14. Париж, весна 1848

14. Париж, весна 1848

Великие велики в наших глазах

Только потому, что мы стоим на коленях.

Давайте встанем!

Элизе Лустало {1}

Карл и Женни добрались до Парижа только на следующий день. Было холодно, и дети могли замерзнуть, несмотря на охапки сена, брошенные на пол вагона для лучшей теплоизоляции {2}. Женни держала на руках годовалого Эдгара, а мужчины закутали в свои пальто и прижали к себе девочек. Поездка заняла больше времени, чем обычно, потому что на некоторых перегонах железнодорожные пути были разобраны в знак протеста против железнодорожной компании, служившей промышленному демону. В глухую ночь пассажиры были вынуждены пересесть из поезда в конные омнибусы, пока чинили пути. На рассвете, однако, энтузиазм вернулся к путешественникам; по пути они видели станции, украшенные красными флагами и французскими триколорами. В сельской местности революция казалась праздником, но ближе к Парижу стали видны боевые шрамы: локомотивы, вагоны и эстакады были разбиты и сожжены. Последняя перед Парижем станция, в фабричном городке Сен-Дени, была разрушена полностью {3}.

В Париже следы разрушения виднелись повсюду. Булыжники, из которых строили баррикады, были разбросаны по некогда аккуратным улицам. Мостовые были перекрыты перевернутыми и сожженными повозками, обломками мебели, грудами мусора и поваленными экипажами. Окна в Пале-Рояле были разбиты, а гауптвахта сожжена дотла, от нее остались лишь обугленные руины, а внутри лежали обгоревшие трупы {4}. В великолепных залах Тюильри на коврах лежали вповалку раненые — прямо под портретами королевских особ, разодранных в клочья. Белые занавески развевались в разбитых окнах, словно флаги капитуляции {5}.

Это больше не был тот Париж, из которого Женни и Карл уехали в 1845-м. Великолепный город был разрушен — но свободен, по крайней мере — для мужчин: всеобщее избирательное право для французов мужского пола было объявлено как раз в день приезда Марксов и их друзей, и теперь уже им не нужно было опасаться ареста. Жак Имбер, предупредивший Маркса о восстании, теперь был губернатором, и его офис находился в Тюильри {6}. Другой его близкий друг, Марк Коссидье, стал префектом парижской полиции; сейчас он занимался формированием городской милиции из числа выпущенных политических заключенных {7}.

Энгельс назвал этот период «республиканским медовым месяцем». Днем горожане, у которых из еды остались только сухой хлеб и картофель, сажали на бульварах «деревья свободы», чтобы заменить ими те, которые были безжалостно пущены на постройку баррикад. После захода солнца на узких улицах слышались крики и пение {8}. В день, вернее, вечер приезда Карлу и Женни с трудом удалось найти место для ночлега — в Париж стекались толпы ликующих людей, празднующих революцию. Марксы нашли наконец место в небольшом доме с меблированными комнатами на Правом берегу, недалеко от Бастилии, на рю Нев-Менильмонтан, который содержала женщина, сдававшая комнаты немецким социалистам {9}. Едва занеся вещи в комнаты, Маркс сразу же покинул свое семейство, спеша принять участие в совещании под руководством французского ветерана революции Армана Барбе (освобожденного из тюрьмы, где он отбывал срок за заговор против короля), а затем встретиться с членами нового Временного правительства и возобновить свое знакомство с эмигрантами {10} — теми, кто оставался в Париже, и теми, кто вернулся сюда после 24 февраля. Бакунин был среди них. Он вернулся 28 февраля и был потрясен, не обнаружив больше на парижских бульварах молодых денди в легких экипажах и мальчишек, катящих обручи по аллеям {11}. Вместо них улицы французской столицы были заполнены революционерами: «quarante-huitards», или «сорок восьмыми», с их бородами, небрежно завязанными галстуками и широкополыми мягкими шляпами {12}. Это были закаленные и суровые бойцы революции, но сейчас их буквально шатало, как пьяных, под лучами солнца свободы.

Такого Париж не видел со времени восстания в 1830-м, а возможно, даже — и с первых дней революции 1789 года. Гюстав Флобер покинул свой дом в Руане и приехал в Париж, чтобы наблюдать за «художественным аспектом революции» {13}. Жорж Санд приступила к составлению бюллетеней для Министерства внутренних дел, а Виктор Гюго был приглашен на пост министра образования (он ответил отказом) {14}. Политические клубы, казалось, образовывались молниеносно — там, где находились целые стулья и столы. Женские группы обсуждали проблему разводов, выступали за прекращение дискриминации на рабочем месте и права свободных женщин. Стены пестрели желтыми плакатами с текстом декларации о правах женщин. Сторонниками ее были в основном образованные женщины, которые пользовались весьма слабой поддержкой мужчин накануне революции {15} (французские социалисты были убежденными антифеминистами) {16}.

На газеты был бум — в течение месяца только в Париже появилось 171 новое издание {17}. В первый же день Флокон предложил Марксу задаток в счет работы в новом журнале, но Маркс отказался, объяснив, что не хочет быть зависимым от любого правительства, даже и республиканского {18}. В любом случае он собирался сосредоточиться исключительно на работе с немецкими товарищами, чтобы поскорее перенести революцию на немецкую почву. Лидеры Союза уже приехали из Лондона в Париж, коллеги из Брюсселя были в пути. Говорит Энгельс: «Приливная волна революции отодвинула все научные занятия на второй план; единственное, что имело значение сейчас, — принимать участие в революционном движении» {19}.

Далекая от завершения и в Париже, «Весна Народов» ширится — и одно из государств, куда она приходит после Франции, это Германский союз. 39 регионов Бунда постигли те же сельскохозяйственные и финансовые неудачи, что и их соседей в Европе. Цены на продукты питания по сравнению с 1844 годом выросли почти вдвое, почти в каждом государстве прошли голодные бунты. Германия была еще в значительной степени аграрной страной, но те отрасли промышленности, которые все же развивались, сильно ухудшили положение ремесленников. Этим мастерам своего дела было обидно работать на фабриках и заводах наравне с менее квалифицированными рабочими, с женщинами и детьми — если работать вообще.

Наиболее тяжелыми были проблемы Пруссии — самого крупного государства Германского союза и самого густонаселенного (16 миллионов человек) {20}. Кризис разразился в 1847 году почти мгновенно, едва Фридрих Вильгельм IV потребовал от Объединенного ландтага, который состоял в основном из представителей прусского дворянства, решить некоторые вопросы в его пользу. Ландтаг был своего рода кошельком властей, и Фридрих Вильгельм, успевший растратить наследство своего отца, хотел получить кредит на строительство железной дороги. Вероятно, к его большому удивлению, ландтаг (на лояльность которого император всегда рассчитывал) не спешил выполнить его просьбу. Депутаты были озабочены политикой расточительного и становящегося все более непопулярным монарха {21}. Десятки тысяч людей уже умерли от голода и нищеты в Восточной Пруссии и Верхней Силезии за прошлый год, и обычно спокойные области возмутились; около трети всех антиправительственных протестов прошло именно там. Во время сессии парламента в апреле 1847 года вспыхнуло сразу 150 голодных бунтов.

Парламент объявил, что не даст одобрение на кредит, пока король не одобрит наконец конституцию, которую его отец пообещал дать еще 30 лет назад {22}. Фридрих Вильгельм отказался, заявив, что не позволит жалкому клочку бумаги встать между ним и любящим его народом. Заодно он расформировал и сам парламент, но не раньше, чем все прусские газеты опубликовали его выступления (становившиеся все более смелыми). Один из наблюдателей отмечал: «Царили такие настроения, что Объединенный ландтаг… чем-то напоминал Французскую ассамблею 1789 года» {23}. Тем не менее после этого события потребовался еще год, чтобы в Пруссии произошло что-то вроде революции, да и то лишь после переворота в Париже и гораздо более драматичного падения могущественного австрийского князя Клеменса Венцеля фон Меттерниха.

В свои 74 года Меттерних для оппозиционеров всех мастей был воплощением всего неправильного и реакционного, что в принципе могло быть в европейских монархиях и правительствах. Он был архитектором Венского конгресса и создателем Священного союза реакционных держав — Пруссии, Австрии и России, — который существовал исключительно для того, чтобы сохранять собственные мощные позиции в европейском раскладе сил и держать Польшу разделенной и покоренной. Меттерних не был королем или императором, «всего лишь» канцлером — но говорил всегда от лица всей Германии и считался главным дипломатом континентальной Европы {24}.

После революции во Франции, известия о которой достигли Вены в самый разгар карнавала, 29 февраля, все классы в Австрии поглядывали друг на друга с недоверием и подозрением. Восстание назрело, это было очевидно, но кто его начнет? Незадолго до этого группа венских студентов-медиков обратилась к императору Фердинанду с петицией. Позиционируя себя как либералов, а не радикалов, они просили о проведении реформ: свобода прессы, свобода слова, конституция и академические свободы.

Когда петиция была проигнорирована, несколько тысяч студентов организовали демонстрацию, к которой примкнули и рабочие; она состоялась в день заседания ландтага Австрии, 13 марта. Однако войска открыли огонь по демонстрантам, 15 человек были убиты. Протесты ширились, теперь уже в поддержку демонстрантов. Даже национальная гвардия присоединилась к оппозиции {25}. Возмущение людей было так велико, что к концу дня после 40 лет пребывания у власти Меттерних ушел в отставку (как и Луи-Филипп, он был вынужден переодетым бежать в Англию) {26}. Два дня спустя Фердинанд сдался и пообещал конституцию, а самопровозглашенный Академический легион студентов взял под контроль Вену.

Карнавал, приветствовавший вести из Франции, закачало из стороны в сторону. По всей империи — в Будапеште, Праге, Венеции — люди требовали свободы {27}. В течение пяти дней Милан восстал против Австрии. Рабочие и ремесленники строили баррикады из роскошных часов, мебели красного дерева, столов и скамеек из великолепных миланских соборов; за несколько часов весь город покрылся сетью баррикад. У миланцев было всего 600 мушкетов, поэтому они импровизировали: в ход пошли пики, мечи и дубинки из реквизита Ла Скала. К концу недели город перешел в руки восставших {28}.

В свою очередь, новость о событиях в Вене дошла до Берлина 16 марта. В городе уже начались беспорядки, шли уличные бои, как и в Париже, однако действия бунтовщиков не были организованы, вспыхивали спонтанно и были проявлением разочарования населения, где только один из десяти мог получить регулярную работу, а половина из получивших ее зарабатывали гроши, словно ученики-подмастерья. 85 % 400-тысячного населения Берлина принадлежали к низшим классам, а половина из них прозябала в нищете. Эти отчаявшиеся массы выступали против властей, грабя все что можно и схватываясь в драке со всеми, кто пытался им противостоять. К тому времени восстание в Вене стало более организованным; студенты, радикалы, либералы, представители среднего класса объединили свои усилия и стали выступать более осмысленно, предъявляя правительству тщательно сформулированные требования. Королю была передана очередная петиция о свободах — и на этот раз он прислушался к требованиям {29}.

18 марта в 10 утра Фридрих Вильгельм издал указ, по которому цензура была упразднена, а реформам был дан ход. Прусский кабинет министров ушел в отставку, король снова собрал распущенный ландтаг, с которым вместе собирался работать на благо объединенной Германии. Король появился на балконе перед ликующей толпой, которая собралась, чтобы поблагодарить его за уступки. Площадь была заполнена в основном простыми людьми, жителями Берлина и студентами, а по периметру ее оцепили конные гвардейцы. Голос короля тонул в реве толпы. Люди слышали то, что хотели слышать, — что они получат все, чего требовали. Раздалась барабанная дробь, казалось, это сигнал войскам отступить, но вместо этого гвардейцы направили лошадей прямо на толпу, рассекая и рассеивая ее. В суматохе грохнули два выстрела — и радость мгновенно превратилась сначала в ужас, а потом в ярость. Люди подумали, что это король отдал приказ открыть огонь {30}. Как рассказывал очевидец, «поднялся ужасающий шум, раздались крики: «Нас предали!» — а затем и призыв: «К оружию!» {31}

Очевидец продолжает: «Все улицы вскоре оказались перегороженными баррикадами. Камни брусчатки словно сами выпрыгивали из земли и укладывались в завалы, увенчанные черными, красными и золотыми флагами; на баррикадах собирались толпы горожан — студенты университета, лавочники, художники, рабочие, ремесленники, наспех вооруженные всеми видами оружия, от винтовок и ружей до топоров, молотков и пик» {32}. На фасаде дворца было вывешено белое полотнище с одним словом «Ошибка!», но было уже слишком поздно {33}. В четыре часа дня ударили церковные колокола, словно знаменуя начало ужасной битвы. Всю ночь грохотала артиллерия — правительственные войска вели огонь против повстанцев, горящих жаждой мести. Но еще ужаснее были звуки одиночных выстрелов и раздававшиеся следом крики ужаса и боли — безошибочное свидетельство исполнения приговора…

На следующее утро, в воскресенье, церковные колокола снова звонили, а король приказал прекратить огонь {34}. После событий страшной ночи, отзвуки которой были хорошо слышны во дворце, король Фридрих Вильгельм решил, что единственный способ спасти свой трон — это сдаться на милость своего народа, веря в его лояльность. Он приказал армии уйти из города и открыл арсенал для горожан, чтобы они сами могли организовать охрану безопасности столицы {35}. К трем часам дня войска начали выходить из Берлина, а горожане стали разбирать баррикады {36}. К полудню понедельника мир был восстановлен {37}. Когда стемнело, едва ли не в каждом окне Берлина горел свет, а люди высыпали на улицу и смотрели, как полк за полком маршировал прочь из города {38}. Затем отовсюду потянулись молчаливые колонны людей — к дворцу. В ходе боевых действий погибли сотни людей, по ним были выпущены несколько сотен тысяч патронов и снарядов. Имена погибших, написанные на транспарантах, плыли над молчаливой толпой грязных от крови и пороха людей. Люди вновь заполнили площадь перед дворцом. Теперь они вызывали короля, и он появился на балконе вместе со своей супругой {39}. Кто-то выкрикнул: «Шляпу долой!» — и король, никогда прежде не склонявший головы ни перед одним человеком, снял шляпу, чтобы почтить память мертвых {40}.

Битва за свободу в Берлине получилась самой кровавой и страшной, по сравнению с остальной Европой, однако через три дня после ее окончания король мог беспрепятственно ехать верхом среди вооруженных до зубов людей, которые сейчас полностью контролировали город. Фридрих Вильгельм объявил всеобщую амнистию для политических заключенных и врагов государства, что позволяло всем прусским беженцам вернуться домой. Король также заявил, что у Пруссии будет конституция. Это казалось невероятным, но после веков абсолютной власти монарха люди больше не были безвольными подданными — они становились гражданами. По всему Берлину на стенах общественных зданий появились надписи «Собственность народа» {41}. Американский посланник в Берлине Эндрю Джексон Донельсон вел подробнейший дневник событий и 30 марта, перед отправкой своего сообщения в Вашингтон, записал: «Король сейчас абсолютно бессилен. Словно по волшебству утратив свою гвардию и пышные церемонии, придававшие столько блеска его великолепному двору, он и сам, кажется, видит, как исчезает мистическое наследство его отца, которое он привык считать божественным и неотъемлемым правом, — его власть… Он по-прежнему не может понять и принять силу великой истины — все люди рождаются равными и свободными, и это не под силу изменить ни политической, ни божественной власти… Он не может понять, что эти добродетели самим Провидением предназначены для того, чтобы проиллюстрировать необходимость реформ, которые дадут Европе лучшие правительства и лучших людей; что это начало эры падения абсолютных монархий — не потому, что короли плохие люди, но потому, что сама система больше не в силах отвечать запросам общества» {42}.

В Париже немецкие социалисты и коммунисты уже знали о событиях в Берлине и искали способы вернуться на родину, чтобы лично убедиться: права, данные среднему классу, распространятся и на рабочих. Гервег (который эйфорию революции отпраздновал бурным романом с женой русского писателя Александра Герцена {43}) занимался организацией так называемого Немецкого легиона, который должен был войти в Южную Германию и начать борьбу за республику. Жена Гервега, Эмма, поддержала его план, надеясь, что это даст Гервегу новые революционные полномочия — а также возобновит интерес к нему как поэту {44}. Тысячи призывников с нетерпением подписали контракт на эту авантюру, которую новое французское правительство субсидировало деньгами.

Маркс считал, что французская помощь была на самом деле циничной попыткой избавить Париж от немецких рабочих и тем самым освободить места на рабочем рынке для французов {45}. Это правда, отчасти финансовая поддержка была оказана и поэтому — революционеры всех национальностей с маниакальным упорством стекались в Париж. Столкнувшись с этим хаосом, французские власти призывали всех эмигрантов разъезжаться — кроме поляков и ирландцев, которые были приняты Францией в качестве жертв политического режима {46}. Однако Флокон полагал, что Польша нуждается в стимуляции, — и потому отправил туда Бакунина, выдав ему 2000 франков и два паспорта; Бакунин должен был поехать в Познань и посмотреть, какого рода беспорядки там можно спровоцировать {47}.

Маркс и Энгельс были категорически против легиона Гервега, которому предсказывали скорое поражение; кроме того, этот легион мог всколыхнуть антифранцузские настроения и укрепить положение консерваторов в правительстве. Когда Маркс поднял эти проблемы на заседании Демократической ассоциации, которая Гервега поддерживала, его тут же назвали трусом и предателем даже некоторые члены его возрожденного Союза коммунистов. Он ответил на это изгнанием инакомыслящих из организации и созданием новой — Союза немецких рабочих, члены которого собирались в кафе на улице Сен-Дени. В эту группу входили лондонские руководители Союза — Шаппер, Молл и Бауэр, а также члены брюссельского кружка {48}. Маркс предложил членам новой организации носить алые ленты, Шаппер предложил — кроваво-красные. Это предложение было принято {49}. Далее Маркс принялся планировать собственное проникновение в Германию. Вместо легиона бойцов он думал о пропагандистах. Они должны вернуться тихо, без всяких фанфар, небольшими группами или индивидуально — и сеять семена коммунизма по всей конфедерации.

На самом деле пропаганда уже началась. 17 марта Женни писала Вейдемейеру, бывшему тогда в Германии, прося опубликовать заметку о различиях между Союзом немецких рабочих Маркса и Легионом Гервега, который она описывала как «использование отставных прусских офицеров для проведения военных учений». Энгельс заявил, что первым же ударом по Гервегу будет то, что его предадут еще до того, как он доберется до Германии. Судя по всему, беспечное письмо Женни это и сделало. Она продолжает: «Постарайтесь распространить это сообщение как можно шире в немецкой прессе. Мне бы хотелось написать вам намного больше об интересном движении, которое растет с каждой минутой (сегодня ночью 400 тысяч рабочих прошли маршем мимо городской ратуши). Массы демонстрантов все растут. Однако я так перегружена рабой по дому и заботами о троих своих малышах, что мне остается только послать сердечный привет Вам и Вашей жене».

Она подписала свое письмо «Salut et fraternite, Citoyenne et Vagabonde Jenny Marx» — «Салют и братство, Гражданка и Бродяга Женни Маркс» {50}.

Легион Гервега отправился в Германию 1 апреля, после праздничного и красочного парада, на котором повстанцы гордо потрясали своими блестящими саблями и штыками, а выступавшие на митинге славили поэта-воина. 25 дней спустя Легион был практически полностью уничтожен в первом же сражении {51}.

Союз Маркса насчитывал 400 человек (из 80 тысяч немецких эмигрантов в Париже), и с дотацией от французского правительства они начали покидать Париж в начале апреля. Энгельс отправился в свой любимый регион по пополнению кадров, Вупперталь; Люпус — в Бреслау, Шаппер — в Висбаден, Борн — в Берлин. Маркс поехал в Кельн {52}.

Они вернулись в Германию тихо {53}, вооруженные лишь Коммунистическим манифестом и листовками, которые написали Маркс и Энгельс, озаглавленными «Требования Коммунистической партии в Германии». В них говорилось об объединенной Германии, всеобщем праве голосования для мужчин, оплате труда законодателей (чтобы исключить для них возможность служить только богатым), всеобщем вооружении граждан, отмене всех феодальных долгов и обременений, национализации княжеских и феодальных владений, создании центрального банка и бумажных денег, отделении церкви от государства, ограничении права наследования, праве на труд и о бесплатном всеобщем образовании {54}. Этот документ, который вряд ли можно счесть особенно радикальным сегодня, стал буквально еретическим для европейских монархий середины XIX века. Маркс, Женни, трое детей, Ленхен, Энгельс и Эрнст Дронке (писатель, ранее бежавший из тюрьмы в Германии) выехали из Парижа 6 апреля. Семье выдали визу на один год, в Майнц, но Марксы пробыли там всего два дня. Энгельс и Дронке разъехались по своим намеченным городам, Женни и Ленхен с детьми уехали в Трир, а Маркс направился в Кельн {55}.

Энгельс навал это вторым актом борьбы {56}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.