«ТУДА, ТУДА! В КИЕВ!»

«ТУДА, ТУДА! В КИЕВ!»

В конце декабря 1833 года Гоголь написал лирическое обращение к наступающему Новому году, к своему будущему: «Какое же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или… О, будь блистательно! будь деятельно, все предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь передо мною, 1834-й год? Будь и ты моим ангелом. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня — о, разбуди меня тогда! не дай им овладеть мною!.. Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, — этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодовыми садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом… Там ли?.. Я совершу… Я совершу… Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны».

Почему речь пошла вдруг о Киеве и унынье сменилось бодростью?

Летом 1832 года, когда Гоголь по пути в Васильевку останавливался в Москве и познакомился с Погодиным, тот записал в своем дневнике: «Познакомился с Гоголем… Говорил с ним о малороссийской истории. Большая надежда, если восстановится его здоровье. Он рассказывал мне много чудес о своем курсе истории в Патриотическом институте женском в Петербурге. Из его воспитанниц нет ни одной не успевшей».

То, как Гоголь говорил об истории, произвело на Погодина немалое впечатление. Ему захотелось узнать, как преподает Гоголь. И вот к Плетневу пришло письмо с просьбой прислать тетради учениц Гоголя. Плетнев ответил Погодину: «Не думаю, чтобы тетради учениц Гоголя могли вам на что-нибудь пригодиться. Их рассказ уроков его очень приятен, потому что Гоголь останавливает внимание учениц больше на подробностях предметов, нежели на их связи и порядке. Я после вашего письма нарочно пересматривал эти тетради и уверился, что ученические записки все равны, т. е., с ошибками грамматическими, логическими и проч., и проч. Что касается до порядка в истории или какого-нибудь придуманного Гоголем облегчения, — этого ничего нет. Он тем же превосходит товарищей своих, как учитель, чем он выше стал многих, как писатель, т. е. силою воображения, которая под его пером всему сообщает чудную жизнь и увлекательное правдоподобие».

Однако Погодин повторил свою просьбу. Теперь уже не Плетневу, а самому Гоголю, вернувшемуся с Украины в Петербург.

Гоголь. Литография А. Венецианова. 1834 г.

Гоголь просьбу не выполнил. Объяснил, что девочки обезображивают записи уроков вставками из дрянных печатных книжонок, и обещал Плетневу кое-что получше — привезти или прислать свой собственный труд под названием «Земля и люди» — всеобщую географию и всеобщую историю.

Потерпев неудачу с «Владимиром 3-ей степени», Гоголь пытался заняться историей. Комедия мешала. «Примусь за Историю — передо мною движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы и — история к черту».

История не писалась. И все же упорно приходило на ум, что именно история — его истинное призвание. Он погрузился в чтение книг по истории. Они разочаровывали: много слов, мало мыслей.

Исключение составляла «История Пугачева» Пушкина. «Пушкин уже почти кончил Историю Пугачева, — писал Гоголь Погодину. — Это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман!»

История не сухая и мертвая, а увлекательная, живая, волнующая — вот что ему нужно. И писать о близком — как Пушкин. И писать о главном — как Пушкин. И работать — как Пушкин.

Пушкин рылся в архивах, читал документы, письма. Просил очевидцев событий поделиться воспоминаниями. Задумал ехать туда, где действовал Пугачев. Пример Пушкина вдохновлял. «Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины. Ничто так не успокаивает, как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не говорили».

Весною 1834 года в газете «Северная пчела», в самом читаемом русском журнале «Московский телеграф» и в газете «Молва» появилось объявление об издании «Истории Малороссийских казаков, сочинения Н. Гоголя (автора Вечеров на хуторе близ Диканьки)». Объявление дал сам Гоголь. Он извещал публику, что трудится над историей Малороссии и ее народа, уже много успел, но воздерживается печатать, не считая свой труд полным и подозревая о существовании многих неизвестных ему источников, которые, без сомнения, хранятся где-нибудь в частных руках. Гоголь просил «просвещенных соотечественников» присылать ему хотя бы в копиях летописи, записки, песни, повести бандуристов, деловые бумаги, относящиеся к истории Украины. «Мне же прошу адресовать в С. П. Б. или в магазин Смирдина или прямо в мою квартиру, в Малой Морской в доме Лепена, Н. В. Гоголю».

Каждое приобретение восхищало его. «Порадуйтесь находке, — хвастал он Пушкину, — я достал летопись без конца, без начала об Украине, писанную, по всем признакам, в конце XVII-го века».

Воссоздать жизнь народа, его дух, его подвиги — тут особенно помогали песни. «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!».

Как скупец червонцы, копил он песни. Его верные помощники — мать, сестра Маша, тетенька Екатерина Ивановна — выспрашивали стариков, совершали набеги на кованые сундуки соседей-помещиков, где на самом дне, погребенные среди других старинных бумаг, попадались тетради с песнями.

Он просил присылать и напевы этих песен, ноты. Сам не пел, но любил подтягивать. «Я песен не пою, потому что я мастер только подтягивать. А если бы запел соло, то мороз подрал бы по коже слушателей». Только Якиму да Матрене доводилось слышать, как спивал Николай Васильевич. Но они не роптали и даже вздыхали растроганно, вспоминая свою Полтавщину, деревенские гулянки и захожих бандуристов с дребезжащими голосами.

Любовь к песням сдружила Гоголя с молодым земляком, профессором Московского университета Михаилом Максимовичем.

После выхода «Вечеров» Максимович получил письмо от Сомова: «Я познакомил бы вас хоть заочно, если вы желаете того, с одним очень интересным земляком, — Пасичником Паньком Рудым, издавшим „Вечера на хуторе“, т. е. Гоголем-Яновским… У него есть много малороссийских песен, побасенок, сказок и пр., и пр., коих я еще ни от кого не слыхивал, и он не откажется поступиться песнями доброму своему земляку, которого заочно уважает. Он человек с отличными дарованиями, и знает Малороссию, как пять пальцев, в ней воспитывался».

М. Д. Максимович. Рисунок Э. Дмитриева-Мамонова. 1840-е годы.

Максимович принадлежал к тем счастливым натурам, которые отпущенные природой таланты приумножают трудом. Ему не было и тридцати, а имя его уже пользовалось известностью и среди ученых и среди литераторов. Он блестяще читал курс ботаники в Московском университете, знал и любил литературу, историю, издавал альманах «Денница», выпускал сборники народных украинских песен, писал статьи и книги. Ему очень хотелось познакомиться с Гоголем.

Узнав, что Гоголь проездом в Москве, Максимович разыскал его в номере гостиницы, и они разговорились. Оба сожалели о краткости свиданья. «Я до сих пор не перестал досадовать на судьбу, столкнувшую нас мельком на такое короткое время, — сетовал Гоголь. — Не досталось нам ни покалякать о том и о сем, ни помолчать, глядя друг на друга». Но связь не прервалась. Они переписывались, обменивались песнями. «Сделайте милость, — просил Гоголь, — дайте списать все находящиеся у вас песни… Вы не можете представить как мне помогают в истории песни».

Вскоре в письмах они перешли на «ты».

В конце 1833 года стало известно, что в Киеве открывается университет. Максимович скучал по родине. Узнав, что появилась возможность продолжать свои занятия на украинской земле, попросил перевести его в Киев. И надоумил Гоголя добиваться там кафедры.

Гоголь загорелся. «Благодарю тебя за все: за письмо, за мысли в нем… Представь, я тоже думал.

Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный Киев! Он наш… Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобой киевские кафедры. Много можно будет наделать добра».

В Киев! в Киев! Эта мысль овладела Гоголем совершенно. Ему казалось, что наконец-то осуществится мечта его юности о полезной деятельности на благо человечества. Сколько возможностей! Заниматься любимой историей, читать лекции, вместе с Максимовичем собирать народные песни, писать…

Гоголь хотел занять кафедру всеобщей истории. Чтобы показать осведомленность, решил для начала составить план лекций и представить министру просвещения Уварову. Обратиться за содействием к Жуковскому и Пушкину — они знают Уварова, они помогут.

Двадцать третьего декабря 1833 года Яким отнес на Пантелеймоновскую улицу в дом Оливье конверт с надписью: «Его высокоблагородию Александру Сергеевичу Пушкину». «Если бы вы знали, — писал Гоголь Пушкину, — как я жалел, что застал вместо вас одну записку вашу на моем столе. Минутой мне бы возвратиться раньше, и я бы увидел вас еще у себя. На другой же день я хотел непременно побывать у вас; но как будто нарочно все сговорилось идти мне наперекор: к моим гемороидальным добродетелям вздумала еще присоединиться простуда, и у меня теперь на шее целый хомут платков. По всему видно, что эта болезнь запрет меня на неделю. Я решился, однако ж, не зевать и вместо словесных представлений набросать мои мысли и план преподавания на бумагу… Во мне живет уверенность, что если я дождусь прочитать план мой, то в глазах Уварова он меня отличит от толпы вялых профессоров, которыми набиты университеты. Я восхищаюсь заранее, когда воображу, как закипят труды мои в Киеве. Там я выгружу из-под спуда многие вещи, из которых я не все еще читал вам. Там кончу я историю Украины и юга России и напишу Всеобщую историю, которой, в настоящем виде ее, до сих пор к сожалению не только на Руси, но даже и в Европе, нет. А сколько соберу там преданий, поверьев, песен и проч.! Кстати, ко мне пишет Максимович, что он хочет оставить Московский университет и ехать в Киевский. Ему вреден климат. Это хорошо. Я его люблю».

Планы были грандиозные, надежды блистательные. Казалось бы, безжалостные пинки судьбы могли отучить от восторженных мечтаний, отрезвить, высушить. Но нет. В глубине души он по-прежнему оставался неисправимым мечтателем и теперь рвался в «прекрасный» Киев, как пять лет назад в «райский» Петербург. Только светлую комнатку окнами на Неву заменил в его воображении домик с садиком на горе, откуда виден кусочек Днепра.