ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ «ТЮРЬМА МОЯ, АРЧЕТРИ…»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«ТЮРЬМА МОЯ, АРЧЕТРИ…»

В Сиену Галилей приехал вполне бодрым. Асканио Пикколомини, архиепископ, в доме которого Галилею велено было поселиться, принадлежал к числу его давних почитателей. Он окружил его вниманием и заботой. Галилей жил в прекрасных покоях, обставленных дорогой мебелью. Но он меньше всего думал об отдыхе. Раз он вырвался из лап инквизиции, то должен написать свою книгу о механике и закончить многолетние исследования проблем движения. Давно уже работа так не спорилась.

Он пробыл в Сиене только две недели, когда замыслил снова прибегнуть к помощи Фердинандо. Срок его заточения, писал Галилей, целиком зависит от папы. Милость окончательно освободить его Урбан, как полагают многие, зарезервировал для просьбы великого герцога. Было бы хорошо, если бы их высочество обратился к папе и указал, что столь долгое неисполнение придворным математиком его обязанностей причиняет неудобства. Даже чины Святой службы думают, что такое заступничество не будет отклонено.

Из Флоренции запросили мнение Никколини. Тот счел ходатайство преждевременным. Фердинандо согласился: подождать надо хотя бы месяца два!

О том, как флорентийцам объявляли об исходе его процесса, Галилей узнал от Марио Гвидуччи. Собрав в помещении инквизиции людей, известных близостью к осужденному, огласили приговор и отречение. Его обрекли на бессрочное заточение по усмотрению Святой службы! Более того, Галилей обязан доносить на каждого, о ком узнает, что тот держится мысли о движении Земли.

Святая служба хотела запугать ученых, но сама, похоже, не очень-то верила в действенность своих мер. Через три недели после письма Гвидуччи озабоченный Боккинери, один из самых доверенных людей великого герцога, шурин Винченцо, предупреждал Галилея, что буря еще не улеглась. Некий священник, кажется секретарь здешней инквизиции, говорил, что во Флоренцию и Пизу то и дело приходят предписания разузнать и сообщить, подавлен ли Галилей приговором и не устраивают ли тайных сборищ его друзья и ученики.

«Поэтому, ваша милость, — заклинал Боккинери Галилея, — дабы доставить удовольствие тем, кто этого жаждет, старайтесь, пожалуйста, выставлять напоказ свою подавленность».

Спасаясь от жары, архиепископ собирался в деревню и хотел взять с собой Галилея, но инквизитор запретил категорически. Ведь Галилей находится в заточении! Пикколомини уехал, а Галилей остался во дворце и все свое время отдавал работе.

Внешне новое сочинение походило на его предшествующую злополучную книгу. Оно тоже писалось в форме собеседования. Галилей сохранил тех же самых действующих лиц, даже Симпличио. Друзья предупреждали против столь рискованного шага. Ведь из-за Симпличио было уже столько неприятностей! Но Галилей оставил Симпличио. Дерзкое упрямство? Нет, пожалуй, дальновидный расчет: надо было либо ввести совершенно иных действующих лиц, либо сохранить всех прежних. Нельзя было исключить одного Симпличио. Это явилось бы косвенным подтверждением слухов о том, что он-де в образе Симпличио высмеял самого папу. Оставляя Симпличио, Галилей подчеркивал необоснованность таких подозрений. В том, что сохранялись те же собеседники, был и символический смысл: новые диалоги мыслились как естественное продолжение осужденной книги.

«День первый» сочинения, над которым работал Галилей, был посвящен новой науке, которая «касается сопротивления, оказываемого твердыми телами при стремлении их сломить».

«Обширное поле для размышления, думается мне, — начинал Сальвиати новые диалоги, — дает пытливым умам постоянная деятельность вашего знаменитого арсенала, синьоры венецианцы, особенно в области, касающейся механики, потому что всякого рода инструменты и машины постоянно применяются здесь большим числом мастеров, из которых многие путем наблюдений над созданиями предшественников и размышления при изготовлении собственных изделий приобрели большие познания и остроту рассуждения.

— Вы нисколько не ошибаетесь, синьор, — вступает в разговор Сагредо. — Я, будучи по природе любознательным, часто ради удовольствия посещаю это место, наблюдая за деятельностью тех, которых по причине их превосходства над остальными мастерами мы называем «первыми»; беседы с ними не один раз помогли мне разобраться в причинах явлений не только изумительных, но и казавшихся сперва совершенно невероятными. Правда, не раз приходил я при этом в смущение и отчаяние от невозможности постичь то, что выходило из круга моего понимания, но справедливость чего показывал мне наглядный опыт…»

Упоминание о венецианском арсенале, где умелые мастера с помощью приспособлений и механизмов разрешают многообразные проблемы, задает тон всему «Дню первому». Математические доказательства и рассуждения самым тесным образом связаны с задачами, возникающими в процессе трудовой деятельности. Практические задачи по испытанию прочности балок, стержней и колонн заставляют ставить вопрос о свойствах вещества, являющихся причиной их сопротивления разлому. Об этом говорится в «Дне втором».

Вопрос о строении материи Галилей рассматривает не только как физическую проблему: она для него неотделима от проблемы философской. Но и к ней он подходит по-своему. Не пускается в обычные рассуждения о субстанции и форме, а видит в материи прежде всего вещь, а не понятие. Материя, по мысли Галилея, едина и состоит из бесконечно малых частиц. Развивая атомистическое учение, Галилей помнит, как опасливо относится церковь к «безбожным атомам», и не забывает сделать душеспасительную оговорку.

Как и в «Диалоге о двух главнейших системах мира», Галилей постоянно позволяет себе различные отступления от основной темы, но форма свободной беседы и литературное мастерство дают ему возможность создать удивительно гармоничное целое.

Исполняя полученный из Рима приказ, инквизиторы на местах собирали людей, питавших склонность к философии и математике, объявляли им приговор по делу Галилея и зачитывали отречение. Делалось это не только в крупных городах и университетских центрах, но и по монастырям, в коих были ученые монахи.

Наиболее старательно это следовало осуществлять там, гласили инструкции, где прежде преподавал Галилей, и вообще повсюду, где находились его приверженцы. В Падуе приговор был оглашен в университете, потом текст его вывесили в книжных лавках, в которых имели обыкновение собираться профессора.

Лиц, близких к Галилею, повелевалось уведомлять особо. Памятуя об этом, инквизитор Болоньи сделал соответствующие наставления Кавальери, о нем было известно, что он «поддерживает переписку и находится в тесной дружбе с Галилеем».

«Диалог о двух главнейших системах мира» изымали из библиотек и разыскивали у книготорговцев. Но успех этих акций был ничтожен. Найти удавалось лишь отдельные экземпляры. Запретную книгу успевали спря тать. Декрет грозил тяжелыми карами тем, кто не сдаст книгу в инквизицию. Однако приносили ее крайне редко. «Диалог» продолжали читать. За него предлагали бешеные деньги.

Со всех концов католического мира шли в Рим донесения апостолических нунциев и инквизиторов. Сообщали об исполнении приказа из Парижа и Брюсселя, из Льежа и Кёльна, из Мадрида и Вены. Депеши были похожи как две капли воды: собрали всех, сколько нашли, математиков и философов и огласили приговор. Пусть знают, какая участь постигла Галилея, пусть поймут тяжесть его вины и не держатся проклятого церковью, мнения, если не хотят подвергнуться подобному же наказанию!

Стращать так стращать. Бессрочное заточение в темнице Святой службы! Многие ужасались и замолкали. А Галилей во дворце архиепископа, в своей обитой шелком комнате, писал новое большое сочинение.

В октябре, как хотел Никколини, возобновить хлопоты об освобождении не удалось. Все это время Урбан жил за городом. Однако в середине ноября при первой же аудиенции посол от имени государя Тосканы просил папу освободить Галилея. Ведь он уже скоро пять месяцев как сослан в Сиену!

В Святой службе, ответил Урбан, обдумают, что можно сделать. Есть сведения, и он этим очень недоволен, что находятся сочинители, которые пишут в защиту Галилеева мнения.

— Галилей тут ни при чем! — заволновался посол. — Нельзя, чтобы преступления других послужили ему во зло!

Папа несколько его успокоил: у него нет данных, что это делается с ведома Галилея. А тем смельчакам следовало бы поостеречься Святой службы!

Вскоре Урбан заболел. Мемориал, полученный от Никколини, он велел передать в Святую службу. Там рассматривать его не стали, дожидаясь выздоровления папы. По этому делу только сам он может принять решение! Поправившись, Урбан пришел на заседание Святой службы. Асессор изложил суть: тосканский посол от имени своего государя просит освободить Галилея и позволить ему вернуться домой. Об освобождении не может быть и речи, но он, Урбан, согласен разрешить Галилею переехать на его виллу, лежащую за пределами Флоренции. Там он должен находиться до нового приказа и вести замкнутый образ жизни. Он не должен устраивать ученых сборищ, сходок или пиров — всего, что выглядело бы как вызов Святой службе!

Асессор обязан, приказал Урбан, сообщить об этом послу, дабы тот сделал Галилею соответствующие внушения.

В середине декабря 1633 года, после почти годового отсутствия, Галилей вернулся на свою виллу в Арчетри. Ее он арендовал еще до процесса, чтобы жить совсем рядом с дочерьми и чаще их посещать. Приехав домой, Галилей, как и следовало, послал благодарственное письмо кардиналу Барберини. Тот не ответил: ему не подобало отвечать узнику инквизиции.

Когда Галилей возвратился в Арчетри, двор находился в Пизе. Но вскоре, перебравшись во Флоренцию, Фердинандо навестил своего математика. Приехал он в маленькой карете. Сопровождал его лишь один придворный. Великий герцог пробыл у Галилея около двух часов. Потом он прислал ему в подарок пять бочонков отменного вина.

Визит этот был для Галилея очень важен. Он показывал, что, несмотря на приговор, Фердинандо по-прежнему к нему благоволит. При дворе царило убеждение, что в Риме со знаменитым ученым обошлись несправедливо. Благочестивость его образа мыслей не подвергалась сомнению, и поэтому все, что с ним произошло, рассматривали как результат зависти и злобы. Само запрещение покидать виллу и показываться в городе Галилей объяснял желанием держать его подальше от великого герцога и принцев.

Не прошло и двух месяцев после возвращения в Арчетри, как Галилей снова решил воспользоваться поддержкой Никколини. Он послал ему набросок прошения, с которым тому следовало обратиться в инквизицию: «Согласно с приказами Святой службы Галилей находится вне Флоренции, но усиливающиеся болезни требуют постоянных визитов врача. Поэтому он просит разрешить ему вернуться в его городской дом, дабы он мог лечиться и прожить дни, которые ему остаются, в покое среди своих близких».

Никколини обещал исполнить просьбу, воспользовавшись предложенной мотивировкой. Так он и сделал, когда счел, что настало подходящее время, но попал впросак. Он не знал, что за несколько недель до этого в римскую инквизицию поступил донос. Прислали его из Сиены: «Галилей распространял в этом городе мнения, далеко не католические, побуждаемый к этому архиепископом, его патроном. Тот внушал многим, что Галилей был несправедливо и слишком сурово наказан Святой службой, что нельзя было осуждать философские мнения, подкрепленные неопровержимыми математическими доводами, что Галилей-де первый ученый мира и вечно будет жить в своих сочинениях, коль скоро они и запрещены, и что все нынешние лучшие умы следуют за ним. Считаю своим долгом донести об этом, ибо подобные слова, высказанные устами прелата, могут дать самые губительные всходы».

Донос обсудили в Святой службе. Поскольку он был анонимным, вызвать доносчика для подробного дознания оказалось невозможно. Однако без последствий донос не остался: он изрядно накалил обстановку. И когда на заседании Святой службы была оглашена поданная тосканским послом бумага с просьбой разрешить Галилею переехать по болезни из Арчетри во Флоренцию, все разрешилось в один миг. Урбан рассвирепел. Пусть флорентийский инквизитор немедленно объявит Галилею, что если он не откажется от подобного рода прошений, то Святая служба заточит его в темницу римской инквизиции!

Галилей часто навещал дочерей. Никто не переживал так остро его злоключений, как Мария Челеста. Письма, которые она посылала ему в Рим и Сиену, всегда являлись для него утешением. Как она была рада, когда отец вернулся домой! Однако недолгими были эти счастливые дни. Тяжелые волнения минувшего года, постоянная тревога за отца подорвали ее и без того слабое здоровье. Вирджиния опасно заболела.

Она таяла на глазах. Врач, пришедший в монастырь вместе с Галилеем, осмотрев Вирджинию, сказал, что случай безнадежный и она не переживет следующего дня. Отец был потрясен.

Опасаясь за него, врач решил его проводить. И надо же так случиться, что именно теперь дома ждал Галилея викарий инквизитора. Он объявил ему о только что полученном приказе: если Галилей станет и впредь просить об освобождении, то его водворят в тюрьму римской инквизиции!

Это решение Галилей принял почти безучастно, что-то сказал в свое оправдание, но мысли его были очень далеки и от Урбана, и от Святой службы. В убогой своей келье угасала Мария Челеста…

Врач оказался прав. Она умерла на следующий день. Ей было тридцать три года.

Горе подкосило Галилея. Он слег.

Еще больше, чем общий упадок сил, врачей тревожила его глубочайшая душевная подавленность. Галилей утратил всякий интерес к жизни, не мог побороть горя, не хотел больше жить. Он думал о близком своем конце. Просил, чтобы Винченцо далеко пока не уезжал: с часу на час здесь может потребоваться его присутствие.

Он совсем перестал спать. По ночам то и дело слышал бесконечно дорогой ему голос. Мария Челеста, возлюбленнейшая дочь, настойчиво звала его…

Отец Эджиди, инквизитор Флоренции, получивший жестокий нагоняй за нерадивость в истории с опубликованием «Диалога», незамедлительно доложил римскому начальству, что все, как было приказано, довел до сведения Галилея. Тот сказал себе в извинение, что решился на это прошение из-за страшнейшей грыжи, которая его очень мучает.

Помня о недавних неприятностях, Эджиди счел нужным кое-что добавить к этим оправданиям. Вилла, где живет Галилей, находится так близко от города, что не представляет трудности звать врачей и хирургов и иметь надлежащее лечение. Теперь, после сделанного ему предупреждения, Галилей, надо полагать, больше не будет докучать Святой службе!

Подняли его с ложа, которое многим уже казалось смертным, не заботы близких и не искусство врачей. В часы бессонницы его нередко мучили картины пережитого. Покаянный наряд, дроковая веревка вместо пояса, постыдные слова отречения.

Превозмочь горе и воспрянуть духом Галилею помогла его неуемная страсть борца. Он, подвергнутый унижению, но непобежденный, не мог смириться с тем, что враги пытались извлечь выгоду из его вынужденного молчания. Еще в начале года Галилей узнал о нескольких только что напечатанных книгах, где мысль о движении Земли прямо объявлялась ересью. Тогда же он решил, что не оставит их без ответа. Смерть Марии Челесты и последующие недели тяжелой депрессии лишь отодвинули осуществление этого замысла, но не заставили от него отказаться. Галилея, немало повидавшего на своем веку, поражала та поспешность, с которой откликнулась официальная наука на его процесс. Благо бы лезли вперед нищие щелкоперы, жаждущие быстрой карьеры. Но в этой кампании задавали тон люди многоопытные и серьезные, с твердым положением и гарантированными доходами. Это наводило на особенно невеселые размышления. Фанатизм? Слепота одержимых? Расчетливость, готовая все оправдать высшей целью? Или жалкое угодничество?

Мельхиор Инхоффер, богослов из Римской коллегии, выпустил в свет трактат, где утверждал, что, как нельзя выдвигать доводы против основных догматов веры, против бессмертия души, сотворения мира, воплощения господня и т. д., так нельзя оспаривать и недвижимость Земли. Другой воинственный перипатетик, Антонио Рокко, хотя и признавался, что ничего не донимает в астрономии и математике, тем не менее с поразительной наглостью нападал на аргументы «Диалога».

С Инхоффером, Рокко и им подобными Галилей задумал разделаться испытанным способом: он снабдит их писания своими примечаниями и эту беспощадную «книгу заметок на полях» издаст под чужим именем.

Но вскоре он отложил этот замысел. Силы к нему вернулись, и он не мог растрачивать их на полемику, когда другая, куда более важная работа оставалась незавершенной. В Сиене он почти закончил первую часть своих новых диалогов, посвященную механике. Теперь пришел черед придать окончательную форму многолетним, начатым еще в юности исследованиям вопросов движения.

«Мы создаем, — начал Галилей «День третий», — совершенно новую науку о предмете чрезвычайно старом. В природе нет ничего древнее движения, и о нем философы написали томов немало и немалых. Однако я излагаю многие присущие ему и достойные изучения свойства, которые до сих пор не были замечены, либо не были доказаны. Некоторые более простые положения нередко приводятся авторами: так, например, говорят, что естественное движение падающего тела непрерывно ускоряется. Однако в каком отношении происходит ускорение, до сих пор не было указано; насколько я знаю, никто еще не доказывал, что пространства, проходимые падающим телом в одинаковые промежутки времени, относятся между собой как последовательные нечетные числа. Было замечено также, что бросаемые тела или снаряды описывают некоторую кривую линию; но того, что эта линия является параболой, никто не указал. Справедливость этих положений, а равно и многих других, не менее достойных изучения, будет мною в дальнейшем доказана; тем открывается путь к весьма обширной и важной науке, элементами которой будут эти наши труды; в ее глубокие тайны проникнут более проницательные умы тех, кто пойдет дальше».

«День третий» отличался по форме от двух предшествующих; собеседники читают и обсуждают латинский трактат Академика — так здесь, как и в «Диалоге», называют самого Галилея.

В «Дне третьем» говорится об одном из главных его открытий, совершенном четверть века назад: тела разного веса, если не принимать во внимание сопротивление воздуха, падают с одинаковой высоты в одно и то же время, движение их — равномерно-ускоренное. Галилей разбирает падения тел во всем их многообразии, изучает сочетания падения по вертикали и по наклонной плоскости. Он исследует, как при изменении условий изменяется время падения.

В «Дне четвертом» Сальвиати продолжает читать и комментировать латинский трактат. Речь идет о движении бросаемых тел.

Если Галилей и не изложил закона инерции во всеобъемлющей формулировке, он тем не менее пришел к выводу: «Когда тело движется по горизонтальной плоскости, не встречая никакого сопротивления движению, движение его является равномерным и продолжалось бы постоянно, если бы плоскость простиралась в пространстве без конца».

«Если же плоскость конечна и расположена высоко, — говорилось далее в трактате, — то тело, имеющее вес, достигнув конца плоскости, продолжает двигаться далее таким образом, что к его первоначальному равномерному беспрепятственному движению присоединяется другое, вызываемое силою тяжести, благодаря чему возникает сложное движение, слагающееся из равномерного горизонтального и естественно-ускоренного вниз; его я называю движением бросаемых тел».

Здесь излагается открытие Галилея, имевшее первостепенное значение для баллистики: тело, брошенное под углом к горизонту, движется по траектории, представляющей собой параболу, если пренебречь сопротивлением воздуха. Галилей выяснял и практическую ценность этого открытия: показывал, как найти угол возвышения, обеспечивающий наибольшую дальность полета артиллерийских снарядов, и приводил исчисленные им баллистические таблицы. Принцип сложения скоростей двух движений, из коих одно «естественное», а другое «насильственное», был очень плодотворен не только для механики. Он открывал новую главу и в философии, поскольку устранял столь существенное для доктрины перипатетиков различие движения «естественного» и «насильственного». Это явилось новым торжеством математического метода Галилея: он разрушил один из краеугольных камней схоластической философии.

Работа, напряженная работа скрашивала дни вынужденного уединения. Ему было запрещено покидать Арчетри и показываться во Флоренции. Собственный дом, прежде шумный и гостеприимный, стал местом его заточения. Теперь в конце своих писем рядом с датой Галилей нередко делал приписку: «Из Арчетри, тюрьмы моей».

Фульдженцио Миканцио, ближайший сподвижник Паоло Сарпи, всю жизнь питал к Галилею самые добрые чувства. С грустью вспоминал он те далекие, безвозвратно ушедшие времена, когда в Венеции за бокалом вина они вели нескончаемые беседы. Процесс Галилея Миканцио воспринял с возмущением. Он считал своим долгом делать для опального друга все, что было в его силах. Если Галилей захочет что-нибудь опубликовать, то он, Миканцио, к его услугам!

С нетерпением ждал Миканцио присылки первых листов новой работы Галилея. Как назло, стояли страшные холода, дороги покрылись льдом, и почтовые курьеры безбожно опаздывали. Когда же долгожданные страницы попали к Миканцио, он пережил часы истинного наслаждения. Галилей подарит миру удивительную книгу! Напечатать ее, полагал Миканцио, можно будет прямо в Венеции. Трудности, писал он Галилею, вряд ли возникнут, хотя здесь инквизитором заяц, который от всего дрожит, но, надо думать, противиться такому сочинению он не посмеет.

Процесс Галилея оживил интерес и к прежним его работам. Книготорговцы думали погреть на этом руки. В Венеции один типограф пожелал переиздать «Рассуждение о телах, пребывающих в воде». Миканцио обещал ему помощь и отправился за разрешением к инквизитору. И тут его ждала неожиданность. Ни о каком переиздании, заявил инквизитор, не может быть и речи. На этот счет у него есть категорический приказ из Рима. Здесь какое-то недоразумение, возразил Миканцио, вероятно, имелось в виду сочинение относительно Коперниковой системы.

Нет, твердо сказал инквизитор, печатать запрещено вообще все сочинения Галилея, как изданные, так и подготовляемые к изданию.

Что за варварское распоряжение! Ведь нельзя же подвергать запрету книги, которые никак не касаются осужденной мысли о движении Земли. Запретить печатать вообще все» что только не выйдет из-под пера Галилея? Невзирая на смысл написанного? Лишь потому, что это сочинено именно им?

— А если Галилей, — не удержался Миканцио от ехидного вопроса, — пожелает напечатать «Верую» или «Отче наш», то ему тоже не разрешат?

Инквизитор еще раз повторил, что все работы Галилея независимо от содержания печатать запрещено.

Миканцио был в ярости. Срывался не только замысел перепечатки «Рассуждения о телах, пребывающих в воде», но и дело куда более важное — публикация новых диалогов. Человек, написавший ценнейшую книгу, негодовал Миканцио, подвергнет себя опасности наказания, если захочет ее издать! Но она не должна погибнуть. За две тысячи лет ничего подобного в философии не «было создано, и лишать этого мир было бы преступлением перед человечеством!

Раз и в Венеции издать диалоги невозможно, то печатать их надо за пределами Италии, но так, чтобы это не повредило Галилею. Но ведь наверняка возникнет вопрос, как рукопись там очутилась. Миканцио готов был взять вину на себя. Галилей, мол, дал ему почитать свое новое сочинение, а он из любознательности снял копию и позже своевольно отправил ее в типографию. Одно не вызывало сомнений: печатать книгу надо во что бы то ни стало!

О беседе Миканцио с инквизитором и выводах, из этого следующих, Галилей узнал в середине февраля 1635 года. Надежды на Венецию рухнули — искать придется иные пути.

Больше половины задуманной книги было готово. Теперь он напишет остальное. Папа римский, второй уже, пытается заставить его молчать. Но он, Галилей, не ради подленькой свободы, бездеятельной и безгласной, согласился принести отречение. Он издаст свою новую книгу. Издаст вопреки всем запретам — в любом краю еретиков, где только существуют печатные стайки.

В этом, только в этом, единственный смысл его отречения.

Рисковать Галилей был готов, но не собирался идти на авантюру. Осмотрительность ему не изменила. Выход в свет новых диалогов, ясно, не оставит Урбана равнодушным. Узник инквизиции, которому он постоянно отказывает в помиловании, издает книгу, да еще руками еретиков! Это сделано без его ведома? Друзья советовали поместить списки его новых диалогов в крупнейшие библиотеки. Если кто вдруг возьмет и напечатает их в одной из протестантских типографий, то какой спрос с автора? Ему останется лишь горестно вздыхать. Разве он в силах воспрепятствовать незаконным изданиям, если это не может сделать и Святая служба? Это какой-то злоумышленник переписал его диалоги в публичной библиотеке и отдал печатать!

Но и на это Галилей не хотел сейчас идти. Новое сочинение он покажет лишь узкому кругу лиц — государю, его семейству, нескольким ученым. Кто попрекнет его в ослушании? Галилей искал случая осуществить свой замысел так, чтобы иметь надежное алиби. Если рукопись и окажется за пределами Италии, то, конечно, по воле лиц, с которыми Урбан вынужден считаться.

Как только Галилей узнал о запрете что-либо публиковать, он тут же поставил об этом в известность великого герцога. Даже «Рассуждение о телах, пребывающих в воде», книгу, посвященную отцу нынешнего государя, не разрешили печатать! Все это происки врагов! Нельзя опубликовать и новое математическое сочинение, не имеющее никакого отношения к религии? А ведь это явилось бы триумфом Галилея и послужило бы пущему прославлению дома Медичи. Фердинандо возмущен варварским запретом. Он, разумеется, не имеет ничего против, если новые диалоги издадут по ту сторону Альп.

Это уже большая победа. Остается сделать еще один шаг. Принц Маттео, бывший ученик Галилея, как раз собирается в Германию. Будет он и в Вене. А там служит знакомый флорентиец, военный инженер Пьерони, который еще в начале года предложил Галилею помощь в опубликовании книги. Пусть Маттео только передаст ему рукопись, а остальное не его забота.

Какие, собственно, могут быть к Галилею претензии? Разве он вправе перечить принцу Маттео, брату своего государя, если тот захочет взять с собой неопубликованное сочинение придворного математика, дабы показать в Германии, каких высот достигла тосканская наука?

Бенедетто был неисправим. Опала ничему его не научила. Целых три года Урбан не желал его видеть, полагая, что тот слишком рьяно помогал Галилею. А когда положение несколько улучшилось и папа дал ему аудиенцию, Кастелли заключил, что дело Галилея далеко не безнадежно. Тому в конце концов дозволят вернуться во Флоренцию — лишь бы удалось хоть как-то развеять неприязнь Урбана. Она, по мнению Кастелли, вызвана главным образом тем, что папа поверил, будто под видом Симпличио осмеян римский первосвященник. Наивный Бенедетто!

Едва оправившись от болезни, которая чуть не свела его в могилу, Бенедетто принялся внушать кардиналу Антонио Барберини, насколько необоснованны эти слухи. Галилей и не помышлял чем-то обидеть или, упаси бог, поглумиться над их святейшеством. Ничто так не тяготит Галилея в его беде, как сознание, что клеветникам удалась столь гнусная махинация.

Кардинал обещал попытаться убедить в этом и самого Урбана, единственного человека, от которого зависело все.

С рукописью новых диалогов с самого начала все пошло не так, как хотелось. Пьерони получил ее с большим опозданием: когда принц Маттео приехал в Вену, он был в Венгрии. Где ее издавать? В Вене могут знать о запрете и не дадут разрешения. Кроме того, здесь находился Шайнер. Он, по слухам, даже получил в Риме дозволение начальства написать книгу в опровержение Галилеева «Диалога» и поведать миру историю его опубликования, присовокупив к ней текст приговора и отречения. Разумеется, если Шайнер пронюхает о новой рукописи, то донесет в инквизицию. Он, Пьерони, должен уехать в Чехию и поэтому предлагает печатать диалоги там.

Галилей ответил согласием, но Пьерони как в воду канул. Из Чехии приходили тревожные вести о кровавом разгуле наемников. Четыре месяца Галилей не знал ничего о судьбе своей рукописи. Неужели труд, которому он придает такое значение, исчезнет словно дым?

«Несчастна наша эпоха, — жаловался Галилей Диодати, — ныне царит твердая решимость искоренять всякую новую мысль, особенно в науках, как будто бы уже познано все, что можно познать!»

Пьерони извинялся за долгое молчание. Судьба забросила его в ту часть Чехии, откуда не было связи с Прагой. Теперь он намерен просить императора, чтобы тот предоставил ему типографию, принадлежавшую убитому Валленштейну. Ее он привезет к себе в поместье и наверстает упущенное!

Но с типографией Валленштейна ничего не вышло. Тогда кардинал, знакомый Пьерони, пообещал разрешить печатать книг Галилея в Оломоуне, если ее просмотрят два богослова. Он, конечно, даст разрешение, особенно когда узнает, как близко это дело принимает к сердцу принц Маттео! Гравюры для книги будут на днях готовы.

Прошел без малого месяц. Пьерони снова уверял: на следующей неделе начнут печатание. Пусть Галилей не беспокоится, книга его скоро, очень скоро выйдет в свет!

Быстр Пьерони был только на обещания. Галилей потерял терпение. Раз возникает одно осложнение за другим, то пусть Пьерони возвратит ему рукопись!

Пьерони снова извинялся и снова обещал. Все наконец улажено. У кардинала прекрасная типография. Сейчас, правда, там нет рабочих, но их наймут в Вене. Конечно, если он поймет, что дело затягивается, то вернет рукопись.

Но Галилей больше не полагался на Пьерони. Он не стал даже ждать возвращения рукописи, а велел переписчику изготовить еще одну копию. Ее он отправит Эльзевиру, чтобы издать новые диалоги в Голландии. Там быстро и хорошо напечатают книгу. Это сейчас для него главное. Мысль о посмертном издании его не утешит. Он хочет увидеть диалоги напечатанными. Именно хочет увидеть, пока еще совершенно не утратил зрения.

Последствия его не страшат.

Среди людей, к голосу которых Урбан прислушивался, был и французский посол граф Ноайль. Он учился в Падуе у Галилея, высоко ценил культуру Италии и охотно покровительствовал ученым. В жизни Кампанеллы он сыграл важную роль. Когда в Неаполе открыли новый заговор и испанцы стали требовать выдачи Кампанеллы, считая его вдохновителем заговорщиков, Ноайль помог ему бежать из Рима и сделал все возможное, чтобы тот был радушно принят во Франции.

К судьбе Галилея он тоже постоянно проявлял интерес, Бенедетто Кастелли, нередко бывавший у него в доме, всячески подбивал его вступиться за Галилея. Посол не ограничился беседами с кардиналом Барберини. Однажды, воспользовавшись аудиенцией, он завел об этом речь с самим папой. Урбан хотя и заявил, что дело это принесло огромный вред всему христианству, тем не менее говорил о Галилее без обычного ожесточения. Он-де прежде всегда любил его, дал ему пенсии…

— Галилей, — заметил посол, — покорно перенесет любую кару, коей подвергнет его ваша святая десница, но ему невыносимо сознавать, что клеветники прибегли к столь гнусной интриге, выдумав разные небылицы относительно Симпличио. У Галилея и в мыслях не было посягать на ваше святейшество.

— Мы этому верим, верим, — сказал Урбан, то ли желая угодить послу, то ли прекратить разговор.

Надежды Бенедетто на французского посла были тем более основательны, что Ноайль, жаждавший освобождения Галилея, собирался возвращаться на родину. Неужели напоследок Урбан откажет ему в просьбе? Во время прощальной аудиенции Ноайль снова просил Урбана смягчить Галилееву участь. Урбан пообещал, что предоставит это на рассмотрение Святой службы. Нарочитая сдержанность или вежливый отказ? Урбан постоянно показывал, что, мол, не в нем дело — последнее слово за инквизицией. Однако сведущие люди знали, что все наоборот.

Тем временем Галилей продолжал свои диалоги и изыскивал возможность переиздать напечатанные труды. Вопреки запрету он вел через доверенных лиц переговоры одновременно с несколькими издателями. Когда ему стало известно, что Диодати намерен издать по-латыни его осужденный «Диалог», он приветствовал это начинание и всячески ему содействовал. По предложению Диодати над переводом работали двое немецких ученых-протестантов. В 1635 году этот перевод вышел в свет. Издание явилось для Святой службы тем большим вызовом, что к нему было приложено запрещенное «Письмо Паоло Антонио Фоскарини». Вскоре Эльзевир напечатал и Галилеево «Послание к Христине» на итальянском и латинском языках.

В Венеции переговоры с книготорговцами вел Миканцио. Он воспользовался приездом знаменитого голландского издателя Эльзевира и добился значительного успеха. Эльзевир согласился широко издавать труды Галилея как по-итальянски, так и по-латыни. Миканцио полагал, что Галилей не должен тратить время на переводы. Пусть он присылает свои сочинения в том виде, как они написаны. Остальное они берут на себя. Надо, чтобы Эльзевир переиздал все прежние книги Галилея и напечатал все оставшиеся неопубликованными. Миканцио был преисполнен уверенности, что дело, Которому Галилей отдал столько сил, торжествует. Недалеко время, когда он услышит, что труды его выходят на всех языках!

Одно место в письме Миканцио доставило Галилею особую радость: «Примечательная вещь — после выхода в свет вашего «Диалога» люди, знающие математику, тут же перешли на сторону Коперниковой системы. Вот к чему привели запреты!»

Галилей был в прекрасном настроении и, отвечая другу, позволил себе поиронизировать: «То, что вы писали мне относительно последствий запрещения моего «Диалога», в высшей степени для меня неприятно, поскольку это может причинить великое волнение начальственным лицам. Ведь выдача разрешения читать «Диалог» столь ограничена, что их святейшество сохраняет его лишь единственно для себя самого, дабы в конце концов, что вполне может случиться, об этой книге совершенно забыли».

Стояла нестерпимая августовская жара. Галилей чувствовал себя очень плохо, но работы не прекращал. Диалоги, посвященные учению о движении и сопротивлению материалов, были готовы. Галилей хотел написать еще раздел о движении бросаемых тел, но опасался, как бы Эльзевир, не дождавшись рукописи, не уехал из Венеции. Он решил послать готовые части, дабы не задерживать типографов. Пусть начинают печатать! Остальное он дошлет потом вместе с заглавием, посвятительным письмом и предисловием. Это не могло послужить типографам помехой: первый лист печатался, как правило, в последнюю очередь.

Силы были на исходе. Он решил, отославши рукопись, дать себе некоторую передышку.

Посылка с рукописью, предназначенной для набора, благополучно прибыла в Венецию. Миканцио передал ее Эльзевиру. Тот клялся, что книгу в Голландии напечатают очень быстро. Галилей хотел по возможности обезопасить себя от будущих неприятностей или ослабить их остроту. Едва книга выйдет из печати, как его потянут к ответу: почему рукопись оказалась в Голландии? Помогут ли ссылки на принца Маттео?

Неожиданно возник еще один вариант защиты. Ноайль, готовясь к отъезду на родину, высказал желание по пути повидать Галилея. Поскольку Урбан благоволил к Ноайлю, такая встреча могла состояться. Она, конечно, не будет носить характер демонстрации. Это не визит посла Франции к осужденному ученому, а лишь неофициальное свидание Ноайля со своим бывшим учителем. К тому же граф готов сохранить инкогнито. И встретятся они не во Флоренции и не в Арчетри, а где-нибудь в уединенном доме или на постоялом дворе. Так или иначе, свидание будет разрешено властями, и Галилею не поставят его в вину. Граф Нойаль, сообщал Бенедетто, просит, чтобы Галилей приготовил для него список новых своих диалогов, их он обещает хранить как сокровище.

Итак, французский посол, с которым Урбан не может не считаться, жаждет получить рукопись? Вправе ли он, Галилей, отказать столь влиятельному человеку, пользующемуся расположением самого папы? Тем более что встреча произойдет с ведома Урбана и разрешения Святой службы. И не имеет ли в глазах римского первосвященника граф Ноайль, столь близкий к Ришелье, большего веса, чем принц Маттео Медичи?

Галилей охотно дал согласие встретиться с французским послом.

16 октября 1636 года — через месяц после того, как Эльзевир, покидая Венецию, увез с собой полученную от Галилея рукопись новых диалогов, — встреча состоялась. Бенедетто, хотя и провожал французского посла, на ней не присутствовал. Инструкции, данные при отъезде из Рима, запрещали ему это — он должен немедля возвращаться обратно!

В тихом местечке, неподалеку от Сиены, граф Ноайль несколько часов беседовал со знаменитым узником. Об этом знали и Урбан, и Святая служба.

Алиби, в котором так нуждался Галилей, не требовало подтверждений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.