Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар

Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар

Я герой длинной истории со счастливым концом. Ты самая совершенная, самая умная, самая лучшая и самая страстная. Ты не только моя жизнь, но и единственный искренний в ней человек.

Жан Поль Сартр

Мы открыли особенный тип взаимоотношений со всей его свободой, близостью и открытостью.

Симона де Бовуар

Он – выдающийся философ, безжалостно терзавший склонные к рутине головы и доносивший свои идеи посредством литературы; она – признанная писательница, мужественный апологет новой женской идеологии XX века. Оба – самодостаточные, целеустремленные, пламенные, обаятельные и… невыносимые. Оба изрядно потрепали изнеженную мораль, известив о приходе в мир новой, возможно, не идеальной для развития человека философии, но привлекательной формы бытия без ограничений, основанной на неслыханных претензиях на свободу. В действительности этот в высшей степени парадоксальный союз никогда не мог бы претендовать на определение «счастливый». Если бы не несколько «но».

Эпицентр незаурядных желаний

Понятие «отец» для Сартра всю жизнь оставалось зоной повышенной тревожности. Человек, который принял участие в зачатии новой жизни, умер еще до того, как малыш начал воспринимать его. «Бабушка постоянно твердила, что он [отец] уклонился от исполнения долга» – это навязчивое впечатление детства преследовало Сартра как тень, и он всегда, в течение всей жизни видел за собой этот призрак, твердивший о родительском отступничестве. Именно в этом противоречивом отношении к отцу следует искать причину его собственного отказа от отцовства. Не смерть отца и тот факт, что он никогда не видел своего родителя, а безжалостная и в чем-то даже циничная интерпретация этого события довела юное создание до вулканического потрясения и надлома души. «Хороших отцов не бывает – таков закон; мужчины тут ни при чем – прогнили узы отцовства», – написал Сартр в зрелом возрасте. Он признавал только величественные поступки, опуститься же до «подлого отцовства» было бы невыносимо, пошло и слишком напоминало бы обывателя. Слишком напоминало бы отца, на которого он не желал походить даже глубинной сутью своих устремлений. Помешанный на любви, любви к кому-то, а больше всех – к себе, он с юных лет видел в себе героя, настраивался на волну подвига, вырабатывал в себе если не презрение, то едкую иронию ко всему сущему. И для того были все основания.

Основания эти дала мать. Для матери он был всем; кроме сына, для нее больше ничего не существовало. Живя за счет своих родителей, она смогла исполнить лишь одну, правда, очень важную для ребенка, функцию – излучать слепую и вездесущую любовь. В этом состояла драматическая парадигма отношений внутри семьи деда. Появившись на свет в среде «христианского благочестия», мальчик в то же время столкнулся с ужасами двойных стандартов – чудовище, порожденное общественной моралью, постоянно становилось на его пути к матери, редуцируя любовь, ослабляя стремление к почитанию человека, давшего ему жизнь. Тихое и последовательное подавление матери ее родителями – его дедушкой и бабушкой, – как бы в наказание за отсутствие отца, оказалось самым жестоким противоречием детства, из которого он вынес несколько устойчивых убеждений. Первое состояло в бессознательной боязни отцовства, отвержении его как такового, вытеснении стремления к продолжению рода; второе – в богохульном вампирическом поглощении любви. С первых лет жизни мальчик, который чуть было не умер при рождении (что заставило его мать еще больше трястись над ним), стал одновременно локатором и солнечной батареей, безошибочно отыскивая эпицентры любви и впитывая ее тепло до тех пор, пока источник не истощался. Этот вампиризм поддерживал Сартра в течение всей жизни. И безапелляционное суждение о матери – «призвана служить мне» – свидетельствует как о самозабвенной материнской любви и об отсутствии у ребенка конкурентов, так и о врожденном эгоизме. Маленький Жан Поль рос обласканным, и его не выпускали из объятий. Вообще в воспитательном процессе преобладали свобода и ободрение. По собственному признанию мыслителя, «в рукоплесканьях недостатка не было».

Но если его боготворили мать, дед с бабушкой, другие родственники, то отношение окружающих к его матери было совсем иным. Сквозь недомолвки и иносказание взрослых малыш улавливал пренебрежение и неодобрение, вызываемое общей оценкой избранной этой женщиной роли. Его обостренное восприятие этой роли сквозь призму еще более старшего, почтенного и поучающего поколения сблизило его с собственной матерью, но отдалило от любой другой женщины-матери. Хищническое отношение к женщине родилось у Сартра именно из желания компенсировать, противопоставить выпяченного, вывернутого наизнанку себя, «человека без комплексов», без проблемной и ущербной матери. Определение матери как «девственницы, проживающей под надзором у всей семьи», употребляемое Сартром в автобиографических «Словах», говорит о том, что он отделил ее от всего остального мира женщин, придал статус обособленного, неприкосновенного объекта, несхожего со всеми остальными и прекрасного в своей инфантильной, блаженной наивности. Она осталась для Сартра мученицей («даже в гости ее не отпускали одну»), заключенной в воображаемый монастырь, святой.

Если бы в жизни Жана Поля не существовало деда, его воспитание по женскому типу могло иметь противоречивые, а может быть, и далеко не самые лучшие последствия; дед же передал мальчику крепкое мужское начало, корни которого уходили глубоко в духовно-интеллектуальное миропонимание, наполненное музыкой, литературой и обязательной мыслительной деятельностью. «Дед меня обожал – это видели все», – с гордостью сообщал Жан Поль много лет спустя. Внутри семьи, построенной на жестких патриархальных принципах, это имело особое значение. Дед, в самом деле, был личностью незаурядной: ловко орудующий филологическими формулировками эстет, Шарль Швейцер является автором много лет переиздаваемого учебника и открывателем для внука пленительного мира книг. Любопытно, что он приходился к тому же двоюродным дядей знаменитому философу Альберту Швейцеру. Хотя сам Сартр отмечал, что поспешное исчезновение отца наградило его «весьма ослабленным Эдиповым комплексом: никаких «сверх-Я» и вдобавок ни малейшей агрессивности», дед, заменивший ему конкурентную среду сверстников, своими точными замечаниями и уколами сумел вызвать в мальчике желание самовыразиться ярко, по-взрослому, сокрушая окружающих своим величием. Дед позволил ощутить пьянящий вкус чтения, но он же и породил недоверие к именам; авторитеты и фавориты спустились с небес, стали достижимыми и близкими. Дед дал насладиться мальчику «писательством», но именно он помог осознать, что не всякое писание может привести к успеху. Этот человек посеял в мальчике зерна противоречий и сомнений, которые, прорастая, заставляли его продолжительное время размышлять над жизненными целями и возможными точками приложения усилий.

А что же его спутница? Какие принципы подтолкнули ее в бездонную пропасть его ничем не сдерживаемого сознания? Если Жан Поль был единственным в семье, то Симона оказалась первым ребенком в интеллигентной семье парижского адвоката. Появившиеся вслед за ней дети как бы подпирали ее, намекая, что в недалеком будущем она первая будет вытеснена из семейного кокона наружу, ей первой придется продемонстрировать остальным, как и где искать счастья. Родная мать казалась ей прежде всего бедной и обманутой женщиной, загубившей себя в бескрайнем хозяйстве, потонувшей в сонмище нескончаемых детских проблем. Она не желала для себя такой судьбы, слишком горькой, глупой и двусмысленной казалась ей такая роль. Позже, призывая женщин жить для себя, она писала, видя перед глазами свою мать: «…день за днем она моет посуду, вытирает пыль, чинит белье, но на следующий день посуда будет опять грязная, комнаты – пыльные, белье – рваное…» Нет, Симона никогда не смирится со сценарием жизни матери, никогда не позволит себе превратиться в механическую, заведенную невидимым ключом куклу. Размеренность и добропорядочность семейной жизни рано начала ее раздражать – она усматривала в роли жены и матери отказ от своего «я», уничтожение свободы и желаний в угоду утвержденным обществом принципам. Удручающая перспектива стать домохозяйкой рано заставила ее задуматься о выходе из этого тупика. В то же время она должна была позаботиться о том, чтобы противопоставить угрозе социального отторжения нечто весомое, такой статус, с которым будут считаться. Например, стать писателем, ученым, вообще законодателем общественных принципов, человеком, создающим и утверждающим новые правила для общества. Симона, рано познавшая прелесть самостоятельности и не без иронии оценившая свою способность играть для младших роль родителя, получила устойчивую мотивацию к приобретению знаний, получению образования. Упругая, как стальная пружина, она сосредоточилась на учебе, видя в дипломе спасательный круг.

Откуда взялись у нее такие силы и такая уверенность в себе?! Тайна скрывается во взаимоотношениях с отцом. Случилось то, что нередко происходит, когда отец ждет мальчика, а первой рождается девочка. Истовая энергия ожидания вылилась в страстную и удивительно активную деятельность воспитателя. В итоге девочка стала обладательницей многих мальчишеских черт, которые, правда, не помешали ей всю жизнь оставаться женственной и очаровательной. Она не была красавицей, но создавала успешный образ благодаря умению всегда выделиться, быть не похожей на других, не такой, как все, предстать перед окружающими в таком парадоксальном виде, чтобы у них отнялся дар речи. В жизни эти причудливые формы самовыражения выльются в обет безбрачия, связь с чудаковатым Сартром, лесбийскую любовь, секс втроем, практически полный отказ от материальных ценностей, наконец, богемно-бесстрашный образ жизни. Но главное, конечно, в ее литературе, пронизанной утонченной и вместе с тем пронзающей, как шпага, философией. В общем, все то, что представляет ценность для обывателя, автоматически становится ей чуждо. Взамен она должна найти и находит достойную замену, новый фетиш, с нахальным бесстрастием внедряемый в массовое сознание под видом извлеченной из океанских глубин ценности.

Симона шла вперед настолько самоотречение, не замечая окружающего мира, что незаметно для себя слишком сильно оторвалась от сверстниц. И не только от сверстниц – от женщин вообще; сама того не осознавая, она одной ногой уже ступила на мужское поле, теряя женские ориентиры. Бесчисленные книги, нескончаемые занятия, ночные бдения над учебниками – как будто она готовила себя к какой-то ожесточенной борьбе. Оказалось: выкристаллизовывала миссию. Она довела свой разум до точки кипения, уже испытывая первые признаки разочарования от общения с поверхностными сверстниками. Неизвестно, чем бы она закончила, если бы на ее жизненном пути не встретился Жан Поль Сартр – такой же отрешенный искатель способов обратить на себя внимание и научить чему-либо весь мир.

Когда они встретились, то являли собой сознательно вытесненные из своих семей и из своего общества элементы. Сартр не чувствовал в себе будущего отца и семьянина в классическом понимании этого слова, потому что не знал о роли отца, а идеальный образ мужчины накладывался у него на контуры деда-ментора, отвергающего авторитеты и вещающего обо всем тоном апостола. Мать дала понять сыну, что образ деда для него вполне достижим, а его снисходительное отношение к женщинам вполне оправданно. Хотя сама она сумела выйти замуж во второй раз, похоже, что отчима Сартр не воспринимал всерьез или уже было слишком поздно менять сформированное в детстве мировоззрение. Симона же игнорировала и даже полностью не принимала роли своей собственной матери на фоне отчетливого осознания своей внутренней силы – результата любви и ободрения отца.

Их взгляды на окружающий мир оказались очень схожими, они помогали им смотреть в одну сторону и откровенно поверять друг другу свои ощущения. Оба они к моменту встречи были уже достаточно сильны, чтобы бросать вызов общественным нормам. Более того, каждый из них втайне желал такого вызова, готовясь на его платформе построить свою жизненную стратегию. Оба были психологически подготовлены к новой форме взаимоотношений с противоположным полом, фактически задолго до встречи создав в своем воображении революционный суррогат семьи, который впоследствии провозгласили новым культурным символом эпохи и с какой-то нелепой воинственностью защищали в течение всей жизни. В этой антисемейной позе проскальзывала и искренность собаки, лающей на незваного пришельца, и ирония авантюриста, карточного игрока, глядящего на мир сквозь призму своих алчных надежд.

Итак, Симона и Жан Поль уже была заражены жаждой творчества, желанием излучать непривычный для глаза современника блеск, были готовы отказаться от типичного жизненного сценария. Любопытно, что и Сартр, и Симона де Бовуар в течение всей жизни использовали любую возможность – от общественно-политических акций до автобиографических произведений – для того, чтобы создать свой совместный образ, рождающийся из отдельных фрагментов мужского и женского. И наряду с этим в них всегда жила неутоленная жажда самосовершенствования, желание отточить мастерство и выплеснуть наружу созревшую ментальную силу. Эти импульсы были общими для обоих, поэтому и объединили их; в стремлении к звездности даже любовная страсть оказалась на втором месте. Они обрели друг друга.

За пределами привычного восприятия

К моменту сближения у них был один общий момент в мировоззрении: оба напрочь отвергали родительскую роль. Когда они впервые встретились, Сартр был на пороге выхода из последнего учебного заведения, Симона уже два года жила самостоятельно после того, как объявила семье о намерении строить свою судьбу собственным, только ей известным способом. Они оказались очень подходящими друг другу собеседниками, причем слишком похожие принципы вызвали особое удивление каждого, как будто они писались невидимой рукой под копирку. «Сартр реализовывал тот тип личности, который станет его героем, объектом его размышлений, во многом его открытием и который, в свою очередь, был характернейшим продуктом XX века, эпохи «смерти Бога», утраченной стабильности и разрушенной веры» – так весьма точно определял жизненную установку философа русский ученый, профессор МГУ Л. Г. Андреев. Сама Симона определила Жана Поля для себя как «товарища по душе», подчеркивая тем самым первичность духовного, интеллектуального объединения.

Любопытно, что и он и она долго колебались между литературой и философией; и хотя они отвели литературе высшую ступеньку на иерархической лестнице, все же звездность обрели как раз благодаря оригинальной философии. Этот нюанс крайне важен, поскольку во многом объясняет их неразрывную связь и сохранение духовной верности друг другу. Есть ощущение, что, окажись Сартр верен своей избраннице, она поддержала бы его и никогда не выходила бы за рамки отношений внутри пары. Но патологическое стремление Сартра к полигамной модели бытия и навязало ей этот непривычный формат взаимоотношений, утвердило его как самоцель, как вызов обществу и культурным ценностям уходящей эпохи. Пожалуй, Симоне просто не оставалось иного выхода, как только принять предлагаемую модель. В этом принятии был тот самый притягательный резонанс, оттенок приторного скандала, который возвышал ее до заоблачного ранга революционерки на баррикаде, возведенной против общественной морали.

Они вели себя довольно странно, часто шокируя окружающих и, вполне вероятно, намеренно задевая журналистов. Постоянно встречались, но предпочитали разные номера в гостинице, – может быть, чтобы лишний раз не докучать друг другу и, не дай бог, не надоесть. Совместный утренний кофе, долгие прогулки, приправленные философией и литературой, пьянящие вечера в местах, где собирались все те, кто причислял себя к особой породе творческой интеллигенции, способной презреть всяческие устои, любые преграды для свободы. Постель Сартра нередко служила пристанищем для особой категории девиц, которые утверждали, что ищут экстравагантных эротических наслаждений, но на самом деле пребывали в поисках своей любви. Какое-то время Сартр и Симона не брезговали появляться на публике в присутствии какой-нибудь юной особы женского пола, намекая на постельные отношения втроем или даже подчеркивая их. Что стояло за этим сексуальным цинизмом?! Прежде всего желание Сартра продемонстрировать бунт против общества, несомненно с целью привлечь больше внимания к своим произведениям и своей социальной роли в обществе. Кроме того, исполнение запредельных желаний и, главное, явно намеренная демонстрация этого наделяли писателя-философа особым статусом, придавали оттенок новизны проповедуемой философии свободы. Ведь, в конце концов, о свободе говорили все философы на протяжении обозримой истории человечества, причем каждый из них показывал свое собственное измерение свободы. Даже лукавство было не новым, поэтому использование эротизма как механизма, как универсального оружия, как современной высокоточной технологии позволило Сартру возбудить в публике любопытство. И удивить ее тем, что очевидный порок может трактоваться если не как добродетель, то как утвержденная норма. Особая форма сексуальных отношений, переставших быть интимными и демонстрируемых Сартром широкой публике, как ароматные пирожки домашней выпечки, стала для аудитории ловушкой. А что там у этого чудака Сартра за его чертовски привлекательной вывеской? И даже те читатели, которые потом безнадежно тонули в глубинном философствовании Сартра или с трудом переваривали его литературные воззрения, по меньшей мере знали о его существовании. Его фигура становилась все более заметной, его популярность росла неуклонно, являясь едва ли не продолжением чрезвычайной для современников эпатажности.

Что касается восприятия Симоной внебрачных отношений своего вечного спутника, то ее демонстративный отказ от монополии на любимого мужчину связан с вынужденным принятием его правил. Принятием правил она подчеркивала силу Сартра и, таким образом, получала возможность вести свою собственную игру с аудиторией. Женщина проглотила свою душевную боль, окунувшись в философскую литературу. И тут-то марсианские отношения с Сартром сыграли свою положительную роль: сначала ее воспринимали как пишущую подругу Сартра, затем – как самостоятельную литературную фигуру, умеющую завлечь в бездну своих впечатлений.

Сознательно изгнанный из плодоносного сада их отношений, эротизм дал немало поводов для кривотолков и обвинений их обоих в неискренности. Эти обвинения, конечно, больше касались Симоны, которая порой действительно терзалась, но старалась выстоять, опираясь на силу воли. Идея свободы внутри пары была возведена в абсолют, свобода стала важнейшей ценностью, и на алтарь этой ценности были принесены подсознательные желания человека-собственника. И свобода, как это ни странно, стала той защитной оболочкой, предохраняющей пленкой, которая всегда присутствует у пары, способной пройти долгий жизненный путь рука об руку. Ни любовный психоз Сартра, ни притуплённое восприятие любви-эротизма внутри пары, ни экзальтированность пассий мыслителя не разрушили их духовного ядра, созданного однажды по обоюдному желанию. Любвеобильные красотки, жеманные студентки, из любопытства идущие на связь с известным писателем-философом, могли утолить его сексуальную жажду и придать необычный оттенок его позе, но они абсолютно не годились для серьезных взаимоотношений, с ними невозможно было что-либо обсуждать. А ведь литература, самовыражение для Сартра оставались главными, и тут Симоне не было равных, и их взаимная откровенность, приправленная комментариями о природе вещей, которую они могли видеть глазами противоположного пола, становилась важным ингредиентом творчества каждого. Вовсе не случайно Сартр после десяти лет совместной жизни с Симоной адресовал своей вечной возлюбленной строки, подчеркивающие ее интеллект, который он ставил выше ее исконно женских качеств: «Ты самая совершенная, самая умная, самая лучшая и самая страстная. Ты не только моя жизнь, но и единственный искренний в ней человек».

Не менее удивительным, чисто философским было отношение у этой экстравагантной пары к быту. Они отказались от многого, считая, что мнимые ценности отвлекают от цели, ущемляют свободу и сдерживают развитие личности. Преподаватели-литераторы демонстративно ничего не приобретали, предпочитая холодно-суровый быт дешевых гостиниц домашнему уюту. Говоря о Сартре, очевидцы твердили о потрепанной рубашке и вечно стоптанных башмаках. Симона, правда, сохраняла элегантность и вкус, появляясь на людях в строгих и темных тонах, изящно оживленных воздушно-белыми элементами. Принятие за основу духовной концепции, отказ от любых иных привязанностей стал еще одним зонтиком от жизненной непогоды, позволяющим сосредоточиться на главном. Показательно, что роман «Тошнота» Сартр посвятил Симоне, как бы говоря особым языком причастных к вечности, что только с нею он связывает свое духовное будущее. Симона умела заботиться о себе и выглядеть обаятельной и соблазнительной. Ольга Казакевич, одна из эротических муз, воспламенявших мужское естество Сартра, отмечала способность Симоны умело пользоваться макияжем.

«Для меня наши отношения – нечто драгоценное, нечто держащее в напряжении, в то же время светлое и легкое», – однажды призналась Симона Сартру. Как философы и психоаналитики по призванию, они прекрасно осознавали, какие вызовы любви бросает время. Поэтому отказ от признания брака, демонстративная пропаганда полигамии и частые разлуки можно считать частью их необычной, но на редкость согласованной реакции на эти вызовы. Они не желали оказаться застигнутыми врасплох скукой и привыканием друг к другу; жажда смены ипостасей, изменения облика при сохранении философского стержня – вот что поддерживало их интерес друг к другу на протяжении достаточно долгой совместной жизни. Эти двое отделили мир интимных переживаний каждого, как бы вынесли его за скобки своей формулы любви. Где-то это откровение можно рассматривать как искреннюю попытку избежать фальши в отношениях.

Они создали вокруг себя особую обстановку, вызывающую и непонятную остальному большинству и в то же время окруженную неприступными валами и рвами из их собственных убеждений. Это и была их общая оболочка, которая позволяла им выглядеть эффектно, развязывала руки каждому и в то же время оставляла место для духовного совершенствования, давала возможность продолжать поиск истины. И если бы не это последнее, их подход мог бы казаться пустым и ненужным позерством, отдающим нехорошим душком, фарсом. Но позерство – явление преходящее, а их союз выдержал испытание временем. Чуждые друг другу люди рано или поздно выкажут это своими поступками, а они сумели обогатить друг друга и стимулировать творческие изыскания. И что весьма показательно, каждый из них сохранил свой собственный путь, а с ним – и собственную индивидуальность, яркие краски которой подчеркивали неповторимый портрет пары. Выступая духовной подругой Сартра, Симона, строго говоря, не являлась его помощницей. В этом была и ее сила, и слабость одновременно. Сила, потому что это позволило максимально выразиться в литературе и философии ей самой, а слабость потому, что такой формат указывал если не на соперничество символов, выдвигаемых каждым, то на отказ от полной эмпатии, от полного проникновения друг в друга.

Симона утверждала, что разум Сартра постоянно находился «в состоянии тревоги», но и ее мысли искали все большего простора, часто натыкаясь на невидимое, словно из стекла, препятствие – несмотря на кажущуюся полную свободу, Симона нередко обнаруживала себя в некой сдерживающей емкости, за пределы которой выскользнуть было невозможно. Прикрываясь карьерой писательницы-философа, она металась между двумя полюсами себя: между женщиной, жаждущей быть покоренной, и женщиной, парящей над всеми в облаках, сотканных из собственных истин. Победила вторая, а истины заменили ей детей. Ее жажда самоактуализации порой напоминала жуткую вивисекцию. Симона де Бовуар оставила целых четыре автобиографических творения, в которых даже названия «Мемуары хорошо воспитанной девушки», «Воспоминания прилежной дочери» выдают непреклонного археолога собственных ощущений. Еще больше откровений в программном произведении «Второй пол», ставшем манифестом набирающего обороты феминизма. Находясь в глубоких шахтах своей души, она на время обретала покой, чтобы уже в следующее мгновение выскользнуть и взмыть в небо. Там ее ждал Сартр, близкий и недостижимый, родной и ускользающий, но все-таки единственный собеседник, способный своим обширным интеллектом охватить весь спектр переживаний своей спутницы. Так она и прожила жизнь, находясь между своей горделивой самодостаточностью и тайным сверлящим желанием быть обласканной и потерянной в объятиях любимого человека. И то и другое оказалось строго дозированным, как в аптечном рецепте, но этого хватало для периодического ощущения счастья. Почти хватало, потому что кому как не Симоне де Бовуар было знать, что истинные оазисы счастья возникают лишь на иссушенных пустыней землях тоски и мытарства.

Главным доказательством неспособности жить жизнью, под которой большинство людей понимает обычное семейное счастье, стал сознательный отказ Симоны уехать навсегда с Нельсоном Алгреном в Соединенные Штаты Америки. Кажется, что прими эта женщина предложение влюбленного в нее мужчины, она действительно получила бы шанс купаться в вечной пыльце беспробудного счастья, но тогда навеки уснула бы томящаяся и разрывающаяся на части Симона, не осталось бы больше творца, исчезла бы страстная похитительница чужих душ. И она прекрасно понимала свои перспективы, очень хорошо рассчитывая свои возможности. Она сознательно выбрала щекочущую и разрывающую ее воспаленное воображение боль, предпочтя ее умиротворенно-возвышенному созерцанию жизни. Может быть, именно в этой боли усматривала она единственную возможность испытать радость всепоглощающего экстаза творчества, стоящего в системе ценностей несоизмеримо выше чувственных ощущений.

В чем истинная причина отказа Симоны от семьи? Сартр?! Пожалуй, нет. Она сама. Симона вела переписку с человеком, в которого, как ей казалось, была влюблена почти двадцать лет. Изданные через десятилетие после ее прощания с миром письма-откровения были призваны шокировать всех тех, кто верил в ее великий союз с Сартром. Легко называть друга словами «любимый», «мой муж», будучи разделенной с ним океаном, совсем иное – преодолеть фазу безумной страсти и окунуться в повседневную семейную жизнь. И Симона де Бовуар хорошо это осознавала, она была не готова к роли жены с общепринятыми полоролевыми функциями и всем остальным, что этим связано. В одной из своих статей – о маркизе де Саде – она позволила себе следующую фразу: «Жена не была для него врагом, но, как все жены, она воплощала в себе добровольную жертву и сообщницу». На роль сообщницы-заговорщицы, свободной и сильной, она уже согласилась, причем исполняла ее отменно, а вот роль жертвы – не ее роль. Симона была готова мечтать и тайно всхлипывать о другом семейном счастье, но поменять уже увековеченные отношения с Сартром было выше ее сил. Сартр не посягал на ее свободу, лишь «колол» ее своими любовными связями, и она попробовала встать на его место. С одной стороны, Нельсон Алгрен, как всякий неоригинальный мужчина, жаждал монопольно обладать ею. С другой, став жертвой, она не приобретала нового сообщника: этот мужчина не собирался сокрушать и удивлять мир, у него не было намерений утверждать альтернативные моральные ценности. Но дело даже не в риске, что муж стал бы ей скучен. Она здорово попалась в расставленную своими же произведениями ловушку. Если бы она вышла замуж, Симона де Бовуар – модный философ нового времени, незаурядная писательница, в высшей степени эпатажная личность – перестала бы существовать, тотчас потеряла бы доверие миллионов поклонников. Величайший в истории образ был бы разрушен, как ветхое здание, попавшее под удар беспощадной молнии. Она бы расписалась в негодности всего того, что так отчаянно проповедовала, она должна была забыть о блеске личности, интеллекта и довольствоваться воспитанием детей – тем, что она всегда презирала. Социальная роль матери была ей чужда, а единственным мужчиной, поощрявший это странное для женщины желание бездетности, при этом любя ее, был Сартр. Замужество сразу сделало бы Симону заурядной, и неизвестно, одарило бы ее счастьем или нет. Нет, роман с Нельсоном Алгреном лишь укрепил Симону в мысли, что ее единственно возможная миссия – быть со своим стареющим, потрепанным, маленьким Сартром, с его брюшком, слепотой и могучим разумом.

Она в течение своей жизни много раз могла убедиться, что современный мир дал мужчине несколько большие возможности для маневра. Потому заметила однажды: «Самый заурядный мужчина чувствует себя полубогом в сравнении с женщиной». Эти слова, написанные Симоной, во многом проясняют ее жизненную философию. В этом самоуничижении и самоподавлении прорывается наружу и боль познания тайных истин, и желание найти способ противостояния. Отсюда проистекает убивание Симоной в себе женщины-собственницы, показное пренебрежение эротизмом как вторичной сферой отношений на фоне растущего в ней философа. Философия Симоны де Бовуар является прежде всего попыткой обзавестись кольчугой от мужского, полигамного представления о мире. Она еще в юности приобрела для себя черепаший панцирь – так, казалось, удобнее вещать миру о своих опасных для пуританского общества принципах, считая себя неуязвимой и недостижимой. Она научилась своими острыми формулировками вспарывать действительность, как рыбье брюхо, не брезгуя и не опасаясь брызг крови. Вид рваных внутренностей никогда не вызывал у нее тошноты, – она жаждала проникнуть в самую глубь истин, рискуя даже целостностью собственной личности.

Снедали ли ее муки ревности?! И да и нет. Да, потому что, отвергая роль единственной и принадлежащей только одному мужчине самки, вырывая из своей души собственницу, она не могла преодолеть женского моногамного стремления к одним-единственным объятиям, к одному родному запаху. И нет, потому что она безраздельно владела душой партнера.

Культ свободы, или Счастье наизнанку

Сартр и Симона научили себя понимать друг друга, они взялись за игру, в которой разрешены все ходы. Их счастье жизни состояло исключительно в сходном миропонимании, хотя порой воля становилась на защиту разума и насильно сохраняла однажды утвержденные принципы. Лишь ноющая от боли душа, словно защемленная закрывающейся дверью, способна понять разницу между данными на словах клятвами и реальными ощущениями от увиденного вместо лица затылка партнера. Но два отверженных человека, определивших себе место в стороне от общества и как бы парящих над ним, научились преодолевать эту боль осознанно, убеждая себя в том, что эротика изначально отделена от любви. Счастьем для них стало самоубеждение в правильности своей новой формулировки взаимоотношений мужчины и женщины, убежденность, которую им же самим удалось вынести не без усилий, не без самогипноза. Конечно, тяжелее было Симоне, то и дело сталкивавшейся с фактором мужской полигамной чувственности, противопоставить которой иной раз было нечего, кроме своей воинственной неженской воли, кроме завоевательного интеллекта, возвращающего Сартра-мужчину к Сартру-философу, отвращающего от любвеобильных красоток, ибо философ в нем всякий раз занимал главенствующее место. Но погружение Сартра в телесные ощущения, как бы ни старалась Симона убедить себя в ничтожности физиологии в сравнении с духовным, всегда оставались занозами в ее собственной душе. Ведь она хорошо осознавала, что секс имеет свою философию и что ее счастье состоит в том, что женщины, дарящие ее другу чувственные наслаждения плоти, неспособны насытить его душу. Лишь она ведала этой обширной зоной личного, закрытым от всех тяжелым сейфом, лишь у нее был ключ от его беспредельного духовного мира, и она могла этим гордиться, несмотря на публичное признание второсортности женщины в обществе. Но и в ней самой философ, после долгих метаний и сомнений, все-таки победил, и это выразилось в отказе от «счастливого» брака с Нельсоном Алгреном. В решении Симоны проскальзывает мазохизм, аскетическое подавление желания в пользу принципов. Это была окончательная победа разума над чувственностью, воли над комфортным для женщины ощущением принадлежности кому-то. Желание захватить всю свободу мира оказалась сильнее приятных оков супружества. Пара, прошедшая через такое испытание, могла гордиться: колдовское зелье самовнушения одержало победу, новый эликсир счастья был найден! Но не оказалась ли эта победа искусственной иллюзией самомнения, сотканной из воздушной паутины? Этого не знает никто.

Со временем взгляды Сартра несколько трансформировались. В этом присутствовала своя логика. Во-первых, с возрастом появлялось все меньше надобности в амурных похождениях. В откровенном письме Симоне он даже признался, что «ощущает себя мерзавцем» за свои легкомысленные связи. И хотя даже в шестьдесят лет в его сумбурной жизни было легковесное приключение с семнадцатилетней алжирской девочкой (в конце концов удочеренной), это скорее была борьба плоти с угасанием, и к этой борьбе его спутница жизни относилась с известным снисхождением. Во-вторых, он становился тяжеловеснее, серьезнее и мудрее и все больше места в жизни отводил философии. Эта область принадлежала исключительно Симоне, здесь она властвовала безраздельно, без конкурентов. В-третьих, пришла долгожданная слава. Были шумные, переполненные людьми залы – его лекции. Были долгие и увлекательные путешествия, в том числе совместное с Симоной посещение СССР. Был эпохальный спор с Камю, прерванный трагической гибелью последнего. Были Нобелевская премия и горделивый отказ от нее в угоду своим принципам. Наконец, пришла старость, и дал о себе знать измученный невероятным трудом организм. Впрочем, он никогда и не собирался отказаться от Симоны, она всегда, даже в периоды безумно-разгульной жизни оставалась его единственной привязанностью. Он не искал ей альтернативы, просто не желал в своей жизни двойственности, так часто свойственной мужчинам: жить и любить одну, искать чувственного наслаждения с другой или другими и скрывать все это даже от себя. Он предложил открытое признание своей полигамной натуры, отказываясь от каких-либо требований к партнерше, но признавая свое право игнорировать ее требования. Но она поддерживала спутника и даже не думала выдвигать какие-либо требования. «Сам принцип брака непристоен, поскольку он превращает в право и обязанность то, что должно основываться на непроизвольном порыве» – таков был ее официальный ответ, закрепленный книгоиздателем. Эти два человека прожили довольно странную совместную жизнь, но неизменно бережное отношение друг к другу, взаимное духовное обогащение и неослабевающая тяга к общению друг с другом убеждают нас в их праве на такой союз. Они были многим обязаны друг другу и осознанно ценили это. Эпохальная книга Симоны «Второй пол» была задумкой Сартра, любезно предложенной своей подруге; точно переданные женские переживания в его произведениях появились благодаря откровениям его спутницы. Они жили одним дыханием, обладали единой душой – поэтической и рациональной одновременно, блуждающей, словно во сне, поддающейся тайным импульсам и безумным порывам. Но это был их выбор.

Истинные отношение проверяются не столько жизнью, сколько смертью. А ведь последние семь лет жизни уже практически полностью слепого Сартра окутывало тепло преданности Симоны. И в эти годы спутница оставалась для него «его ясным умом», «товарищем, советчиком и судьей». О ментальной силе Симоны де Бовуар можно судить даже по такому, казалось бы, курьезному факту: Франсуаза Саган, фактически ее последовательница во взглядах и частая собеседница Сартра, старательно избегала встреч с ней…

Порой создается впечатление, что их платоническая связь претендует на то, чтобы возвыситься над всеми остальными формами взаимоотношений мужчины и женщины, ибо с презрительным снисхождением вытесняет секс и не замечает быта. Вдвоем они казались отрядом, боевым подразделением, добровольно брошенным на утверждение каких-то абсурдных и противоречащих морали теорем. Главное, что они дали друг другу, – удовлетворение претензии на самодостаточность, возможность полной самореализации. Блеск одного дополнял блеск другого, вместе они ослепляли миллионы современников, ведь невозможно не реагировать на неожиданную вспышку света, невозможно не замечать взрыва, игнорировать явную аномалию. «Его смерть разлучает нас. Моя не соединит нас снова. Просто великолепно, что нам было дано столько прожить в полном согласии».

Пять десятков лет совместно-раздельной семейно-неверной жизни, в которой они опирались на духовную силу друг друга, питались сходным миропониманием и сумели сохранить восхищение друг другом. Это были полвека радостного поклонения абсурду ради необузданной свободы и безграничной славы. Лукавили ли они? Играли ли они с миром в угоду созданным в общественном сознании виртуально призрачным образам эдакой величественно эпатажной, непредсказуемой пары, стоящей в стороне от всей Вселенной и упивающейся своими непостижимыми для остальных отношениями? Скорее всего, так оно и есть. Но правда заключается и в том, что их мировосприятие было искривленным с самого начала, словно они сами себя видели отраженными в кривом зеркале – даже не в зеркале, а в металлическом шаре, на котором изображения растекаются сюрреалистическими блинами. Они не были способны на обычное человеческое счастье в понимании среднего человека, но приспособили мир к себе, объединившись, нашли ему замену, близкий по форме эрзац вместо реального плода. Достойная ли это замена, не возьмется судить никто, но они и не претендовали на эталон счастья, они лишь раздвинули пределы восприятия его возможности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.