Глава пятая

Глава пятая

16 сентября 1944 года произошло невероятное.

В этот день Власов встретился с «черным Генрихом».

Сохранилась фотография: генерал Власов и рейхсфюрер Гиммлер.

Оба в очках. В профиле Гиммлера что-то лисье. Профиль Власова тяжелее, проще.

Д’Алькен подробно описал это свидание.

Гиммлер приветствовал Власова, и в его взгляде можно было прочесть изумление — генерал произвел на него впечатление своим ростом, достоинством и глубоким голосом.

— Господин генерал, — сказал рейхсфюрер, предложив Власову сесть. — Я должен честно признаться, что я глубоко сожалею, что эта встреча произошла только теперь. Но я уверен, что еще не поздно. Те решения, к которым мы должны здесь прийти, требуют известного времени для созревания. Я не принадлежу к числу людей, быстро выносящих свои суждения, но, если я принимаю какое-нибудь решение, я остаюсь при нем.

И как бы в подтверждение своих слов Гиммлер бросил взгляд на д’Алькена.

— Я знаю, — продолжал он, — что обо мне говорят, но это меня не беспокоит. Болтают что угодно; однако даже эти сплетни повышают мое значение, вызывают большее уважение. Поэтому яине собираюсь опровергать эти разговоры… Было сделано много ошибок, и я знаю все ошибки, которые касаются вас. Поэтому сегодня я хочу говорить с вами с бесстрашной откровенностью.

Единомыслия относительно «унтерменшей» к осени 1944 года не осталось ни в армии, ни в национал-социалистической партии, ни в организации СС.

И «главный эсэсовец Рейха», который еще недавно был буквально пропитан идеями об избранничестве немецкой расы, тоже дал слабину. Может быть, его поколебали в убеждениях пытки офицеров и генералов в гестапо, при которых он присутствовал?

Ведь это он сам заговорил об ошибках!

Д’Алькен вспоминал, что был поражен, с какой легкостью и умен нем Гиммлер обошел и сгладил пропасть, лежавшую между ним и Власовым.

— Не моя вина, что назначенная нами первая встреча была отложена! — сказал Гиммлер. — Вам известны причины, а также и вся ответственность, тяжелым бременем павшая на мои плечи. Я надеюсь, что вам все это знакомо и понятно!

Власов внимательно следил за Гиммлером, и одновременно как бы впитывал в себя перевод доктора Крэгера. Его лицо было похоже на маску, скрывавшую все его мысли, чувства, обвинения и сомнения.

Когда Гиммлер окончил свое обращение, Власов немного помолчал, а затем спокойно, разделяя слова, чтобы облегчить работу переводчика, начал:

— Господин министр! Благодарю вас за приглашение. Верьте, я счастлив, что наконец мне удалось встретиться с одним из настоящих вождей Германии и изложить ему свои мысли. Вы, господин министр, сегодня самый сильный человек в правительстве Третьего рейха, я же. генерал Власов, первый генерал, который в этой войне на боевых полях России разбил германскую армию под Москвой. Разве это не перст судьбы, которой привел к нашей встрече?

Напомним читателю, что причиной, вызвавшей гнев Гиммлера весною 1943 года, были хвастливые слова Власова насчет Русской освободительной армии, без которой немцы никогда не смогут победить Сталина. И сейчас, называя себя первым генералом, который сумел разбить германскую армию, Власов рисковал.

Д’Алькен никак не комментирует реакцию Гиммлера.

Он лишь отмечает, что Гиммлер сдержался, услышав рискованные слова Власова. Только бросил косой взгляд на д’Алькена и опять застыл.

Но мы прокомментировать этот эпизод обязаны.

Власов всегда умел подать себя. Искусством приписывать себе чужие заслуги Андрей Андреевич владел в совершенстве. Это известно, об этом мы уже не раз говорили, и разбираемый эпизод ничего нового не прибавляет для обрисовки характера Власова.

Новое тут, пожалуй, только необыкновенное мастерство, с которым умудряется Власов как бы отчасти переписать на себя и те победы советских войск, которые были одержаны, когда сам Власов уже перешел на обеспечение немцев.

Фраза Власова выстроена необыкновенно мастерски.

Можно понять из нее, что Власов первым из русских генералов разбил немцев, но можно понять ее и как намек, что он, Власов, первый из генералов, бьющих сейчас немцев на всех фронтах.

Разумеется, разговор, который ведется через переводчиков, не мог удержать всей многозначности вкладываемых в слова смыслов, но Власов и не собирался передоверять доктору Крэгеру его перевод.

За несколько дней до встречи с Гиммлером Власов поведал своему верному Сергею Фрелиху, как он собирается воевать со Сталиным, когда окажется во главе Русской освободительной армии.

— Меня там знают… — осушив очередной стакан, рассказывал он. — С большим числом командующих генералов я в дружбе. Я хорошо знаю, как они относятся к советской власти. А генералы тоже знают, что я об этом осведомлен. Нам не надо будет друг другу ничего выдумывать. Мы сразу поймем друг друга, хотя бы даже и по телефону.

На самом ли деле он надеялся выиграть войну по телефону или это отчаяние было — Фрелих так и не понял, но о разговоре, как и положено, сообщил. Так что Гиммлер теперь, даже если Крэгер и запнулся в переводе, все понял.

Не так уж и важно, как прозвучало по-немецки: «первый генерал», или «первым из генералов». Гиммлер понял, что Власов говорит о своих способностях и возможностях выиграть войну и по телефону.

Ну, а Власову, когда Гиммлер, ограничившись лишь косым взглядом на главного эсэсовского пропагандиста, промолчал, стало ясно, что «черный Генрих», как ребенок, готов сейчас поверить в любое чудо. Поэтому, подняв голос, он сказал с некоторой торжественностью:

— Прежде чем изложить вам, господин министр, свою программу, я должен подчеркнуть следующее: я ненавижу ту систему, которая из меня сделала большого человека. Но это не мешает мне гордиться тем, что я — русский. Я — сын простого крестьянина. Поэтому я и умею любить свою родину, свою землю так же, как ее любит сын немецкого крестьянина. Я верю в то, что вы, господин министр, действительно готовы в кратчайшее время прийти к нам на помощь. Если удар будет нанесен в самое чувствительное место, система Сталина, уже обреченная на смерть, падет, как карточный домик. Но я должен подчеркнуть, что для обеспечения успеха вы должны вести с нами работу на принципе полного равенства. Именно поэтому я и хотел бы говорить с вами так же откровенно, как это сделали вы.

Гиммлер медленно опустил голову в знак согласия и, помолчав, сказал:

— Прошу вас.

Власов выпрямился на стуле и, подняв голову, продолжал все тем же тоном:

— К сожалению, господин министр, на нашем пути все еще находится много препятствий, которые мы должны расчистить. Меня глубоко поразила и оскорбила ваша брошюра «Унтерменш». Я буду счастлив, услышать лично от вас, что вы сейчас об этой брошюре думаете.

Д’Алькен замер, ожидая взрыва.

Ему показалось, что Власов специально нарывается на скандал. Но Гиммлер в отличие от своего пропагандиста оказался и умнее, и тоньше. Он не разгневался и не смутился.

— Вы правы, — мягко сказал он, — нам нужно расчистить и этот вопрос. Он относится к прошлому, ко времени, когда было много непонимания и недоразумений, которые и привели к разным воззрениям и суждениям. Брошюра, о которой вы мне напомнили, относилась исключительно к «большевистскому человеку», продукту системы, к тому, кто угрожает Германии тем же, что он сделал на вашей родине. В каждом народе есть «унтерменши». Разница лежит в том, что в России «унтерменши» держат власть в своих руках, в то время как в Германии я посадил их под замок и засовы. Вашей первой задачей является провести ту же акцию и у вас в Отечестве. Ну, а теперь мой черед задать прямой вопрос, господин генерал: действительно ли русский народ и сейчас поддержит вас в попытке свергнуть политическую систему и признает ли он вас как своего вождя?

Власов тоже не растерялся.

— Я могу честно в обоих случаях сказать «да», — сказал он. — При условии, что вами будут выполнены известные обязательства.

И, не останавливаясь, перешел в наступление.

— Вы вторглись в пределы моей родины под предлогом «самозащиты» от нашего «удара в спину».

Это не совсем отвечает истине. Правда, Сталин замышлял в 1941 году напасть на Германию, но он не чувствовал себя достаточно сильным и подготовленным к этому. Уже давно он разрабатывал план напасть в начале 1942 года на южную часть Европы. Главный удар был бы направлен на Румынию, Болгарию, Грецию и Дарданеллы. По теории Ленина, в борьбе против капиталистического мира страны капиталистов должны были падать одна за другой… Сталин раздумывал. Он боялся войны. Он надеялся распространить коммунизм в южной Европе без нападения на Германию, которая в то время была занята в войне с Англией. Поэтому он надеялся «без большой крови» захватить ключевые позиции, с которых произвести нажим на Германию и этим парализовать ее стремления к нападению. Поэтому мы и сконцентрировали столько ударных армий именно на юге России. Я должен признаться, что ваш неожиданный удар удался и застиг нас врасплох, в стадии приготовления и формировки. Этим и объясняются ваши первые молниеносные успехи. Яне могу удержаться, чтобы не похвалить ваши военные действия, ваших солдат, хотя уже в самом начале нам было ясно, что вы не выиграете войну по той стратегии и тактике, с которой вы ее вели. Я знаю, господин министр, что вам известно мое мнение и именно поэтому вы меня так упорно отстраняли.

Может быть, обо всем этом не стоит говорить, но я должен вам, господин министр, объяснить, почему я еще в 1941 году знал, что, если вести войну так, как вы ее ведете, вы никогда не победите. Если у вас была возможность этого достигнуть, так это было под Москвой и Ленинградом, куда вы должны были бросить всю немецкую военную силу. Это заставило бы нас бросить на произвол судьбы всю южную часть фронта.

Д’Алькен вспоминал, что вопреки его опасениям при этих словах лицо Гиммлера приобрело до некоторой степени спокойное выражение.

А Власов не унимался.

— Господин министр! — произнес он, наконец. — Я знаю, что еще сегодня я могу покончить войну против Сталина. Если бы я располагал ударной армией, состоящей из граждан моего Отечества, я дошел бы до Москвы и тогда закончил бы войну по телефону, поговорив с моими товарищами, которые сейчас борются на другой стороне. Вы думаете, что такой человек, как, например, маршал Рокоссовский, забыл про зубы, которые ему выбили в тюрьме на допросе? Это мои боевые товарищи, сыны моей родины, знают, что здесь происходило и происходит, и не верят в честность немецких обещаний, но, если появится настоящая Русская освободительная армия, носительница национальной, свободной идеи, — массы русского народа, за исключением негодяев, массы, которые в своем сердце антикоммунисты, поверят, что час освобождения настал и что на пути к свободе стоят только Сталин и его клика. Господин министр, вы должны мне верить в том, что я имею достаточно авторитета, чтобы командовать Освободительной армией и поднять на ноги народ России. Я — не какой-нибудь маленький человечек. Я не перебежал к вам из-за шкурного вопроса, как многие другие, которых никто на моей родине не знает, или как те, которые ищут пищи своему честолюбию. Я попал в плен, потому что не было другого выхода. Не физического выхода, а потому, что в дни моего раздумья в Волховском «мешке» я начал понимать многое, что делалось в России. Именно благодаря этому пониманию у меня созрело решение принять предложение немцев вк лючиться в общую работу, несмотря на опасность стать «изменником родины». Я никогда не думал, господин министр, что мне придется так долго ждать встречи, которая произошла сегодня. Однако, несмотря на все оскорбления, на все разочарования, я и дальше придерживаюсь взгляда, что только в сотрудничестве с Германией мы найдем путь к освобождению России. Возможно, что сама судьба успехами Сталина ускорила это свидание. Господин министр, я — не нищий. Я не пришел к вам сюда с пустыми руками. Поверьте, что в спасении и освобождении моей родины лежит и спасение Германии!

Гиммлер спокойно дослушал яркую, темпераментную речь Власова.

Видно было, что речь эта произвела на него благоприятное впечатление. Рейхсфюрер хорошо понимал теперь Хейди Биленберг. Ему и самому импонировал Власов.

Но иначе и не могло быть…

Человек, предлагающий совершить чудо, чтобы спасти тебя, не может не импонировать.

— Господин генерал, — сказал Гиммлер, когда Власов замолчал. — Пожалуйста, откройте мне ваши взгляды на сегодняшнее военное положение.

— Я могу вам заранее предсказать дальнейшие операции Красной армии. Я следил за ней ежедневно за все время моего плена, я делал эти предсказания, но никто меня об этом не спрашивал. Каждая насильственная система имеет свои слабости, также и коммунистическая. Она очень негибка и чувствительна ко всему неожиданному. — Тут Власов сделал паузу и оглянулся, как бы ища карту, но не нашел и, возвысил голос: — Вот такой неожиданностью для большевиков было бы создание национальной, освободительной армии! Дайте мне необходимую русскую силу! Я все время был против того, чтобы многочисленные батальоны, сформированные из моих соотечественников, перебрасывались во Францию, на западный фронт или в любые другие места. Теперь они попали под волну англо-американского наступления. Они должны бороться, а за что — они сами не знают. Они разрозненны, они разбиты. А ведь вы можете их срочно собрать, поставить под мою команду и положить этим начало большой освободительной армии!.. Еще не поздно, господин министр. Еще не поздно! Находящихся в Германии русских людей достаточно для армии в миллион и больше человек — не только в лагерях военнопленных, но, главным образом, там, где около шести миллионов моих земляков работают на оборону Германии. Из них вы всегда можете создать костяк настоящей армии, которая может кардинально изменить положение на Востоке. Если вы мне дадите свободу действий, мне легко созвать людей. Но помните, что только я, русский, могу призвать их под знамена. Ни один немец это сделать не может, так как именно вас всех обвиняют во всех перенесенных и переносимых страданиях и унижениях.

Власов опустил голову и, немного помолчав, почти выкрикнул:

— Огромный военный материал, которым вы располагали, теперь уже большею частью бессмысленно растрачен во Франции. Все же я прошу вас, господин министр, дайте мне оружие, оружие!

Он раскраснелся, его глаза сверкали из-за стекол очков.

Если и потребовалось бы сыграть роль вождя, русского фюрера, едва ли кто-то сделал бы это лучше.

Гиммлер выждал паузу, как и подобает настоящему фюреру, затем бесстрастно, почти равнодушно произнес:

— Господин генерал! Я разговаривал с фюрером. С этого момента вы можете считать себя главнокомандующим армией в чине генерал-полковника. Вы получите полномочие собрать офицеров по своему усмотрению, до чина полковника. Только, что касается ваших генералов, я должен попросить доставлять ваши предложения начальнику кадров немецкой армии. Все, что вы мне рассказали, в высшей степени интересно. Я придерживаюсь мнения, теперь, выслушав вас, что, конечно, существует возможность формирования армии. Как главнокомандующий резервами, я имею в своих руках средства для того, чтобы это сделать. Но, к сожалению, эти средства ограничены. Возможно, что вы найдете до статочно людей, но мы не должны забывать, что те, кто устремится в вашу армию, оставят за собой пустые места на наших заводах. Мы же не смеем разрешить себе снизить продукцию нашей промышленности! Однако все же решающим вопросом является вооружение. Я могу пойти на формирование первых двух дивизий. Было бы крайне некорректно с моей стороны обещать вам сегодня больше и затем сокращать свои обязательства. Будете ли вы, господин генерал-полковник, удовлетворены моим предложением — приступить теперь к формированию только двух дивизий? Если да, то я немедленно отдам соответствующие приказания.

— Господин министр! Я принимаю во внимание существующие препятствия. Но я не теряю надежды,

что две дивизии — это только скромное начало, так как вы сами знаете, что одни вы не сможете пробить стену головой. Поэтому расширение формирования — в наших обоюдных интересах.

— Конечно, конечно! — весело воскликнул Гиммлер. — Наши арсеналы в данный момент из-за переноса нашей промышленности очень скудны. Но, верьте, это скоро изменится, главным образом, благодаря работе и испытаниям над новым оружием, о котором вы не могли не слышать и которое сыграет решающую роль в войне… Сами понимаете, что я не могу вдаваться в подробности…

— Несмотря на то, что русские части во Франции разрознены и разбиты, я считаю своим долгом еще раз подчеркнуть необходимость собрать их и реорганизовать.

— Конечно, конечно. Это, само собой разумеется.

— Эти ваши слова я принимаю с благодарностью к сведению, но одновременно принимаю их как обещание прекратить распыление национальных русских сил в Германии. Если мы хотим победить Сталина, то это будет невозможно, если и дальше «восточное министерство» будет делать, что ему заблагорассудится, разбивая наши силы на разные сепаратистские группы и комитеты. Эти группы управляются честолюбивыми людьми, которым все равно, что они ведут людей бороться за чужие интересы. Если нам удастся добиться освобождения России, то само собой разумеется, что там, именно в России, будет предоставлена возможность украинцам, кавказцам и другим решить, хотят ли они, чтобы их государства стали независимы, или они желают остаться членами великой России. Я почти уверен в исходе подобного выбора и в том, что те силы, которые при помощи «восточного министерства» и других немецких учреждений уже заранее пытаются оторвать национальности от великой России, ни в коем случае не найдут отклика среди самого народа этих частей моей родины. Наш народ понятия не имеет о созданных здесь своих «вождях». Национальные республики уже давно соединены в экономическом плане всерусской государственности. Это мое убеждение. Конечно, я могу ошибаться, но, во всяком случае, мы должны начинать с этой платформы: совместной, честной борьбы против Сталина, за свержение его режима. Мне известно, господин министр, что вашей главной идеей является новая Европа, и что ваши эсэсовские части состоят из представителей разных европейских народов. Они сегодня борются плечом к плечу, дружно, без споров. Будущий же, новый порядок можно создать только тогда, когда победа будет достигнута. Если я при вашей помощи смогу свергнуть Сталина и его режим, то я знаю, что за эту услугу в будущем мне придется принести некоторые жертвы. Возможно, что когда-нибудь мы станем перед проблемой уничтожения старых границ и начертания новых. Возможно, что в будущей «общей Европе» Украина станет равноправным членом, но она при этом не сделается сепаратистской частью России. Но обо всем этом мы будем говорить только после совместно достигнутой победы, на принципах взаимопонимания и полного равноправия.

Д’Алькен вспоминал, что в этот момент разговор поднялся к критической черте. Власов попытался перебросить мост через непроходимую, как казалось на первый взгляд, пропасть — гиммлеровскую идею о германизации Востока.

— Господин министр, — сказал Власов. — Если вы искренне стремитесь к победе, то вы должны снять с меня запрет вести разговоры с представителями так называемых националов». Вы имеете власть это сделать. Вы можете все разрозненные силы объединить на базе предположительного федерализма, которая существовала бы на протяжении всего времени борьбы с коммунизмом. В общем, я не могу от вас скрыть, что я пережил столько разочарований, что я больше не хочу тратить силы на бесцельную, ненужную борьбу одних против других. Я стремлюсь к тому, чтобы прямые переговоры вести только с одним немецким авторитетом.

Гиммлер слушал, не перебивая.

— Здесь, рядом со мной, сидят два человека, с которыми вы познакомились, — ответил он, не задумываясь. — Группенфюрер Бергер будет заменять меня во всех вопросах, касающихся вас. С ним вы будете тесно сотрудничать. Кроме того, я назначу доктора Крэгера связным.

— Благодарю вас, господин министр. Я даже не рассчитывал на это. Но я еще не кончил. Я должен затронуть еще некоторые факты. Дело касается моих соотечественников, находящихся на работах в Германии. Вы опасаетесь, что включение их в ряды освободительной армии нанесет удар немецкой промышленности?

— Да! — сказал Гиммлер. — Поверьте, что я много думал, много наблюдал за этими людьми. Должен признаться, что мы поражены. Эти люди превзошли все наши ожидания. Случаев саботажа не так уже много, как мы предполагали.

— Господин министр, если мои соотечественники будут знать, что они работают не для чужой страны и чужих стремлений, никакого саботажа не будет. Если мы рассеем их сомнения насчет честности намерения Германии освободить их родину, они будут работать больше, лучше, жертвенно. Кроме того, наша победа над Сталиным лежит не в одном формировании освободительной армии, айв создании единого политического центра, который будет иметь право обнародовать программу нового строя на родине.

— Об этом мне уже было сообщено, у меня есть общее представление о центре, так же как и об освободительной армии. Я предполагаю, что вы одновременно будете и главой этого центра.

— Если мы уделили сегодня столько времени всем вопросам, то я прошу разрешения дать мне возможность доложить вам об уже разработанных планах для армии и для правительства, которые мы сначала из осторожности назовем «комитетом», — сказал Власов и дал знак своему адъютанту принести карту.

— Спасибо! — проговорил Гиммлер. — Я отдам приказ просмотреть ваши предложения.

— Я не закончил вопрос о «комитете», — продолжал Власов. — В связи с ним я хочу просить, чтобы план был расширен и все мои соотечественники, находящиеся в Германии, все русские подданные были бы подчинены именно комитету. Это подчинение сопровождалось бы всеми дисциплинарными правами. В этом случае я приму на себя ответственность, чтобы включение моих соотечественников в освободительную армию не отозвалось на продукции. Я позабочусь о том, чтобы оставшиеся на местах рабочие силы усилили напор, так как, повторяю, они будут знать, для кого и для чего они работают.

— Согласен с вашим мнением. Мы обязаны заняться вопросом о ваших людях. Я уже подготовил свою позицию для того, чтобы она произвела полное облегчение условий жизни ваших земляков… Однако, боюсь, что полное подчинение вам гммм… не очень разумная вещь. Ведь вы должны будете их наказывать. Это может бросить известную тень, тем более что. Обо мне лично уже давно создано очень плохое мнение. Все же я думаю, — торопливо говорил Гиммлер, — я надеюсь, все это урегулировать позже. Когда сначала будет создана ваша армия, а затем комитет, как вы его назвали, я вас представлю фюреру в рамках вполне официального приема. Тогда. тогда возможно будет заключить союз.

Когда Гиммлер начинал заикаться, это означало, что прием закончен.

Д’Алькен это хорошо знал.

Знал это и Власов.

Он тоже поднялся.

Гиммлер пригласил его пообедать.

Во время еды беседа продолжалась, и хотя говорили уже на общие темы, без записи и стенограммы, но некоторые слова Власова запомнились д’Алькену.

Когда разговор коснулся расстрела Тухачевского, Власов, не сморгнув, ответил:

— Тухачевский сделал ту же ошибку, как и ваши противники, господин министр, 20 июля! Он не знал психологии масс.

Когда Власов — он пробыл у Гиммлера шесть часов! — попрощался и ушел, рейхсфюрер задержал д’Алькена.

— Вы правы, — сказал он. — Это — крупная, большая личность. Но вы не должны забывать, что он — славянин. Я вам приказываю все время находиться начеку и немедленно доносить мне обо всем, что будет выходить за пределы нами сегодня говоренного. Я должен все время быть настороже! Но то, что говорил Власов о будущем, меня глубоко поразило. С ним мы достигнем гораздо большего, чем всей пропагандой. Однако он — славянин и останется славянином.

На следующий день после этой встречи Жиленков вызвал нового редактора газеты «Заря» Ковальчука, старшего преподавателя Зайцева, сотрудника отдела печати Норейкиса и передал им указание Власова составить программу Русского освободительного движения.

Собрав все документы, пропагандисты принялись за работу.

«В составлении манифестаучаствовали Жиленков и работники его отдела, — показывал А.А. Власов на московском процессе. — Редактировал манифест я сам при участии Жиленкова, Закутного, Малышкина. Написанный нами проект манифеста был передан наутверждение Гиммлеру. Последний внес в него свои поправки. После этого манифест был переведен нанемецкий язык, и Гиммлер снова проверял его».

Так и был создан текст, который прозвучал 14 ноября 1944 года в Праге и вошел в историю под названием Пражского манифеста.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.