13. Париж, 1848

13. Париж, 1848

Они не отчаялись ни за себя, ни за свою судьбу, ни из-за своего Царя, ни из-за своего Бога. А потом их заставил отчаяться голод…

Князь Феликс Лихновский {1}

Манифест коммунистической партии в конечном итоге будет переведен на 200 языков мира, однако когда он вышел, то остался практически незамеченным. Европа уже горела в огне. В третью неделю февраля до Брюсселя дошли слухи, что в Париже случилась политическая катастрофа — слухи слишком фантастические, чтобы в них поверили. Луи-Филипп отрекся от престола и удалился в изгнание. Во Франции провозглашено Временное правительство. Франция — республика! 24 февраля, в четверг, на железнодорожном вокзале Брюсселя собрались сотни встречающих поезд из Парижа, чтобы узнать последние новости. Здесь был даже французский посол в Бельгии, хотевший знать, что случилось с правительством, которому он служит. В половине первого ночи, в пятницу, поезд наконец пришел. Стефан Борн, бывший на вокзале, вспоминает, как из паровоза на ходу выпрыгнул машинист и прокричал: «Красный флаг развевается над башнями Валансьен! Провозглашена Республика!» Толпа разразилась криками «Да здравствует Республика!» Французский посол и его жена спешно ретировались, а толпа — преимущественно немцы — продолжала скандировать лозунг {2}. В течение следующих недель этот лозунг громом прокатился по столицам всей Европы, пока правители, чья власть казалась незыблемой, рушились со своих тронов, словно костяшки домино. Что характерно — они не пали перед вражескими армиями, они отступили перед обычными людьми, чьим единственным оружием и преимуществом была их численность. Один историк написал: «История не лечит обиды, она закладывает их, словно мины» {3}. Именно это случилось в 1848 году. Растущее недовольство, взорвавшееся в Париже революцией, можно проследить с 1815 года, со времен Венского конгресса, который кромсал Европу без всякой жалости, чтобы стереть даже воспоминания о Наполеоне. Однако границы, установленные лидерами Конгресса, не всегда совпадали с желанием населения. Монархи, считавшие себя после этого конгресса победителями, на самом деле вышли из войн с Наполеоном ослабленными. Их народы не щадили своей жизни и крови в боях — но ничего не получили взамен. Налоги не приносили благосостояния, они лишь финансировали придворную жизнь. Права, которые обещали населению в подарок за изгнание французов, так и не были реализованы, более того, полицейский режим ужесточился. Погибали урожаи, но правительство бездействовало, росла безработица, но никто и не думал создавать новые рабочие места.

Между 1815 и 1848 годами недовольные голоса все набирали силу, и в 1848 году восстание началось {4}. Этот год стали называть «Весна народов». Это было первое и пока единственное общеевропейское восстание народа против правителей. Парижские события в феврале 1848 года стали апофеозом, но на самом деле восстания начались еще осенью 1847 года. Первое — в Швейцарии, когда против только что избранного правительства выступили 7 католических регионов, решивших отделиться, но не соблюдать новую либеральную конституцию. В соседней Австрии влиятельный и могущественный канцлер Меттерних увидел в этой войне угрозу всем консервативным монархам Европы и попытался выступить широким фронтом против «безбожных радикалов». Однако 26 дней спустя либералы одержали победу: Швейцария объединилась. Весть об этом успехе прокатилась по всей Европе {5}. Один радикально настроенный гражданин послал Швейцарии такие приветственные строки: «Часы человечества показывали полночь, однако Швейцария передвинула стрелки на несколько часов ближе к рассвету» {6}.

Швейцарская революция быстро перекинулась в Палермо. Италии, по сути дела, в то время не существовало, она была разбита на два княжества, три королевства, три суверенных герцогства и Папскую область, контролируемую исключительно Папой Римским. В Пьемонте говорили по-французски, в Ломбардии и Венеции — по-немецки, и по всему полуострову простолюдины разговаривали на собственном диалекте, зачастую не до конца понимая соседей, живущих в нескольких милях от них {7}. В 1830 году националист Джузеппе Мадзини сформировал движение «Молодая Италия», чтобы объединить всю страну, но она казалась разъединенной совершенно безнадежно, кроме того, здесь отсутствовали даже железные дороги и связь, которые могли бы помочь повстанцам сорганизоваться где-нибудь в Европе и выступить единым фронтом {8}.

Однако в начале января 1848 года мятеж, вызванный нехваткой продовольствия, разразился в Сицилии, беднейшей части будущей единой Италии. При поддержке преступников, стремящихся упрочить свой авторитет, и либералов, вдохновленных реформами папы Пия IX, жители Палермо берут врасплох короля Фердинанда и в течение двух недель создают Временное правительство. К концу января король, известный раньше своей неограниченной и абсолютной властью над регионом, теряет контроль над территорией от Сицилии до Апулии. В феврале, в последней отчаянной попытке сохранить свой трон, Фердинанд предлагает народу конституцию {9}, и эта «конституционная лихорадка» начинает стремительно распространяться на север. Мадзини, находясь в Лондоне, призвал своих последователей спешить домой, где вот-вот должна была осуществиться их мечта о создании единой нации {10}.

Однако драматические события в Швейцарии и Италии были простой разминкой в борьбе против монархического правления. Основные события разворачивались во Франции, где традиционно зарождались все европейские революции.

Как и король Фердинанд, Луи-Филипп был страшно удивлен происходящим, хотя из всех королей, занимавших французский престол, он мог с полным правом считаться самым неподходящим для этой роли. На самом деле он мог бы увидеть предвестники восстания, если бы его это интересовало, но изоляция двора привела к надменному легкомыслию.

«Верьте мне, зимой парижане никогда не делают революций» {11}. Как же он плохо знал свой народ!

Почти год оппозиционные парламентарии агитировали за проведение избирательной и политической реформ, отчасти это было ответом на Закон о выборах 1847 года, который можно было счесть насмешкой над избирательным правом {12}. Налог на голосование составил 200 франков, и это в стране, где даже самый высокооплачиваемый «аристократ» среди рабочих — ремесленник — мог получать самое большее 600 франков в год. На практике это означало, что из 9 миллионов потенциальных избирателей едва ли четверть миллиона могла себе позволить участвовать в выборах {13}.

Для того чтобы обойти строгий закон о запрете политических собраний, который гласил, что запрещено собираться более чем вшестером и вести политические дебаты, не получив предварительного разрешения, устроили целую серию больших банкетов {14}. Первый состоялся в Париже, в июле, на открытом воздухе в танц-холле, под звуки оркестра из 70 инструментов. Банкет в Шато Руж привлек более 1200 человек, за этим сборищем умеренных оптимистов последовало еще 22 подобных мероприятия по всей стране, на некоторых присутствовало до 6000 человек. С каждым разом тон этих собраний становился все радикальнее, пока на банкете в Лилле, в ноябре, республиканец Александр Ледрю-Ролен провозгласил тост за священные, но попранные права французов: «Политические права народу — это безумие. Как можно доверить право голоса им, недееспособным, невежественным, морально развращенным людям? Однако я говорю: те, кто платит налоги кровью, потом и серебром, имеют право участвовать в выборе правительства, которое располагает всеми богатствами» {15}.

К этому времени, как писал Энгельс в статье для газеты «The Northern Star», большинство мелкой французской буржуазии готово было присоединиться к оппозиции; они пришли к выводу, что король и его сторонники в правительстве были «послушными слугами небольшой кучки банкиров, спекулянтов, биржевых воротил, крупных промышленников, землевладельцев и владельцев шахт» {16}.

Крупный банкет был запланирован на 22 февраля в двенадцатом округе Парижа, ему дожна была предшествовать демонстрация — для тех, у кого не было денег на входной билет. До этого момента король никогда не обращал внимания на банкеты, но премьер-министр Франсуа Гизо, которого считали зловещим «серым кардиналом» за спиной короля, опасался, что они станут катализатором для более серьезных волнений, и потому банкет был запрещен. Указ, подписанный Гизо, убедил 80 из 99 организаторов отказаться от участия в запланированной акции, но вот толпа, готовившаяся к демонстрации, капитулировать не собиралась {17}. Несмотря на холод и проливной дождь, утром 22 февраля люди собрались на площади де ла Мадлен и стали скандировать: «Долой Гизо!» {18}

На следующий день погода ухудшилась, снег с дождем кололи лица и руки собравшихся ледяными иглами, однако народу становилось все больше. 80-тысячный гарнизон Национальной гвардии был направлен на площадь, чтобы контролировать толпу — но и гвардия устала от монархии. Гвардейцы воткнули штыки в землю и присоединились к протестующим, что было встречено диким ревом восторга. Снова зазвучал призыв: «Долой Гизо!»

К полудню Луи-Филипп — слишком старый и слишком уставший, для того чтобы сражаться, — сдался и отправил своего могущественного министра в отставку. Возможно, он предполагал, что эта жертва удовлетворит толпу, но наступил вечер — и улицы буквально заполнились демонстрантами, выдвигавшими новые требования. Когда они, мужчины и женщины, двинулись по бульвару Капуцинов, держась за руки, их встретило полицейское оцепление. Полицейские открыли огонь. 50 (по некоторым данным 80) человек были убиты. Демонстранты погрузили 16 мертвых тел на телеги и пошли по темному городу в факельном шествии {19}.

Скрежет колес по брусчатке и глухой топот тысяч ног эхом разносились по пустым улицам. Больше не было слышно криков или революционных песен. Мертвое молчание разъяренной толпы было гораздо страшнее.

Можно с уверенностью сказать, что в эту ночь мало кто спал. Ни протестующие, ни король не спали точно. Всю ночь люди строили баррикады. Было выбито более миллиона камней из парижской брусчатки, срублено более 4 тысяч деревьев — и на улицах выросли 15 тысяч баррикад, которые должны были противостоять атакам армии и полиции. Но к утру армия начала переходить на сторону народа {20}. 24 февраля, преследуемый, без сомнения, видениями ужасов Великой французской революции и гильотины, на которой погиб Луи XVI, Луи-Филипп отрекся от престола и в простом платье бежал в Англию, объявив, что не хочет проливать кровь французского народа; корону он передал 9-летнему внуку. Он хотел сделать ребенка суверенным властителем Франции, его мать должна была исполнять обязанности регента до его совершеннолетия — но ситуация развивалась наперекор этому фарсу. Мальчик и его мать тоже бежали, во Франции было сформировано Временное правительство {21}.

Алексис де Токвилль, аристократ, не слишком симпатизировавший оппозиции, тем не менее был одним из наиболее красноречивых и объективных летописцев тех событий. В своем выступлении перед избранной нижней палатой парламента Франции, палатой депутатов — она была сформирована почти через месяц после того, как восстание пошло на спад, — он умолял политических лидеров открыть глаза и увидеть, чьими руками на самом деле совершена революция.

«Неужели вы не видите, что это их страсти — а не политика — имеют вес в обществе? Разве вы не видите, что это они формируют общественное мнение и идеи, которые предназначены не только для того, чтобы изменить законы, расформировать министерства или даже изменить форму правления в стране — но для того, чтобы изменить само общество?.. Поверьте, реальной причиной того, что люди теряют политическую власть, является лишь то, что они становятся этой власти недостойны!» {22}

Соединенные Штаты быстро признали новое французское правительство {23}. Европа осторожничала. Абсолютные монархии континента видели некоторую поэтическую справедливость в случившемся: Луи-Филипп взошел на престол в 1830 году в результате революции — и сейчас был свергнут революцией… однако долго испытывать удовлетворение по этому поводу им не придется {24}.

Примерно за неделю до того, как весть о Парижском восстании достигла Брюсселя, Маркс получил предупреждение о готовящемся взрыве. Французский социалист Жак Имбер, член Демократической ассоциации и политический беженец, предупредил Маркса об опасности. Однако вместо того, чтобы бежать в безопасное место, если волна насилия докатится до Бельгии, Маркс, Женни и вся семья переезжают из тихого пригородного Икселя обратно в столицу, в Буа-Соваж {25}. Энгельс был уже там: 29 января французская полиция ворвалась в его парижскую квартиру и дала ему 24 часа на то, чтобы покинуть Францию, в противном случае ему пригрозили экстрадицией в Пруссию. Этому событию есть два противоречащих друг другу объяснения {26}. Одно из них — французские власти были встревожены речами, которые он произносил перед немецкими эмигрантами, враждебно настроенными по отношению к властям {27}. Второе — он был выслан из-за женщины. Стефан Борн рассказывал, что Энгельс угрожал убить «графа Х», который выгнал свою любовницу, оставив ее без средств к существованию; в этом случае она была практически обречена на проституцию или на роль вечной наложницы для мужчин. Эта версия включала также слухи о дуэли. Реальные причины так и остались тайной {28}. Демократическая ассоциация просто опубликовала заметку в «Deutsche-Brusseler Zeitung», в которой говорилось, что организация полностью удовлетворена участием Энгельса в событиях, которые привели к его отъезду из Франции {29}.

После первых радостных новостей из восставшего Парижа домашние Маркса и Энгельса с нетерпением ждали новых сообщений. Однако дни проходили за днями, а новостей не было. Создавалось впечатление, что все стороны конфликта затаились, оценивая сложившуюся ситуацию и продумывая свои дальнейшие шаги. Бельгийские власти были давно осведомлены о наличии различных клубов и организаций радикально настроенных беженцев в Брюсселе, но не видели в них реальной угрозы. Однако все менялось. Росла безработица на бельгийских текстильных предприятиях, в маленькой стране начинался голод. Один исследователь бельгийского рабочего движения писал, что ни один день не проходил без того, чтобы «голодающий рабочий не разбил какую-нибудь витрину, чтобы спастись от голода в тюрьме» {30}.

Власти опасались, что иностранцы используют свои связи с Францией — и беспорядки начнутся уже в Брюсселе; существовала возможность того, что бельгийские рабочие возьмут пример с парижской толпы и решат, что без короля Бельгии значительно лучше {31}. В субботу, 26 февраля, бельгийское правительство опубликовало список лиц, за которыми ведется пристальное наблюдение и которым грозит выдворение из страны {32}. Тем временем Маркс и другие лидеры Демократической ассоциации начали оповещать членов организации и друзей о демонстрации, которая должна была состояться следующим вечером, чтобы «мирным и приемлемым для бельгийских правительственных институтов путем получить те преимущества, которые французские рабочие выиграли сами» {33}. Виктор Тедеско переходил от кафе к кафе, останавливаясь у стоек, присаживаясь за столики и призывая людей выражать свой протест {34}. В воскресенье вечером количество народа на Гран-Пляс, в Отеле де Вилль, а также в соседних тавернах и кафе увеличилось, сюда подтягивались не только участники, но и просто любопытствующие.

Граждане собирались выйти на мирную демонстрацию, но их число росло, они становились все более возбужденными, и ситуация накалялась. Уже раздавались крики «Да здравствует Республика!», звучала «Марсельеза».

Милиция (состоящая в основном из добровольцев, принадлежавших к среднему классу), полиция и пехотные подразделения армии, подкрепленные резервом из провинций, окружили широкую площадь конным и пешим строем и заметно нервничали. В ответ все более шумной и агрессивной становилась и толпа. Энгельс, Стефан Борн и Люпус были среди других немцев, наблюдая через витрины кафе, как сотни людей заполняют близлежащие улицы. Толпа скандировала: «Сво-бо-да! Равен-ство!» Внезапно жандармерия двинулась навстречу людям, демонстрантов хватали, валили на землю и избивали, а следом веером рассыпались полицейские, хватая тех, кто пытался бежать {35}. Люпус был остановлен и обыскан, у него нашли нож — и его взяли под стражу вместе с 34 бельгийцами и 4 иностранцами. Его допросили, поместили в камеру предварительного заключения, а затем отправили в тюрьму {36}. Позже Маркс утверждал, что Люпуса избили пьяные полицейские, которые «сорвали с него очки, били его и издевались над ним… Они его пытали». (Правый глаз Люпуса был поврежден так сильно, что возникла угроза потери зрения, хотя других тяжелых травм у него не было.) {37}

Правительство Леопольда в некотором отношении было гораздо хитрее, чем правительства других европейских государств. Власти Брюсселя полагали, что, если бы им удалось доказать, что за демонстрантами стоят немецкие зачинщики, они смогли бы обмануть бельгийское население, убедив его, что соотечественники ничего не имеют против своего правительства. На худой конец это помогло бы им выиграть время и оттянуть революцию на какой-то срок. Кроме того, были умело распущены слухи, что король сам готов отречься от престола, поскольку в душе является республиканцем. Эта умная многоходовая кампания укрепила позиции Леопольда, обеспечив ему поддержку народа, — хотя на самом деле ни о чем таком он, конечно, и не помышлял {38}.

В понедельник по Брюсселю расползлись слухи, что за воскресные беспорядки несут ответственность немцы с сомнительной репутацией, которых уже в свое время выгнали даже из собственной страны. В статье для «The Northern Star» Энгельс пишет: «Не прошло и дня, как вся масса лавочников, из которых вербуется гражданская гвардия, подняла единодушный вой против немецких бунтовщиков, желающих ввергнуть в революцию их счастливое бельгийское отечество.

У немцев было назначено место встречи в кафе, куда каждый из них должен был доставлять последние новости из Парижа. Но шум, поднятый лавочниками, был так велик, и о мерах, принимаемых правительством против немцев, ходило столько различных слухов, что немцы вынуждены были отказаться даже от такого безобидного способа общения между собой» {39} [39].

Женни отмечала, что полиция, армия и городская милиция были буквально науськаны на немцев-эмигрантов, которые в связи с этим решили, что пришла пора вооружаться. «Закупались ножи, револьверы, etc. Карл охотно давал на это деньги, поскольку только что получил наследство», — замечает она между делом в своей автобиографии, написанной много лет спустя {40}.

Действительно, в начале февраля Марк получил обещанные 6000 франков от своей матери {41}. Деньги нужны были срочно — на уплату долгов. Кроме того, нужно было отложить какую-то сумму на будущее, потому что никакого другого дохода в их семье не предвиделось. Но Маркс редко думал о будущем и о собственных финансах. Деньги задерживались у него в руках буквально на минуту — после чего меняли хозяина. В большинстве случаев он сразу же тратил в несколько раз больше, чем получил. Женни знала, чем им грозит преждевременно растраченное наследство: кредиторы, неуверенность, обман. Тем не менее она, кажется, не спорила с тем, что Маркс покупает оружие для повстанцев, а не еду для своей семьи. Удивительно, но она была исполнена наивного удивления по поводу той тревоги, которую вызывал у бельгийского правительства ее муж.

«Во всем этом власти видят заговор и преступные планы: Маркс получил деньги и скупает оружие, поэтому от него нужно избавиться» {42}.

Как предположили некоторые биографы Маркса, Женни считала, что бельгийскому правительству незачем опасаться Маркса и его товарищей, потому что они хотели продолжать свою борьбу дома, в Пруссии. Но и будь это так, Бельгия все равно была в своем праве изгнать вооруженных повстанцев, стремящихся свергнуть ее союзника. Несколько наивные и странные соображения Женни указывают на то, что она до сих пор не вполне уяснила и разделила революционные идеи своего мужа, которыми она так восхищалась в письмах к мужу, — она не понимала, что в материальном воплощении эти идеи превращаются в реальные выстрелы и кровь.

1 марта Люпус и другие арестованные в воскресенье иностранцы были посажены в черные полицейские фургоны, отвезены на вокзал и отправлены во Францию. Кончалось и время, отведенное Марксу. В понедельник, 28 февраля, полицейский шпик донес, что Маркс передал двоим мужчинам банкноты на сумму 2100 франков. Если бы было доказано, что Маркс дает деньги на оружие бельгийским бунтовщикам, его бы могли казнить. Маркс говорит Женни, чтобы она увозила детей в Трир, но она отказывается. Женни уже сталкивалась с преследованием властей на родине — ее, как жену Маркса, допрашивали. (Даже пожилую мать Маркса допрашивали — на предмет денег, которые она посылала сыну. Ее заставили подписать показания под присягой, что это было сделано, чтобы поддержать семью.) {45}

Союз коммунистов тем временем переводит свой Центральный комитет из Лондона в Брюссель, чтобы быть поближе к революционному Парижу. Однако 3 марта Маркс решает, что руководство вновь должно переехать, на этот раз прямо в Париж {46}. Вполне возможно, что он и сам решил ехать туда: Фердинанд Флокон, редактор парижской оппозиционной газеты «Ла Реформ», входил теперь во Временное правительство, и это давало Марксу шанс и возможность вернуться во Францию. В письме, датированном 1 марта, но полученном парой дней позже, Флокон пишет Марксу: «Тирания Вас изгнала, но свободная Франция раскрывает свои двери перед Вами и всеми теми, кто сражался за святое дело, за братское дело всех честных людей» {47}.

Письмо Флокона было как нельзя более кстати: 2 марта король Леопольд I подписал указ о выдворении Маркса из Бельгии навсегда {48}. Маркс, Энгельс и Борн переночевали в доме друга за пределами Брюсселя, чтобы избежать ареста, но 3 марта в 5 часов вечера Маркс был уже в Буа-Соваж — и здесь ему был вручен ордер. В нем был проставлен уже знакомый срок — 24 часа на сборы и отъезд {49}. Женни и Ленхен начали спешно собирать вещи, а это было не самой легкой задачей, ведь они прожили в Брюсселе более трех лет. Маркс созвал пятерых членов Союза коммунистов, включая Энгельса и Гиго, к себе в кабинет. Они договорились о переезде Центрального комитета в Париж и наделили Маркса полномочиями представлять там руководство Союза {50}.

Полиция следила за пансионом и отметила, что Маркса посетили несколько человек от 9 до 11 вечера. В час ночи полицейские ворвались в пансион и поднялись на второй этаж, где была квартира Марксов {51}. В полицейском отчете говорилось, что один из агентов в сопровождении четырех полицейских и горничной ворвался в комнату, где спали Женни и Ленхен. Полиция обыскивала комнаты в течение получаса, после чего они поднялись к Марксу в кабинет и нашли его в домашнем халате, укладывающим вещи в сундуки. На столе стояли стаканы с недопитыми вином и пивом, что служило лишним свидетельством состоявшейся ранее встречи. Офицеры тщательно обыскали комнату и нашли документы Союза, в том числе — о передаче Марксу полномочий. Затем они потребовали от Маркса предъявить документы, и Маркс предъявил им ордера на высылку из Франции и Бельгии. Полиция издевательски сообщила, что ни один из них нельзя назвать удостоверением личности, — и Маркс был арестован. Ему разрешили одеться, после чего в сопровождении полицейских отвели в полицейский фургон {52}.

Перепуганная Женни поспешила к знакомому бельгийскому адвокату Люсьену Жотрану. Она понимала, каковы могут быть последствия у этого ареста — ареста немца в Брюсселе. Полиция могла обвинить его в измене, если бы доказала, что он предоставлял деньги на покупку оружия. Женни поручила Жотрану принять все необходимые меры, чтобы найти Маркса и добиться его освобождения. Все еще в отчаянии, она торопилась по темным улицам Брюсселя, перебегая от дома к дому в своем развевающемся бархатном плаще. По пути она встретила Филиппа Гиго, который проводил ее и поддержал морально и физически. Вместе они вернулись в Буа-Соваж, где полицейский сержант вежливо предложил Женни попрощаться с мужем {53}. Гиго и Женни отправились вместе с ним на вокзал — но только для того, чтобы не найти там Маркса. Вместо этого была допрошена сама Женни — ее спросили, зачем она ходила к Жотрану и есть ли у нее самой надлежащие документы. Гиго запротестовал, говоря, что это абсурд и произвол, — и был брошен в камеру (в полицейском отчете он был назван «жертвой собственной галантности») {54}. Женни тем временем была арестована за отсутствие документов, обвинена в бродяжничестве и помещена в камеру с тремя проститутками {55}.

«Когда я, рыдая, вошла в камеру, мои товарки по несчастью прониклись ко мне сочувствием и предложили место на нарах, на которые я и легла» {56}. Полицейские обещали перевести ее в другую камеру, на двоих, с нормальными кроватями — вторую занимала женщина, арестованная за убийство. Женни была так благодарна за этот переезд, что даже дала тюремщику полфранка {57}.

Следующее утро было унылым и холодным. Женни выглянула в окно камеры и увидела за железной решеткой противоположного окна мертвенно-бледное скорбное лицо. Это был Гиго. «Когда он увидал меня, то стал оживленно жестикулировать, указывая вниз. Я посмотрела в том направлении и увидела Карла, которого вели под конвоем». Не зная, куда его увели, — возможно, на казнь — Женни еще час оставалась в своей камере, терзаемая отчаянием и тревогой, затем ее отвезли в магистрат, где в течение двух часов расспрашивали о деятельности ее мужа и ее самой, но добились, по ее словам, немногого {58}.

«Допрос, разумеется, был незаконен! — писал позднее Маркс. — Единственное преступление моей жены состояло в том, что она, будучи по рождению прусской аристократкой, разделяла демократические взгляды своего мужа» {59}.

В конце концов, никаких обвинений ни Женни, ни Марксу так и не было предъявлено (говорят, он провел ночь в одной камере с сумасшедшим {60}), и они были освобождены в три часа пополудни, всего за несколько часов до истечения срока пребывания в Бельгии. Маркс хотел испросить разрешения для Женни остаться еще на три дня, чтобы собраться самой и собрать в дорогу детей, но она отказалась разлучаться с ним {61}. Они с Ленхен быстро упаковали вещи, и Женни продала то, что успела. Она оставила дорогое серебряное блюдо и фамильное белье с вензелем Аргайлов книготорговцу Фоглеру {62}.

Множество друзей пришли проститься с ними в Буа-Соваж. Стефан Борн, так тепло отзывавшийся о Женни в своих воспоминаниях, что невольно закрадывается подозрение, не был ли он в нее влюблен, писал: «Глубокая грусть омрачала нежные черты ее лица. Мы обменялись рукопожатиями и попрощались, когда она покидала свое временное пристанище. Все для нее всегда было временным, она никогда не имела настоящего дома для себя и своих детей» {63}.

4 марта Маркс, Жени, Ленхен и трое детей, в сопровождении Красного Волка выехали из Брюсселя в Париж. В мерцающем свете фонарей они могли видеть, что поезд полон бельгийских солдат — армия ехала на укрепление границ с Францией {64}. Маркс и его семья ехали дальше, в самый эпицентр восстания, но тревоги в их душах не было, было лишь восторженное и взволнованное ожидание. Женни вспоминала, о чем они тогда думали: «Где мы могли чувствовать себя в большей безопасности, чем под восходящим солнцем новой революции? Мы должны были поехать туда, мы просто обязаны были там быть!» {65}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.