персонал.
В Главсанупре оставались три испытанных еще по Вятке помощника — Данишевский, Дремлюга, Яковлев, на которых можно было целиком положиться.
Санитарная группа, направленная в Одессу, не знала ни сна ни отдыха после освобождения города. Еще со времен империалистической войны здесь остались базы Юго-Западного фронта. Они были забиты громадным количеством санитарного имущества, брошенного войсками оккупантов, которые после восстания матросов французской эскадры поспешно убирались из города, теснимые частями Красной Армии. В Москву из Одессы ежедневно отправлялись эшелоны с бельем, медикаментами, санитарной техникой.
2
В Одессе меня представили командарму Худякову, членам Военного совета Николаю Голубенко и председателю губисполкома Ивану Клименко.
Товарищи познакомили меня с оперативной обстановкой[11]. Форсировать Днестр намечалось в трех пунктах: у Тирасполя, Рыбницы и Дубоссар. Четвертого мая мы с членом Военного совета Голубенко выехали в Дубоссары.
По другую сторону Днестра стояли румынские части, зорко следившие за берегом. Их артиллерия и бронепоезда держали под непрерывным огнем наши позиции.
Вместе с Голубенко решили верхом объехать позиции. Член Военного совета знакомился с частями. Я занималась своим делом: определяла места расположения перевязочных пунктов, маршруты санлетучек, стоянки санитарных поездов, которые подходили из Киева, тут же намечала линию эвакуации.
* * *
Сигналом к наступлению наших армий по всему фронту от Одессы до Житомира служит переход Днестра.
В Тирасполе, Рыбнице, Дубоссарах собраны наиболее испытанные, проверенные части. К моменту наступления подойдет хорошо вооруженная 6-я дивизия под командованием Григорьева.
С группой членов Реввоенсовета 2-й Украинской армии прибываем на рассвете в Тирасполь. Небольшой городок на берегу Днестра. Река широко разлилась, и сторожевое охранение находится почти у самой воды. Румынский берег кажется пустынным, но товарищи предупреждают:
— Будьте осторожны!
Рассказывают, как праздновали несколько дней назад Первое мая. Праздничный Тирасполь веселился даже ночью. А на том берегу выстрелами разгоняли беззащитных крестьян, собравшихся поглядеть на невиданное зрелище…
За городом, у развалин старой крепости, встретили крепкий заслон, стерегущий подступы к Днестру. Провели партийное собрание комсостава. Настроение у людей боевое, радостное.
Тираспольский район дал отличных боевиков, хороших руководителей, многие из которых влились в регулярные части Красной Армии.
Дальнейший маршрут — через Бирзулу на Рыбницу, оттуда на лошадях в Дубоссары, чтобы руководить операцией с центрального пункта. Переправа назначена в ночь на шестое мая.
В Бирзуле — штаб первой бригады 5-й дивизии. Коренастый широкоплечий комбриг Ткаченко, крепко стоящий на чуть расставленных ногах, немножко ерепенится перед высшим начальством.
Сразу короб жалоб: снабжение отвратительное, шлют не то, что надо. А что находится под рукой — брать не смей: дисциплина. «Комиссара в бригаду прислали! Да он мне во внуки годится!»
Зато, когда разговор заходит о форсировании Днестра, Ткаченко преображается прямо на глазах:
— В полночь, как скроется луна, сколотим прочные большие плоты. На веревках спустим на воду. Течение прибьет плоты к противоположному берегу. Высадимся, установим пулеметы. Плоты с помощью веревок оттянем назад. Так и переправим целый полк. А на рассвете… Эх, на рассвете… — следует несколько слов, которых не терпит бумага, но которые от этого не становятся менее выразительными.
Ткаченко, вероятно, мысленно видел своих чубатых хлопцев из 1-го Знаменского переплывающими Днестр в ночном тумане…
От Бирзулы до Рыбницы добираемся в товарном вагоне. С румынского берега по дымку бьет артиллерия. Состав останавливается в нескольких сотнях метров от Рыбницы. Насыпь вся на виду. За естественным прикрытием в котловине — полусамодельный бронепоезд.
— Есть две бронированные площадки! — с гордостью говорит командир бронепоезда и открывает стрельбу.
* * *
Городок, больше похожий на местечко, лежит в ложбине у самого берега. Рядом огромный, взорванный румынами мост.
Воинские части стоят за горкой у сахарного завода. Позиция здесь совсем не защищена, и потому в Рыбнице неспокойно: часто врываются румыны. Стоит только уйти нашим заставам, а это случается нередко, непрошеные гости тут как тут.
С трудом разыскиваем местных коммунистов и членов Совета. Они здесь на полулегальном положении.
Собираемся в подвале при огарке свечи. Как непривычно, наверное, звучат для измученных людей наши бодрые голоса!
Мы — вестники больших городов с многотысячными отрядами рабочих, устанавливающих власть трудящихся на просторах советской Украины, советской России. А товарищи из Рыбницы месяцами живут в ожидании: придут, схватят, уведут… Они согнувшись переходят улицы: с того берега берут на прицел всякое живое существо. Все здания точно изуродованы проказой. Это следы артиллерийских «поцелуев».
Расставаясь, крепко жмем руки; знаем: для многих из нас эта встреча — последняя.
Тихой лунной ночью осторожно пробираемся к берегу через цветущий сливовый сад.
Днестр неспокоен. Обломки сброшенной в воду центральной фермы моста похожи на чудовищного зверя, который пьет воду, вызывая кипение и всплески вокруг. Стальные соединения кажутся подвижными, гибкими и отливают серебром в ночной полутьме.
На противоположном берегу маячит часовой — то покажется, то скроется в тени, то появится снова, освещенный неверным светом луны.
Сквозь шум реки изредка доносятся обрывки чужой речи, — видимо, часовой переговаривается с заставой.
Постояв на берегу, возвращаемся к сахарному заводу. В помещении конторы набилось человек сто — это крепкий рабочий костяк, это те, кто сберег оборудование. А сколько прошло банд!
Спать нас отправляют в квартиру управляющего. Ведут через длинный коридор в нежилую комнату, забитую походными кроватями. В углу сиротливо приткнулся умывальник.
Окатившись холодной водой, молодой комиссар из бригады Ткаченко делает гимнастику. Мы весело подтруниваем над парнем.
Фыркая и брызгаясь, умывается тучный начальник штаба. Он так и не снял с себя необъятную дорожную сумку, бинокль, патронташ, револьверы.
Приходит управляющий заводом. Он здесь хозяин. Робко предлагает одеяла, которые взял из больницы, приглашает поужинать.
* * *
Утро. Завидев нашу кавалькаду, растревоженно гудит рыбницкий базар. За лошадьми бегут мальчишки. Их внимание приковано к широченным галифе комиссара. Потом переключаются на меня:
— Ого-го-го-го-го! Баба! Баба в седле!
Выбрались на пригорок. Позади остался Днестр, как лезвие прорезающий долину, в которой лежит Рыбница. Наш путь — в Дубоссары, в штаб 2-й бригады.
Дорога все время по берегу. Можно рассмотреть в бинокль пулеметные гнезда и заставы на той стороне. Но у нас совсем мирный вид — оружие лежит вдоль седел.
— Ничего, — успокаивает начальник штаба. — Скоро река останется в стороне.
Неожиданно небо заволакивается сизым туманом. Над рекой поднимается не то пар, не то изморозь.
— Будет буран, товарищи! — встревоженно говорит один из проводников, местный житель.
Мы не выдержали, расхохотались. Это в мае-то, в районе Одессы? Буран?
А проводник стоит на своем:
— Шутки плохие! Скорее бы выбраться на дорогу, в степь. Поднимется такой ветер — лошадь с пригорка может сбросить.
Проводник оказался прав. Не прошло и нескольких минут, клубы тумана так закрыли все вокруг, что даже вблизи уже ничего не видно. Полоснул, понес, взвился, ударил в лицо ветер. С неба обрушился ледяной поток — то ли крупный дождь, то ли град с мокрым снегом.
В довершение ко всему мы сбились с дороги. Главное — не сорваться к реке… Взяли резко влево. Часы показывают десять, а не видать ни зги. Чувствуем только — едем по вспаханному полю, вязнут лошади. Стараемся определить, где находимся. Справа должна быть большая молдавская деревня. В Дубоссары сегодня не попасть: едем в противоположную сторону. Эх, кабы деревня, тепло, горячая пища, сухая постель!..
Сгрудились, двигаемся почти шагом. Ревет и воет непогода. Кажется, выпусти поводья — взлетишь в воздух…
Буран кончился так же внезапно, как налетел. Сначала прояснился клочок противоположного берега — сероватый выступ с зеленой полоской травы. Прояснился да так и остался! В другом месте блеснула река. Глянуло солнце. Незаметно прекратился дождь.
Мы убедились, что давно потеряли дорогу. Делать нечего, пустили лошадей на дымок. За горкой должна быть деревня. А до горки все же не близко.
* * *
Домик председателя сельсовета — маленькие сенцы, по одну сторону жилая комната, по другую клеть, камора. В комнате чисто. Вымытый длинный стол и лавка. Обмазанная белая печь, небольшой простенок, а в нем узкая импровизированная кровать. Молодая хозяйка приносит в клеть, где я переодеваюсь, длинную, вышитую на груди рубашку с рукавами, длинную юбку, лапотки.
— Ну прямо молдаванская молодица, — смеются товарищи.
Они тоже успели переодеться, но сидят босиком, греют ноги. Гостеприимные старики хозяева и молодуха угощают дымящимся борщом. В комнату набились любопытные соседи, главным образом женщины.
Певуч, мелодичен молдавский говор. Быстры движения людей, ярки костюмы. Цветущие сады юга, широкие разливы Днестра, солоноватые запахи близкого моря — все это словно отразилось в характере и костюмах жителей Приднестровья.
Вотяки, с которыми мы дружили под Ижевском, совсем иные. Суровы там леса, непролазна грязь по дорогам, жизнь лишена аромата садов и цветов. Все это будто наложило печать на лица обитателей того скупого на звуки, бедного на краски края.
Узнаем: проехали пятнадцать километров в сторону от Днестра. В деревню часто наведываются румыны. О нашей подготовке к переправе крестьянам ничего не известно, хотя с частями Красной Армии держат связь: многие ушли добровольцами…
Мне для сна — почетное место за печкой. Рядом ложится молодуха. Что-то горячо лопочет. По мимике я поняла: речь идет о ребенке. Муж в плену у румын, а сынишке три года, у него кудрявые волосы, такие же черные, как мои. Женщина затянула мелодию незнакомой колыбельной. Показывает на меня, — должно быть, спрашивает, какие песни поем мы своим детям.
* * *
Поутру нас разыскал высланный навстречу из Дубоссар посыльный. Он привез распоряжение немедленно связаться по проводу с Одессой. Командующий участком Дубоссар сообщил в своем донесении, что дивизия Григорьева, которую они ожидали к ночи, восстала против Советской власти.
* * *
Что же случилось?
Санитарная летучка — целый поезд. Классные вагоны сверкают чистотой, мягкие тюфяки застелены чистыми простынями, вагон-операционная, вагон-аптека, врачи, сестры — настоящий лазарет на колесах. Такая санитарная летучка вышла на фронт из Киева после первомайских торжеств.
Едва поезд остановился на станции Знаменка, в дверях вагонов появились вооруженные люди.
— Сдавай оружие! Кто не сдаст — к стенке!
— Кто вы такие?..
— Из штаба атамана Григорьева.
— Значит, против Советской власти?
— Поговори у нас! Мы и есть за Советскую власть! Только не за ту, что идет сверху. А за Советы без коммунистов, без кацапов, без жидов. Сдавай оружие!
— Нет у нас никакого оружия. Не верите — ищите…
Перевернуты тюфяки, измяты и сброшены простыни. Обыск закончен. Лязгнули буфера, прогудел паровоз, санитарный поезд двинулся дальше.
Станция Верховцево. Густые толпы вооруженных. В одном месте что-то вроде митинга.
— Коммунию разводить хотят! Нас гонят с румынами воевать, венгерскую коммунию защищать, а здесь чтоб кацапы грабили наши хаты, чтобы хлеб и сало вывозили в Россию!
— Никуда от своих мест не пойдем!
— Мало им нашего брата в коммунию загонять… Иди еще помирать за ихних пролетариев всех стран!
— К черту пролетариев!
— Стреляй кацапов, коммунистов, жидов!
— Комиссаров к стенке!
Кого-то тащат. Выстрелы, крики, брань. Железнодорожники из депо кого-то защищают. Сутолока. Сумятица. Несколько человек в растерзанных гимнастерках вырываются из рук григорьевцев. Рабочие из депо заслоняют их живой стеной от бандитов. Спасенные скрываются между пакгаузами и, пользуясь наступившей темнотой, уходят в сторону Екатеринослава[12].
Среди них был и работник политуправления Наркомвоена Украины. Добравшись до Екатеринослава, он явился в Реввоенсовет 2-й Украинской армии.
— Григорьев поднял мятеж. Я видел своими глазами…
— Померещилось, не иначе. Вечером ждем Григорьева. Будем обсуждать порядок переброски его дивизии на Днестр. А ты — «мятеж»…
Вечером Григорьев прислал в Реввоенсовет свой манифест-»универсал»:
«Геть правительство авантюрыста Раковского! Хай жыве радянська влада без жыдив, кацапив и коммунистив!»
Это было наглое объявление войны.
Многотысячная дивизия Григорьева, насыщенная всеми видами вооружения, тесно связанная с местным кулачеством и взбунтовавшаяся под кулацко-националистическими лозунгами, грозной опасностью нависла над Екатеринославом с запада. С востока угрожающе безмолвствовала другая враждебная сила — 1-я народно-революционная повстанческая армия имени батьки Махно, — также вооруженная до зубов. Столицей Григорьева была Александрия и село Верблюжье. Батько Махно избрал своей резиденцией богатое село Гуляй-Поле. А между ними находился Екатеринослав со штабами и худосочными воинскими частями, самой надежной из которых была сотня молодых ребят из губернской партийной школы, наскоро вооруженная старинными однозарядными берданками.
Что делать? Каковы позиции Махно, его намерения? Не собирается ли он нанести удар? Надо попытаться выяснить его подлинные замыслы. Это мог бы сделать кто-либо из его дружков анархистов. А что, если попробовать запросить Махно от имени такого дружка? Телеграфный провод из Екатеринослава в Гуляй-Поле идет через узловую станцию Синельниково. Что, если приказать Синельниково вызвать Гуляй-Поле и повести разговор от имени будто бы приехавшего в Синельниково приятеля батьки — анархиста Якова Алого и расспросить, что думает делать Махно в связи с мятежом Григорьева.
Попробовали. Телеграфный аппарат выстукивает позывные Махно:
— МХ… МХ… МХ… — Я МХ. Что надо? — Позовите к проводу батьку Махно. — Кто говорит? — Яков Алый. Пробрался в Синельниково. Надо переговорить с Нестором Ивановичем. — У аппарата командарм батько Махно. Кто на проводе? — Яков Алый. Я в Синельниково. Какой позиции держаться в отношении Григорьева?
Телеграфный аппарат вдруг задробил, по ленте побежали сигналы синельниковского телеграфа, перебившего Екатеринослав.
— Батько, обман! Говорит не Синельниково, а Екатеринослав!
Снова задробил телеграфный аппарат. На этот раз он отстукивал отборнейшую брань. Переждав, когда утихнут тирады, Реввоенсовет задал Махно уже официальный вопрос:
— Ваше отношение к григорьевскому восстанию?
Несколько минут аппарат молчал. Затем на ленте появился ответ:
— Командарм Первой народно-революционной повстанческой армии имени батьки Махно в борьбу политических авантюристов не вмешивается…
Ответ был наглый, но вызвал в Екатеринославе вздох облегчения: нападение с двух фронтов не грозило. Отсутствие единого фронта между кулацко-махновской и кулацко-националистической контрреволюцией было спасением для пролетарского Екатеринослава. Забегая вперед, скажу, что через некоторое время, когда благодаря мудрой политике партии и стойкости частей Красной Армии григорьевщина была разгромлена, последний удар по Григорьеву нанес именно батько Махно: во время личной встречи он пристрелил мятежного атамана.
* * *
Бригада Ткаченко.
Говорим с Одессой. Григорьев восстал, громит Советы, устраивает погромы, отказался выполнить приказ о переброске частей, захватил Знаменку, Елисаветград, грозит идти на Одессу.
Начальником 6-й дивизии назначается Ткаченко.
— Давно говорил вам об этом предателе. Не верили! Я его, гада, насквозь видел!
Ткаченко приказано идти на Помошную, связаться с частями, направленными из Одессы, и ждать дальнейших распоряжений.
3
Поезд мчит берегом Черного моря. По постановлению Реввоенсовета армии едем в Вознесенск. Надо организовать командование всеми частями, оперирующими против Григорьева с юга. В Одессе узнали о погромах, о лозунгах, под которыми выступил Григорьев, о настроении крестьянства, испуганного «коммунией» и продразверсткой, об активности петлюровской агентуры.
Положение тяжелое. Лучшие части брошены к Днестру. Теперь их надо снимать. Форсирование Днестра откладывается. Срывается наступление в помощь окруженной врагами советской Венгрии.
Кулацко-националистическая контрреволюция, направленная против «коммунии», сомкнула фронт с международным империализмом, стремившимся задушить молодую Венгерскую советскую республику.
В Вознесенске никого из руководителей не застаем: все разъехались по району, чтобы противодействовать агентам Григорьева, призывающим крестьян к восстанию.
В Елисаветграде григорьевцы созвали крестьянский съезд, который должен установить «настоящую» Советскую власть — без коммунистов, кацапов и жидов. А пока бандиты усиленно истребляют и тех и других.
К съезду выпущен «универсал» с соответствующими лозунгами.
Части Красной Армии продвинулись к Елисаветграду. Но противник уклоняется от боев на этом участке.
С севера, со стороны Кременчуга и Екатеринослава, на Александрию тоже наступают наши.
Григорьевцы вынуждены концентрировать силы на севере. Наша задача — отвлечь противника на себя, ослабить его сопротивление и добить совместным ударом.
Вознесенск должен стать тыловым пунктом. Развернули госпиталь, распределитель…
В тесном дворике больницы цветет неяркая, но очень душистая сирень. Сюда будут свозить раненых.
Уже работает ревком. Идем к железнодорожникам — это единственные пролетарии городка. Мастерские не вмещают всех собравшихся. Митинг проводим на воздухе. Принято решение: часть рабочих остается на местах — на их ответственности исправность линии, запасные паровозы, эшелоны; остальные — в бой.
К вечеру съезжаются члены партийного комитета. Настроение в деревнях не в нашу пользу. Повсюду шныряют провокаторы, раздувают ошибки руководителей отдельных продотрядов. Много разговоров о насильственной коммуне. Беднота растерянна, кулаки активны.
Фронт под Елисаветградом. Оттуда доносят: мелкие стычки, продвигаемся. Есть связь с городским партийным комитетом. Разведка установила — в городе нет крупных частей, возможен разгон мятежа изнутри.
— Бейте наверняка. Закрепляйте каждый свой шаг, — напутствует член Военного совета Голубенко.
Едем на фронт. На перегоне между Вознесенском и Елисаветградом задремала — перед этим было несколько бессонных ночей. Очнулась. Поезд стоит. В вагоне гул голосов. Много новых лиц. Тут и командующий отрядом курсантов Дмитриев, и начальник матросского отряда Клименко, и командир 1-го Одесского Бражников, и члены елисаветградского комитета, и редактор газеты. Настроение возбужденно-приподнятое. Город захватили легко, почти без кровопролития. Теперь части выведены примерно за километр. Противник отошел к Канатному разъезду.
Нас информируют о проводимом Григорьевым съезде. Классовый состав съезда смешанный, хотя большую часть составляют крестьяне. Григорьев своих карт не открывает. Общий лозунг: съезд созван «устанавливать истинную власть». Главенствуют украинские националисты — петлюровцы, украинские эсеры — «боротьбисты».
Решаем пока не вмешиваться в работу съезда.
Организовываем командование боевого участка.
Распределяем обязанности. На Голубенко возложено общее руководство, Дмитриев становится начальником штаба, за мной — политотдел боевого участка.
Получаем известие: противник ринулся в наступление. Наши отходят. Бросаем в бой полк Бражникова, только что подошедший грузинский отряд под командованием старого большевика Закавказья Тенгиза Жгенти, отряд курсантов, матросский отряд. Выводим курсантские роты.
…Наши эшелоны подошли к заставам на рассвете. Противника можно рассмотреть в бинокль. Заминка, суматоха. Люди, сгрудившиеся у полотна железной дороги, сначала жмутся друг к другу, но после команды движутся правильной цепью.
Пыхтя подошли бронепоезда и стали в закруглении полотна железной дороги. Раньше нас подоспел грузинский отряд, он уже ввязался в перестрелку.
Командование находится у железнодорожной будки. С цепями живая связь, телефоны устанавливать некогда. На левом фланге — слабая стрельба. Там матросский отряд, курсанты, две роты Бражникова, На правом — лучше. Грузины с частью елисаветградских рабочих прорвались далеко вперед, берут в обход железную дорогу.
Связисты докладывают: левый фланг окопался за пригорком, приказ о переходе в наступление выполнить отказался.
От будки до цепи — ровное вспаханное поле, простреливаемое из винтовок и пулеметов. Сапоги вязнут в мокрой от утренней росы земле. Поле кажется очень длинным. В зеленях — цепи. Мы все же добираемся до них.
— Что, товарищи, долго лежать будем?
— Гляньте, какая сила против нас!..
Темный полукруг на ближнем холме вспыхивает белыми кудряшками выстрелов. А наших человек девяносто. И только один пулемет. Патроны на исходе.
Строчим донесение, просим подкрепления и патронов. Донесение понес к будке лежавший рядом матрос.
Ожидая возвращения матроса, слушаем рассказы старых бойцов. Солнце поднимается все выше. Связной не возвращается. Посылаем нового гонца. Поднимается скромный, задумчивый парень. Он только что был счастливым владельцем случайно сохранившейся папиросы, которая обошла цепь и даже мне, некурящей, за компанию пощипала горло. Товарищ ползет осторожно. Вот он немного приподнялся, сделал неудачное движение — и упал, раненный в плечо.
Рвутся снаряды, свистит шрапнель.
Опять мой путь лежит через открытое поле. Глубокая рытвина. Помню хорошо — когда пробиралась сюда, ее не было. Ага, воронка от разорвавшегося снаряда! Рядом виднеются раскинутые ноги. Головы не видно. Различаю только синий воротник с разглаженными углами. Посланный нами матрос! Пытаюсь приподнять тело, — может быть, он только ранен.
В меня впиваются два трусливых глаза. Винтовка отброшена в сторону. Симулянт…
У будки совещание. Нам дают подкрепление: перебрасывают на левый фланг грузин Тенгиза Жгенти с пулеметом. Опять бежим через поле. Подоспеваем вовремя. Наши отступают. Солдаты неприятеля сбегают с пригорка, скачками перепрыгивают овраг, они уже совсем близко.
Закусив губу, несемся вперед и почти без выстрела схватываемся у пулеметов.
Затворы щелкают механически. В голове ни одной мысли, только красные круги перед глазами и свистит в ушах воздух.
Начальник грузинского отряда Тенгиз Жгенти ведет упирающегося военного. Это командир батальона 2-го Знаменского полка, сдавшегося в плен.
Пленные сбились вместе, побросали винтовки, осматривают нас с любопытством и ужасом.
Небольшой митинг.
— Вы обмануты, товарищи. Воюете со своими. Вы — наши гости. Накормим, напоим, а отдохнете в Елисаветграде…
— Пленных в тыл, части вперед! — несется команда.
Захватили бронепоезд, разобрав с обеих сторон рельсы. Весеннее утро пьянит ярким солнцем, победой.
— Наперерез к Канатной, взять в плен штаб Тютюнника! Без выстрела окружить штаб, отрезать отступление!
Но нас уже заметили. Первые бойцы едва приблизились к паровозам, как эшелоны, беспорядочно отстреливаясь, тронулись в путь.
Начальник станции, видавший виды за эти месяцы, доказывает, что не может предупредить соседнюю станцию, чтобы не принимала составов: Тютюнник снова придет сюда и всех перережет…
Связываемся с Елисаветградом по железнодорожному телефону:
— Позовите Голубенко.
— Не может. Занят боем.
— Говорит Канатная!
— Канатная?!!
— Нет, Веревочная! Передайте немедленно!
Голубенко, как обычно, спокоен, но в голосе — нотки радости:
— Да как же это вы? Молодцы!
Через несколько часов к Канатной со стороны Елисаветграда подошел разукрашенный ветками и цветами наш бронепоезд, буквально облепленный молодежью.
* * *
Из Одессы подходят подкрепления, в городе формируются новые отряды. Но здесь мы невольно совершаем ошибку. Надо гнать противника, а мы стараемся закрепиться. Нам не дает покоя продолжающий работу съезд сторонников атамана Григорьева. Надо во что бы то ни стало перетащить на свою сторону делегатов съезда.
Поехала туда поутру. Большой зал здания земской управы переполнен крестьянами. Кое-где мелькают пиджаки писарей и учителей.
Президиум ведет заседание внешне спокойно, но чувствуется: вот-вот сорвется.
Обсуждают школьные дела.
Прошу слова. Совещаются.
— Откуда?
— Представитель штаба командования.
— Много вас таких шляется! Здесь нет никакого командования, кроме нашего.
Заседание продолжается. Сыплются жалобы на Советскую власть, на продотряды, на коммунистов.
Опять прошу слова, и опять получаю отказ. Пристраиваюсь на ступеньках, ведущих к трибуне. Громко переговариваюсь с соседями, жалуюсь собравшимся рядом красноармейцам на «зажим». Посылаем за пленными знаменцами. Появляются группы рабочих. Прерывая оратора, обращаюсь прямо к залу.
— Мы вас не знаем и слова дать не можем, — заглушая мой голос, кричит председатель.
Тогда на трибуну взбегает пленный знаменец:
— Товарищи, а мене вы знаете?
— Знаемо, знаемо! — несется со всех сторон.
— Я добровильно пишов до Червонной Армии, потим Григорьев нас обдурыв. — В зале шум, но незадачливый оратор ни чуточки не смущен. — Эге ж, обдурыв! — кричит он. — Учора весь батальон у бою в полон здався. И що ж нам зробыли? Як с дитьмы обийшлыся. А чому як с дитьмы? Тому что воны свои, ридны, воны за трудящих. Вид армии вымагаю слово для цией жинки, а то усим батальоном прийдемо…
— Хто вона? Хай украинскою мовою! Кацапы, коммунщыки…
— Хорошо, могу по-украински…
В меня впиваются сотни глаз. Все во мне напряжено до предела. Нервы натянуты как струна: прикоснись чуть сильней — оборвется. Но я верю в нашу победу, это придает силы. Голос звучит все увереннее. А сознание твердит одно: говори проще, понятнее, доступнее. Иначе не завладеешь аудиторией!
— …Приходит, допустим, ко мне в хату хороший друг и говорит: «Не на месте у тебя лавка стоит возле окна. Переставь, спать будет удобней». Выслушаю я друга и могу ответить так: «Ты, конечно, прав. Так будет удобней. Но еще лучше спать на кровати. Только вот кровати у меня нет, а лавка, как ее ни переставляй, — все не то. Разживусь кроватью — приходи тогда и советуй, как ее ставить». Поговорим да и разойдемся. Лавку я оставлю, к примеру, на старом месте. Так оно и будет. Кто может хозяйничать в моем доме, кроме меня самой! Так оно и с коммуной. И если вам говорят о насильственной коммуне, не слушайте таких людей — это дураки или провокаторы. Мы — коммунисты, большевики — можем советовать и на деле доказывать, что людям, допустим, лучше будет работать вместе, что сообща легче обрабатывать землю, легче улучшать хозяйство. А вы, товарищи крестьяне, если не согласны, если не видите пользы от совместной работы, можете нам резонно ответить: «Когда будут машины, тогда приходите, поговорим! Тогда мы вас послушаем. А может, со временем и сами до этого понятия дойдем». За такой ответ никто вас ни в чем обвинить не может! Наоборот, мы только поймем, что, видимо, плохо разъясняем суть дела, что надо ближе держаться к трудящимся крестьянам, глубже вникать в их нужды. А о том, чтобы силком, не может быть и разговору. Не такой у нас подход к людям!
Чувствую, что постепенно завоевываю слушателей. Да и родной язык действует магически. Иней, что серым налетом недоверия лежал на лицах, постепенно тает. Тогда говорю об ударе в спину революции, об измене Григорьева, сорвавшего наше наступление, о страдающих в плену у румынских бояр наших братьях, о зажатой во вражеское кольцо рабоче-крестьянской Венгрии, о разрушенном мосте через Днестр, о матерях, которые плачут на берегу по оторванным от них детям.
Речь течет легко, подбадривают сочувственные возгласы, реплики из зала, одобрительный гул, что долетает из открытых окон, у которых собрались сотни внимательных слушателей.
В конце выступления связала судьбы деревни с судьбой родной Красной Армии.
Умолкла. Стою на трибуне. В зале тишина. Неужели не поняли, не поддержат?.. Потом будто что-то прорвалось у людей:
— Записывай в добровольцы! Давай винтовки!
Какой-то мужичонка пробился к самой трибуне:
— В какой церкви молебен служить? С сыном соединила…
Съезд избирает делегацию к григорьевским частям, выпускает специальное воззвание к крестьянам.
В делегацию включены представители от рабочих и от сдавшегося в плен Знаменского батальона. Огромная толпа с музыкой и песнями провожает выбранных к заставам.
4
В штабе информируют: части заметно нервничают. Одна рота из полка Бражникова требует повышения порции сахару, нового обмундирования, крепких сапог. Ползут зловещие слухи, раздаются недоуменные вопросы: «Против кого воюем?..»
Неприятель активен; провалившись на съезде, он пытается изнутри разложить наши части. Между эшелонами слоняются подозрительные типы.
Рабочие завода «Эльворти» настроены меньшевистски. Головка — наиболее квалифицированные — участвовала в хозяйских прибылях, развращена высокими ставками. Задолго до Октября при помощи подачек с барского стола из них готовили верных лакеев. Такие и агитируют против войны со «своими».
Направляемся с товарищами в тот вагон, где, по сведениям, наиболее неспокойно. Темно, с трудом разыскиваем сходни. В вагоне, на обрубке дерева горит свеча, вокруг сгрудились десятки людей.
— Давайте, ребятки, потолкуем!
Встретили сумрачно, но затем потеплели.
— Задавай вопросы, только не все сразу.
Стали подходить бойцы из других эшелонов. Беседа идет вроде спокойно, но закрадывается предчувствие опасности. Из толпы раздаются грубые, злые выкрики.
— Товарищи, среди вас находятся провокаторы.
В ответ рев.
— Да, провокаторы. Просмотрите свои ряды, откуда взялись чужие?
— Чужих нет, все свои.
И одинокий трусливый голос:
— Бей комиссаршу!
Сразу перелом. Красноармейцы взбешены. Нас связал вчерашний бой. Провокаторы ударили по доверию, которое уже стало прочным. Беседа потекла по-иному.
Решили: добьем Григорьева — тогда поговорим о недочетах.
…Нас с Дмитриевым вызвал на совещание Голубенко.
— Не нравится мне многое, — говорит командир отряда курсантов Дмитриев. — Только что проверял заставы со стороны города. Их несут матросы. Никого!
— Позвать Клименко… Где ваши заставы?
— Хлопцы устали, отдыхают!
— А вы куда смотрите?
— Не мое дело. Этот участок — под наблюдением Бражникова. Я не должен ему подчиняться!
— А знаете ли вы, как надо выполнять директивы партии? — раздельно произносит каждое слово Голубенко. — Бражникова поставила партия, и вы не смеете пикнуть! Сегодня меня назначили командовать, и все должны беспрекословно мне подчиняться. Завтра, может быть, в интересах дела меня приставят к вам ординарцем, и я с радостью приму новое назначение. Мы в боевой обстановке. Всякое неподчинение будет караться жестоко. Немедленно проверьте участки за городом, расставьте заставы. Отвечаете головой!
Выходя, Клименко злобно посмотрел на всех нас.
* * *
Из района Канатной с полудня поступают все новые сведения о противнике. Он перегруппировывает силы, собирает пехоту, передвигает артиллерию.
Избранную на съезде и направленную в части делегацию встретили здесь огнем. С нашей стороны никого не пропускают: боятся агитации.
* * *
В тумане громыхаем к полустанку. Едем с пришедшими подкреплениями из Одессы, даже не меняя паровозов. Моросит мелкий дождь, холодно.
Товарищи сообщают, что уже спешат снятые с днестровских позиций свежие подкрепления, что 1-й Знаменский — у Вознесенска.
Канатная. Заставы далеко от полустанка. Курсанты рассказывают, что вынуждены были отойти под натиском противника.
Сосредоточенно, спокойно идет выгрузка. Все без слов понимают: сегодня решительный день. Спокойно звучат команды.
Цепи залегли изогнутыми линиями. Командование в центре.
Проскакала неприятельская разведка. Наступают. Одновременно ударили орудия, пулеметы, винтовки. Мы ответили. Сегодня еще противник значительно сильнее. Но из Елисаветграда к нам спешат все новые подкрепления.
Часам к восьми поступило донесение с левого фланга: колонны неприятеля обходят фронт по направлению к городу. В бой ввязывается кавалерия.
Мы с товарищами выезжаем на передний край.
Во многих местах наши отходят; части нервничают, следят за дымком бронепоездов: когда бьет наша артиллерия, пехоте спокойнее под ее прикрытием; отойдут бронепоезда — жутко в открытом поле.
Голубенко из Елисаветграда сообщает:
— Противник появился со стороны города. Вероятно, Тютюнник рассчитывает на панику, пугает кольцом, охватом.
Слушок пополз по переднему краю, внося растерянность. Приходится успокаивать бойцов.
Ожесточенно дерется на одном из участков крестьянская группа со съезда.
Количество раненых увеличивается с каждым часом. Специальный вагон в поезде переполнен; подключаем к делу летучки.
Кое-где мы сдаем. С надеждой ждем обещанного подкрепления. Количество снарядов на бронепоездах быстро тает.
Комиссар полка, только что прибывшего из Одессы, вскидывает бинокль и спокойно чеканит:
— Из балки наперерез нашим вырвалась кавалерия.
Присматриваемся. Небольшой отряд верховых мчится к бронепоезду, держа курс на горку, с которой мы ведем наблюдение. От нашего наблюдательного пункта до полотна железной дороги — с полкилометра. На таком же расстоянии находятся всадники. Нас только трое. С полотна нас заметили, конники все ближе. Из пулеметов бить уже нельзя, да и из винтовок опасно.
Залегли. Приготовились к бою.
Кавалерия все ближе. С бронепоезда на помощь нам бежит взвод прикрытия.
Кони остановились. Почти в упор грянул залп. Рядом со мной навзничь упал комиссар. Оглушительный треск. Темнота, забытье… Очнулась уже на бронепоезде. Сознание полное, но плохо слышу и кровоточит рана на правой ноге.
Тяжелый бой продолжается.
В бинокль различаем: из-за леска со стороны города показались люди в штатском. Рабочие, подкрепление! Теперь исход боя обеспечен! Но уже кончаются снаряды. В город посылали дважды, ответа нет.
За снарядами!
* * *
Запасный паровоз бронепоезда набирает скорость. Вдоль полотна тянутся люди с винтовками, часть идет обратно, к городу.
— Куда?
— Говорят, отступаем…
— Неверно! Мы побеждаем, гоним врага!
Проскакиваем стрелку, прямо на запасный путь! Никакой охраны. Вдвоем с машинистом прицепляем вагон со снарядами и тут же возвращаемся к паровозу. Машинист уже возится у рычагов. Я стою еще на земле и внимательно осматриваюсь по сторонам, держась руками за поручни.
— Стой!
Залп в воздух, крик. Через пути мчится группа матросов, они размахивают браунингами и гранатами. У некоторых странные красные повязки через туловище. Впереди Клименко. Он, надрываясь, вопит:
— Большевикам на фронт снарядов не давать! Держи ее, братва!
Дорога каждая секунда. Паровоз должен уйти.
— Полный ход! — командую машинисту и снимаю с поручней руки.
Паровоз с вагоном одну за другой проскакивает стрелки.
Клименко опешил, выругался вслед. И на меня. Я — к матросам:
— В чем дело, товарищи? Вы что, рехнулись? Что за рев? Почему разорвано знамя?
— Она еще спрашивает! — перебивает Клименко, не давая никому открыть рот. — Нас продали врагам! Нас обошли! Всех перережут, но раньше мы сами тебя прикончим! Верно, ребята?
— Отомстим, перережем! — воют в ответ.
— Да что тут долго говорить! Расстрелять, братва!.. — торопит Клименко.
Надо выиграть время:
— Так не пойдет! Выведи на перрон, скажи всему отряду, за что расстреливаешь, а потом по чести выстрой товарищей, дай команду… Из-за угла действуют только предатели!
— Ее правда! Расстреливать надо прилюдно! — загомонили матросы.
Делать нечего. Клименко чувствует, что сам держится на острие ножа:
— Ладно, ступай…
Я вижу, матросам не по себе. Многие недавно бились рядом. И когда Клименко пытается подтолкнуть меня прикладом, перед его носом помахивают бомбами.
— Снимай с нее, братва, сапоги! — пытается Клименко приблизить развязку.
Я сама стаскиваю сапоги и швыряю ему прямо в лицо.
Этот жест явно понравился матросам. Но мне уже было все безразлично.
Перрон. Сиротливо стоят штабные вагоны. Рядом валяются какие-то бумажки, оборванные провода.
Пытаюсь найти следы боя, увидеть людей.
— Не ищи своих! — ловит мою мысль Клименко. — Ваши трусливо бежали! Только ты, птичка, попалась!
В окна вокзала видны люди, кое-где мелькают винтовки.
— Поворачивайся к стенке! — кричит Клименко.
— Не повернусь! Стреляй, предатель! Да не забудь сказать матросам, сколько получишь у Григорьева! Скажи, за какую сумму продал тысячи товарищей, которые гонят противника и с минуты на минуту будут здесь!
Клименко в бешенстве бросается ко мне, но его оттирают матросы.
— Пять шагов назад, слушай мою команду!.. — и здесь нашелся Клименко.
А потом… Так бывает только в сказках или во время революции…
Над вокзалом рвется снаряд. Матросы — врассыпную. Меня вталкивают в вагон, откуда-то появляется Дмитриев и уже на ходу прыгает вслед за мной. Штабные вагоны отходят от перрона.
Товарищи рассказывают: все произошло неожиданно и быстро. Понадеявшись на отряд Клименко, который наполовину состоял из бывших белых солдат, неприятель подошел к вокзалу, рассчитывая отрезать наш штаб. Голубенко собрал всех умеющих владеть оружием и залег у насыпи. Наткнувшись на сопротивление, враг в растерянности приостановился. Сейчас идет упорный бой.
Поезд шел все быстрее, и мы действительно увидели горстку храбрецов, которые, прикрывая наш отход, отчаянно отбивались от бандитов…
Остановились на первом полустанке. Эшелоны подходят один за другим. Передают, что прикрытие тает, остались буквально единицы.
На горизонте дымок бронепоезда. Свои! Машут знаменем!
Дмитриев впереди. Он разговаривает с каким-то красноармейцем в длинной шинели. Тот оборачивается, и мы с изумлением смотрим друг на друга: передо мной живой и невредимый Голубенко. Он один остался в живых, успел вскочить на последний бронепоезд.
* * *
Отступаем к Помошной на соединение с Ткаченко.
Начдива вызывают со станции к аппарату.
— Говорит Тютюнник. Занял Елисаветград. Вырезал всех жидов и коммунистов и тебе, браток, того желаю! Долго ли, сволочь, с кацапами и жидами нянчиться будешь? А комиссарку побереги. Хлопцы ее в тот раз не добили. Ну ничего, еще доберемся…
* * *
Разными дорогами отступали почти все боевые единицы. Велики были наши потери.
В Одесском театре перед всеобщей мобилизацией матросов собрали отдельно. Они вынесли смертный приговор изменникам.
Для Григорьева таким приговором оказалось наше поражение под Елисаветградом. Воспользовавшись тем, что противник отвлек свои силы на юг, наши части повели наступление с севера и захватили Александрию. В плену оказались все штабы. Григорьев еле успел удрать.
Судьба мятежа была решена.
О судьбе предателя Клименко я узнала из телеграммы, полученной в Киеве от командира одного из лучших полков, сражавшихся на елисаветградском участке:
«Дайте распоряжение Николаевскому коммунхозу зпт чтобы мне разрешили похоронить моих героев на площади Николаева тчк Они противятся тчк Я тот Бражников зпт что участвовал с вами в боях под Канатной тчк Изменник-предатель Клименко пойман тчк Приговор приведен в исполнение тчк»
* * *
Не успела еще Красная Армия до конца подавить мятеж, захвативший центральные хлебные районы Украины, как на Советскую страну надвинулась новая опасность. Началось наступление Деникина.
А наши силы были раздроблены. Красной Армии пришлось отражать Петлюру, бороться с Махно, бросать части на подавление активизировавшегося украинского кулачества.
В то время я организовывала медицинскую службу на фронте. Вагон 202, мой «полевой штаб», появлялся то в Мелитополе, то в Лозовой, то в Харькове.
Ожесточенные бои разгорелись тогда на полтавском направлении, где мне довелось с полком червонных казаков участвовать во взятии Конграда. Познакомилась с Примаковым, Туровским, Зюком. А адъютантом полка оказался старый знакомый по октябрьским боям в Москве — красногвардеец Борис Кузьмичев.
И все же, несмотря на героизм отдельных частей, нам пришлось с упорными боями временно отходить с Украины.
Задача Главсанупра состояла в том, чтобы любой ценой обеспечить отправку раненых.
Перед эвакуацией Киева наши товарищи сумели отправить последние санитарные поезда.
Не забыли позаботиться и о нетранспортабельных раненых, для которых перевозка могла закончиться гибелью. Их заблаговременно распределили по городским больницам под видом гражданских больных.
Для наблюдения за такими ранеными была оставлена в подполье рекомендованная Центральным Комитетом партии коммунистка Галина Кулик.
До последнего дня по железной дороге и по Днепру из Киева отправлялось санитарное имущество, столь необходимое Москве для снабжения формирующихся частей.
Я в то время была на фронте, и всей работой руководил первый заместитель начглавсанупра Украины Г. М. Данишевский, проявивший огромные организаторские способности, мужество и подлинную отвагу. Последние пароходы уходили вверх по Днепру под огнем неприятеля, но наши товарищи не оставили белым никакого санитарного имущества.
В конце июня 1919 года рабоче-крестьянское правительство Украины эвакуировалось в Чернигов. Приказом № 211 Главсанупр Украины подвел итоги своей работы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.