«ВСЕ ДЕЛАЕТСЯ В СВЕТЕ ДЛЯ ПОЛЬЗЫ»

«ВСЕ ДЕЛАЕТСЯ В СВЕТЕ ДЛЯ ПОЛЬЗЫ»

Вскоре после выхода второй книги «Вечеров на хуторе» Смирдин предложил Гоголю добавить еще «сказок» и выпустить новое издание. Гоголь отказался.

«Вы спрашиваете об Вечерах Диканских, — писал он Погодину. — Чорт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекуляционными оборотами».

Гоголь ненавидел торгашеское отношение к искусству и с тревогой замечал, что дух меркантильности чем дальше, тем больше пропитывает все, даже литературу. Гоголь был не против того, чтобы литераторы получали вознаграждение за свой труд — иначе чем жить? Времена меценатов и писателей-любителей прошли.

И Пушкин говорит:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

В Гостином дворе (купцы зазывают Булгарина). Литография Р. Жуковского. 1840-е годы.

Беда заключалась в том, что торговали и вдохновеньем, писали по заказу, побольше и поскорее. Стоило зайти к книгопродавцам, полистать журналы, чтобы убедиться в этом. Десятки сочинений являлись на свет отнюдь не по велению высоких помыслов. Их порождала ассигнация. В приложении к журналу «Московский телеграф» — «Трудолюбивом муравье» — напечатано было сатирическое объявление: «Нижеподписавшийся, русский литератор, сим честь имеет известить, что по заказу принимает он на себя поставку оригинальных исторических романов, романтических трагедий и переделанных на русские нравы водевилей… За оригинальный исторический роман в 4 томах, с любовью, русскими и мужицкими фразами, множеством собственных имен, и, по крайней мере, пятьюдесятью выписками из истории, Карамзина, и двадцатью описаниями нравов, обычаев и одежд, взятыми из книги Успенского — цена 300 рублей ассигнациями. За романтическую трагедию, с совершенным несоблюдением единства действия, времени и места, в пятистопных стихах, без рифм — 100 рублей».

В первой своей части «Объявление» метило в Булгарина. Но Булгарин преуспевал. Греч тоже. Булгарин купил себе имение под Дерптом, Греч — дом на набережной Мойки. Их пример был соблазнителен. Деньги кружили головы, делали доступными соблазны столицы. И Гоголь написал повесть о злой силе золота, о художнике, предавшем искусство, не устоявшем против соблазна денег и легкого успеха.

Странный старик с портрета, купленного в Щукином дворе, той же ночью явился Чарткову и сказал: «Ты думаешь, что долгими усилиями можно постигнуть искусство, что ты выиграешь и получишь что-нибудь? Да, ты получишь… ты получишь завидное право кинуться с Исакиевского моста в Неву, или, завязавши шею платком, повеситься на первом попавшемся гвозде; а труды твои первый маляр, накупивший их на рубль, замажет грунтом, чтобы нарисовать на нем какую-нибудь красную рожу. Брось свою глупую мысль! Все делается в свете для пользы. Бери же скорее кисть и рисуй портреты со всего города! Бери все, что ни закажут; но не влюбляйся в свою работу, не сиди над нею дни и ночи; время летит скоро и жизнь не останавливается. Чем более смастеришь ты в день своих картин, тем больше в кармане будет у тебя денег и славы».

В раме портрета, в тайнике, оказался сверток с золотом. Чартков бросил бедную свою комнату на Пятнадцатой линии Васильевского острова, упорный труд и, как учил его старик, заделался модным живописцем, рисующим портреты со всего города, угождающим заказчикам и гребущим золото.

До поры до времени Чартков был доволен. Он стал рассуждать весьма мудро, что, мол, вдохновенье — вздор, что «все необходимо должно быть подведено под строгий порядок аккуратности и однообразия». Сундуки его наполнились золотом. Уже не стремление к совершенствованию, а «золото сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью».

Однажды Чарткова пригласили приехать в Академию художеств и высказать свое суждение о присланной из Италии картине русского художника. Художник этот, некогда товарищ Чарткова, уехал в Италию совершенствоваться. Там терпел он нужду и голод, но искусству не изменил, и теперь прислал в Петербург плод своего труда. Картина была так прекрасна, так вдохновенна, фигуры, изображенные на ней, дышали такой прелестью, что Чартков был потрясен. С ужасом понял он, что потерял лучшие годы. Хотел начать все сызнова, но не смог, ибо, торгуя своим талантом, изменив правде жизни, превратился в жалкого ремесленника наподобие тех, что малевали картины для Щукина двора. Дикая зависть обуяла Чарткова. Он скупал и уничтожал произведения искусства, лишился рассудка и умер, мучимый кошмарными видениями.

На этом кончается первая часть повести. Во второй ее части рассказывается история таинственного портрета.

Гостиный двор. Крайний справа — ростовщик Моджерам Мотомалов. Литография И. Иванова по рисунку В. Садовникова. Фрагмент, 1830-е годы.

Краски и материалы для этой повести, как и для «Невского проспекта», дал Гоголю Петербург. Изображенный на портрете старый ростовщик, воплощение злой силы золота, жил в Коломне и, судя по его внешности, явился в Россию издалека. «Ходил он всегда в широком азиатском платье, был высокого роста, лицо его было темно-оливкового цвета, нависнувшие черные с проседью брови и такие же усы придавали ему несколько страшный вид». Так описывает Гоголь ростовщика Петромихали. А вот что рассказывает в своих «Записках» знакомый Гоголя, актер Петр Каратыгин: «Некоторые петербургские старожилы, вероятно, и теперь еще помнят, например, известного в то время богатого индийского ростовщика Моджерама Мотомалова, который с незапамятных времен поселился в Петербурге и объяснялся по-русски довольно порядочно. Эту оригинальную личность можно было встретить ежедневно на Невском проспекте в своем национальном костюме: широкий темный балахон был надет у него на шелковом пестром халате, подпоясанном блестящим кушаком; высокая баранья папаха, с красной бархотной верхушкой, была обыкновенно заломана на затылок; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье довершали красоту этого индийского набоба».

Дворцовая площадь. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.

На Невском проспекте. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.

В пестрой петербургской толпе, резко выделяясь среди бледных физиономий коренных столичных жителей, мелькали смуглые лица армян, молдаван, татар, греков, персов и даже индусов, бог весть каким ветром занесенных в Россию.

Действие второй части повести происходит на аукционе, куда по воле случая попал и портрет ростовщика. Здесь продают с молотка произведения искусства, которые гостинодворские купцы стараются купить подешевле, чтобы потом продать подороже, смело перебивая цену, даваемую знатоками-любителями.

Сцена эта невеселая.

«Множество картин разбросано было совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владетеля, который, верно, не имел похвального любопытства в них заглядывать… Все было навалено и вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона странно: в нем все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет; безмолвие, разлитое на лицах всех, и голоса: „сто рублей!“, „рубль и двадцать копеек!“, „четыреста рублей пятьдесят копеек!“, протяженно вырывающиеся из уст, как-то дики для слуха. Но еще более производит впечатления погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным, так странно встретившимся здесь, искусствам».

Гоголь не раз наблюдал подобные сцены. В двух шагах от его квартиры, на углу Большой Морской и Кирпичного переулка, стоял деревянный дом с выставленными в окнах картинами и статуями и большими вывесками, извещающими, что здесь находится картинная галерея и магазин Паллаци. В этом доме в одной из зал бывали аукционы, где продавались с молотка произведения искусства. Здесь в апреле 1834 года продавал с аукциона свой «Русский музеум» Свиньин. На этом аукционе побывал весь Петербург. Одни в качестве покупателей, другие — любопытствующих. И цены, даваемые знатными любителями, здесь смело перебивал купец Паллаци. «Ради бога покупайте, — взывала к своим читателям „Северная пчела“, — а то Г-н Паллаци все купит. Без шуток, он все купит; к тому идет дело. Каждый раз он стоит за аукционистом, и прехладнокровно набавляет цены. Да как еще? не по полтине, не по рублю, а разом десять, пятнадцать, двадцать рублей!.. Берегитесь, г.г. любители; после вы будете покупать у г-на Паллаци вещи из Музеума впятеро дороже!»

Заунывно звучал голос аукциониста, погребально стучал молоток его, и бедные искусства переходили в руки предприимчивого торгаша…