Девятая симфония

Девятая симфония

Лето 1822 года Бетховен провел в Теплице, потом поехал в Баден на новый курс лечения в обществе Антона Шиндлера, ставшего его правой рукой. Именно там он очень быстро написал увертюру «Освящение дома» для открытия после обновления театра в Йозефштадте, — произведение «в манере Генделя», своего самого любимого композитора, которого он глубоко почитал как за строгость стиля, так и за способность выстраивать сложную и светлую музыкальную риторику, отталкиваясь от очень простого материала.

В ноябре в Вене с большим успехом прошла повторная постановка «Фиделио». Молодая исполнительница заглавной роли Вильгельмина Шрёдер выказала такой драматический талант и была так убедительна, что Бетховен пришел в восторг. Но Шиндлер в своем слезливом и напыщенном тоне рассказывает о том, что на самом деле это представление стало мукой для композитора: он вызвался сам дирижировать оркестром на генеральной репетиции, к чему теперь был совершенно не способен, потому что ничего не слышал. Он замедлял оркестр — певцы «убежали» вперед. Пришлось прервать репетицию, объяснить ему, в чем дело, заменить его. Он пробкой вылетел из театра, вернулся домой и несколько часов лежал в прострации, предаваясь отчаянию.

«Тот роковой ноябрьский день был самым горьким за всю карьеру бедного мастера, прошедшего через столько испытаний. Какие бы тревоги ему ни пришлось преодолеть, никогда еще он не испытывал столь сурового удара. Мне слишком часто доводилось видеть, как его посещала печаль, и много раз, как он сгибался под грузом невзгод, но всегда, даже распростершись ниц, он затем поднимал голову и торжествовал над бедой; на сей раз все живые силы в нем были убиты, и до самого дня смерти он жил под впечатлением этой ужасной сцены», — писал Шиндлер в своей «Жизни Бетховена».

Вечером он присутствовал на представлении, с безумным взглядом, замкнувшись в мире тишины и болезненного шума в ушах.

В то же время он получил заказ: русский князь Николай Борисович Голицын, виолончелист-дилетант и страстный любитель музыки, попросил его написать три квартета и самому назначить цену Бетховен согласился, уточнив, что не может ничего обещать в плане срока исполнения заказа.

В тот момент он был полностью поглощен другим замыслом — Девятой симфонией. Никакими силами нельзя было оторвать его от этой работы. Его друзья Лихновский и Дитрихштейн умоляли его сочинить мессу для императора; он вроде бы поддался на уговоры, но отложил этот проект «на потом», поскольку временные рамки ему поставили слишком жесткие. Это был не лучший способ снискать покровительство двора, который в очередной раз отказал ему в месте капельмейстера, упразднив эту должность! Кстати, в начале 1823 года он только-только завершил изнуряющий марафон «Торжественной мессы».

Точно так же он отвергал возобновляемые предложения написать новую оперу. Разве «Фиделио» не имел успеха? Немецкой опере необходимы такие произведения, чтобы затмить торжество итальянцев с их оперой-буффа. Бетховен сам это прекрасно понимал. Он, кстати, всячески обхаживал Карла Марию фон Вебера, познавшего славу двумя годами ранее со своим «Вольным стрелком». За некоторое время до описываемых событий он пригласил Вебера на ужин с друзьями. «Этот неотесанный и отталкивающий человек просто-таки ухаживал за мной и прислуживал мне за столом с таким старанием, словно я был дамой», — рассказывал композитор.

Но ему самому было недосуг заниматься новой оперой. Лихновский предлагал всё новые сюжеты: трагедии Вольтера «Заир», «Магомет», даже «Федру», которую, кстати, написал не Вольтер[21]. Друг Бетховена адвокат Бах предложил вернуться к старому замыслу «Заговора Фиеско в Генуе» по трагедии Шиллера — всё тщетно. Даже Галленберг, супруг Джульетты Гвиччарди, кое-как перебивавшийся театральными постановками, пока красавица Джульетта выжимала все соки из своих любовников, неожиданно возник с уговорами — Бетховен отказался наотрез. Понятно, что он не испытывал никакого желания общаться с этой парой. Старые раны долго болят.

Потом настал черед Франца Грильпарцера, уже прославившегося поэта и драматурга, бывшего не в ладах с цензурой из-за своих нетрадиционных религиозных воззрений. Он подружился с композитором и предложил ему сотрудничать: они напишут оперу-феерию о Мелузине[22]. Бетховену нравился Грильпарцер, который бесконечно им восхищался. Но предложение оперы о Мелузине показалось ему легковесным. В плане оперы его единственным желанием и высшим стремлением было написать «Фауста», в чем он и признавался в апреле 1823 года:

«Я пишу вовсе не то, что мне бы больше всего хотелось, а то, что нужно ради получения денег. Я не хочу этим сказать, что пишу только ради денег. Как только пройдет этот период, я надеюсь, наконец, написать то, что считаю для себя высочайшим в искусстве — „Фауста“».

В самом деле, был ли на тот момент сюжет, более достойный его, уходящий в самую глубину немецкой культуры, германских легенд и метафизических вопросов человека перед лицом смерти и выбора собственной судьбы?

Жизнь и творчество… Мысли о жизни Бетховена в 1823 году, в разгар написания Девятой симфонии — этого памятника радости, мечты о всеобщем братстве, — внушают двоякое чувство. Всё было плохо. Подписка на «Торжественную мессу» почти не встретила отклика несмотря на всё его упорство. Эрцгерцог Рудольф, живший тогда в Вене, не давал ему покоя. «Кардинал прожил здесь четыре недели, и всё это время я должен был давать ему уроки каждый день по два с половиной-три часа, — писал он Рису, — он отнял у меня много времени». Работа художника заключается еще и в том, чтобы оградить себя от докучливых…

Как будто глухоты было мало, его подвели и глаза. В апреле он подхватил острый конъюнктивит, врачи запретили ему читать и писать. Он ослушался, но работа над симфонией от этого пострадала.

Именно в апреле он согласился встретиться с мальчиком, о котором ему рассказывали чудеса, — вундеркиндом, виртуозом по имени Ференц Лист. Ему было 11 лет, а он уже давал концерты, производя неизгладимое впечатление своим талантом импровизатора. Он мечтал о встрече с Бетховеном. Даже просил Шиндлера замолвить за него словечко перед маэстро, чтобы тот дал ему тему в запечатанном конверте, которую он извлечет оттуда на ближайшем концерте и станет импровизировать. На концерт Бетховен не пошел — что бы он там услышал? Но несколько дней спустя в дверь постучался юный Лист; рядом с ним был его учитель Черни. Полвека спустя Лист оставит воспоминание об этой встрече, возможно, приукрашенное с годами:

«Он какое-то время смотрел на нас с мрачным видом, обменялся несколькими быстрыми фразами с Черни, потом замолчал, а мой добрый учитель знаком велел мне сесть за рояль. Я сыграл сначала небольшую пьесу Риса. Когда я закончил, Бетховен спросил, могу ли я сыграть какую-нибудь фугу Баха. Я выбрал фугу до минор из „Хорошо темперированного клавира“. „Можешь транспонировать ее в другую тональность?“ — спросил Бетховен. К счастью, я смог. Взяв последний аккорд, я взглянул на него. В меня впился пронзительный, жгучий и мрачный взгляд великого маэстро. Но вдруг его черты смягчились от доброй улыбки; Бетховен подошел ко мне, наклонился, положил руку мне на голову, несколько раз погладил по волосам и прошептал: „Вот чертенок! Каков пострел! ‹…› Ладно! Ты счастливец и сделаешь счастливыми других людей. Нет ничего лучше, ничего прекраснее“».

Тогда же, в апреле, произошла радостная встреча со скрипачом Игнацем Шуппанцигом, вернувшимся из России. Это был друг. Их знакомство длилось более двадцати лет. Шуппанциг всегда пламенно отстаивал квартеты Бетховена, исполняя их со своим ансамблем как можно чаще. Бетховен написал для него шутливый канон «Похвала тучности». Шуппанциг был видный мужчина: огромный, колоритный, Людвиг называл его «лордом Фальстафом». С ним он поделился своими планами, совпадавшими с самым глубоким желанием, — написать новые квартеты. Это его прибежище, идеальная форма, чтобы дать волю своим раздумьям и музыкальной мысли. Вдали от грохота оркестра квартет, благодаря экономии средств и идеальному совершенству ограниченного состава, позволяет достичь высшей чистоты. Едва вернувшись, добрый Шуппанциг принялся устраивать концерты своего ансамбля, чтобы снова исполнить старые квартеты Бетховена — Восьмой и Десятый. Успех был, но не бесспорный. Похоже, что эта строгая, серьезная, глубокая музыка в Вене вышла из моды.

Бетховен был далеко от города. Уехал на лето в Хётцендорф по приглашению богатого барона фон Проная, который роскошно устроил композитора в своем замке. Это было лето напряженного труда, выполнения огромной задачи облечь в некую форму обобщение целой музыкальной жизни. Замысел вызревал уже почти три десятилетия — это будет Девятая симфония.

Жизнь в Хётцендорфе должна была стать чудесной — но быстро сделалась невыносимой. Бетховен совершил ошибку, пригласив Шиндлера приехать к нему на несколько дней, и тот всё больше раздражал его, хотя и оказывал кое-какие услуги. Надо сказать, что Шиндлер, напыщенный индюк, был невыносимо самодоволен. Несколько разбираясь в музыке, он то обращался с Бетховеном на равных, объясняя ему как товарищ, что ему следует писать, то становился прилипчиво подобострастен, и это было особенно неприятно Бетховену, внушая ему чувство гадливости и презрения. Он придирался ко всему, цеплялся к мелочам, лез со своими советами — об этом можно судить по разговорным тетрадям. Бетховен выходил из терпения, закипал от бешенства. В конце концов он избавится от Шиндлера (на время) в следующем году. А хозяин замка, барон фон Пронай, быстро вывел его из себя, поскольку намеревался вознаградить себя за гостеприимство беседами с великом человеком, при этом прося его не шуметь в своей комнате. Бетховен нарочно стал ему досаждать и быстро сбежал из золотой клетки в Баден.

В это время он сочинял три первые части своей симфонии и был особенно раздражителен. Его отношения с Карлом относительно уладились и даже перешли в привязанность, но долго это не продлилось: осенью Карл, которому стукнуло семнадцать, очень некстати впервые напился, что, впрочем, было в порядке вещей. Но реакция дяди, как всегда не поддающаяся логике, принудила его рассыпаться в извинениях.

Отношения с братом Иоганном и в особенности с его женой складывались не лучше. Людвиг не переносил буржуазного самодовольства своего брата, который в письмах придавал себе лоску дурацким титулом «землевладелец», на что Людвиг в новогоднем поздравлении ответил, подписавшись «мозговладелец». Но вот Иоганн заболел, и его жена этим воспользовалась, чтобы ему изменять. Щепетильность Людвига, всегда слишком горячего, когда речь шла о чужих недостатках, взыграла, и Иоганн получил разъяренное письмо, в котором тот обзывал свою невестку шлюхой и потаскухой. «О, стыд и позор! — писал он. — Неужели в тебе не осталось ничего от мужчины?»

Наконец, посреди всех этих неприятностей, он закончил Девятую симфонию. Свой памятник. Если «Торжественная месса» была синтезом религиозной музыки во всех ее проявлениях, Девятая симфония стала апофеозом и обобщением его собственного музыкального мира, его владения оркестром, как будто он преподнес это произведение самому себе, равно как и всему человечеству. Необходимо вернуться к ее происхождению.

Уже 30 лет Бетховен собирался положить на музыку «Оду к радости» Шиллера, которого ставил превыше всех в своем литературном пантеоне. С другой стороны, он всегда был глубоко привязан к музыкальной теме, которую уже использовал, в частности, в Фантазии для фортепиано, хора и оркестра (до минор, опус 80). В какой момент два этих источника слились воедино? Поздновато. Сначала он задумал симфонию с хорами, совершенно отличную от Девятой. В той Девятой симфонии, которая была задумана еще в 1812 году и вчерне набросана в 1817-м, изначально не было финала с хором. В 1822 и 1823 годах он сочинил три первые части, но собирался присовокупить инструментальный финал. Только осенью 1823 года произошло «слияние» между тремя первыми частями и «Одой к радости»; в феврале 1824 года он смог закончить симфонию в ре миноре, увенчав ее грандиозным финалом.

По своему размаху, сложности, трудности для исполнения, но и благодаря доступности финального гимна для самой разной публики (из «Оды к радости» даже сделали гимн Европы в довольно невыразительной новой оркестровке Герберта фон Караяна) Девятая симфония — нечто большее, чем музыкальное произведение: это символ, эмблема, даже политическое оружие, как доказал Эстебан Бух в блестящем эссе. В зависимости от условий ее исполнения и восприятия она каждый раз звучит по-новому. Вот запись концерта в Берлине в 1943 году под руководством дирижера Вильгельма Фуртвенглера в присутствии ареопага нацистских вождей: устрашающая и роскошная медленность ритма, мощный финал… Предвидение славы Третьего рейха? А вот ее прочтение умирающим Леонардом Бернстайном в 1989 году, в момент падения Берлинской стены — и всё произведение символически обретает совсем иной смысл…

В этой симфонии просто-напросто заключен весь оркестровый гений Бетховена, его великолепное владение музыкальной драматургией: первая часть — мрачная, тревожная, словно звучащая из глубин земли, навевает воспоминания о трагических интонациях Пятой симфонии; вторая часть — скерцо, в начале ритм задается литаврами, потом их сменяют гобои и валторны, выводящие танцевальный мотив; напевное адажио, задумчивое, лиричное, напоминает «Сцену у ручья» из «Пасторальной»; затем финальный взрыв четвертой части, которая сама состоит из двух частей: инструментальной увертюры в си-бемоль миноре и собственно «Оды к радости» в торжествующем ре мажоре.

И тут хочется помириться с Клодом Дебюсси, который в своем «Господине Кроше» выносит такое светлое суждение о Девятой симфонии:

«В этом произведении огромных размеров нет ничего ненужного, даже анданте, которое новомодные эстеты считают слишком длинным; это просто деликатно предусмотренная передышка между ритмичной настойчивостью скерцо и инструментальным потоком, неудержимо увлекающим голоса к славе финала. Что же до бьющей через край человечности, разрывающей привычные рамки симфонии, она брызжет из его души, которая, пьяная от свободы, по иронии судьбы билась до крови о позолоченную решетку, которой его ограждала малосострадательная дружба сильных мира сего. Бетховен, верно, страдал от нее в глубине своего сердца и пламенно желал, чтобы человечество слилось в нем воедино; отсюда крик, исторгнутый тысячей глоток его гения и обращенный к „братьям“ самым смиренным и самым бедным. Услышали ли его они? Вопрос не праздный…»

В Вене ходили слухи, что Бетховен только что закончил огромное, грандиозное произведение. Но в 1817 году Лондонское филармоническое общество заказало ему симфонию, вот эту самую, по сути, которую он только что написал, и у него в очередной раз возник соблазн уехать с ней в Лондон. Тогда-то высшее венское общество, узнав о планах отъезда, и вспомнило о его существовании. К маэстро обратились с посланием, его умоляют, его ждут. Письмо, под которым стояло три десятка подписей, было просто непостижимо по своей высокопарной лести: «Лишь Вы один можете стать залогом решительной победы нашего стремления к добру. От Вас народы ожидают новой жизни, новых лавров и нового царства Добра и Красоты, несмотря на нынешнюю моду, насилующую вечные законы искусства»…

Непонятно, прискорбно, но Бетховен увяз в этой медовой патоке. Красивые слова — но никаких обещаний. Ничего похожего на контракт, оплачиваемый звонкой монетой. Отвлекающий маневр без гарантий заинтересованному лицу. Но они знали, какую надо затронуть струну, взывая к столь благородным чувствам.

Наконец, началась подготовка к концерту. Не без проблем. Монументальные размеры произведения отпугивали исполнителей. Встал вопрос о зале. Где сыграть такую композицию? Директор театра «Ан дер Вин» граф Пальфи дал согласие при условии, что управлять оркестром будут его дирижеры. Бетховен и слышать об этом не хотел: он требовал, чтобы его симфонией дирижировали Михаэль Умлауф и Игнац Шуппанциг — только им он доверял. Он выбрал другой театр, гораздо меньший по размеру, — театр у Коринфских ворот («Kamtnerthortheater»). Он стал подозрительным, обвинял своих соратников в том, что они его обирают, заявил, что бросит идею с концертом. Огромному Шуппанцигу потребовались вся его ловкость и добродушие, чтобы заставить его изменить свое решение.

Певицы Каролина Унгер и Генриетта Зонтаг заупрямились, напуганные сложностью своей партии и текста. Он всячески их обхаживал, чуть не пылинки сдувал, даже пригласил к себе домой на ужин. Оттуда они вышли едва живы, изнемогая от приступов рвоты: надо полагать, предложенные им еда и вино были испорчены.

Все хотели «вставить свои пять копеек» — и Шиндлер (а как же без него), и племянник Карл, и даже брат Иоганн, мало сведущий в музыке.

В конце концов концерт состоялся 7 мая 1824 года. Помимо большой симфонии с соло и хором должны были впервые исполнить «Торжественную мессу». Вмешалась полиция, поскольку исполнять религиозную музыку в театре было запрещено. Ей объяснили, что избранные отрывки будут «гимнами»…

В день концерта театр, эта «ореховая скорлупа», едва мог вместить толпу, явившуюся на выдающееся событие. Только императорская ложа была пуста. Аристократы, уже разъехавшиеся по летним резиденциям, не удостоили концерт своим посещением. Отсутствовал даже эрцгерцог Рудольф.

В зале установилось невероятное напряжение. Сначала публика благоговейно прослушала первую, мрачную часть. Но уже во время скерцо оркестр перекрывали крики восторга. После последних взрывных нот настал неописуемый гомон. Аплодировали пять раз. Присутствующие полицейские начали нервничать: даже императорскую фамилию обычно приветствовали только тремя взрывами аплодисментов.

Бетховен ничего не слышал. Он стоял спиной к публике, рядом с дирижером Умлауфом, уткнувшись в свою партшуру. К нему подошла одна из певиц, Каролина Унгер. Она взяла его за плечи и повернула к толпе. Он увидел взволнованные лица, трепещущие руки. Поклонился.

Его счастье было недолгим. Причитающаяся ему доля от сборов была курам на смех: 120 дукатов. Просто гроши за столько месяцев работы. Несмотря на успех, он оказался на мели. Он только что подарил человечеству шедевр, уж он-то это знал. Разве славы недостаточно? Нет. Думать, будто артист живет вне материальной реальности и деньги ему не нужны, значит не уважать его. Бетховен отказался пойти ужинать. Он несколько часов пролежал на диване в бешенстве и отчаянии.

Симфонию исполнили повторно 25 мая вместе с одной арией Россини для привлечения публики. Не стоило этого делать… На сей раз зал был полупустым. Это было похоже на провал, а то и на заговор. Неужели его враги успели оклеветать его произведение перед слушателями? Ужин после концерта прошел плохо. Хотя общество собралось веселое. Там были его друзья, племянник Карл, обе очаровательные певицы — Каролина Унгер и Генриетта Зонтаг. Шутки ради Шуппанцигу предложили поесть перед ужином — его зверский аппетит уже вошел в легенду. Но Бетховен был мрачен. Мельком сделанное замечание оказалось искрой, вызвавшей пожар. Ему предложили укоротить симфонию. Он взорвался от ярости. А поплатился за всё Шиндлер. Бетховен теперь его просто на дух не переносил, и вот прекрасный случай от него избавиться. Он обвинил Шиндлера в провале и заявил, что тот украл его деньги. Шиндлер ушел, за ним остальные. Бетховен остался за столом один вместе с Карлом. Так, в муках, горечи и раздорах, родилось самое знаменитое музыкальное произведение на свете, воспевающее братство всех людей.