ГЛАВА VIII ПАРТИЗАНСКАЯ КЛЯТВА

ГЛАВА VIII

ПАРТИЗАНСКАЯ КЛЯТВА

Дождь не перестает, облака сплошь закрывают небо. Вода уже не впитывается в землю, и заросшая травой лесная дорога покрылась частыми лужами. Обходить их нет сил и мы понуро идем напрямик. От промокшей одежды познабливает, говорить никому не хочется. Там, на востоке, за сотни километров линия фронта. А ближайшая цель — продвигаться к Беловеже. Может быть, в глубине Беловежской пущи удастся встретить партизан.

Вдруг послышался чей-то голос. Где-то впереди, по петляющей среди деревьев дороге идет кто-то навстречу, посвистывая и напевая. Поспешно прячемся в кусты.

Шел отряд по бе-е-реж-ку, шел издалека-а,

Шел под красным зна-а-менем ко-ман-дир полка.

Кто он?! Вряд ли чужой затянет такую песню?

Из-за деревьев показалась фигура человека. Тоже босиком, от дождя прикрыл плечи мешком.

— Здравствуйте! — Кузнецов, а за ним и мы вышли на дорогу.

Человек остановился. С минуту он нас рассматривает, соображая, с кем имеет дело.

— День добрый!

— Откуда вы? — вступаем в переговоры Кузнецов и я.

— Тут рядом, из деревни. А вы кто?

Что ему сказать? Встреча с ним может привести к спасению. Упустим — тогда все, пропадем!

— Из плена мы, — отвечает Кузнецов.

— Из плена? — с сомнением переспрашивает незнакомец, рассматривая обросшего рыжей бородой Кузнецова.

— Вы верьте, верьте нам! — Я приблизился к крестьянину. — Вот у меня диплом сохранился. Я институт окончил там, на востоке! — Торопливо достаю из клеенчатого мешочка синенькую книжку.

Он глянул из развернутый диплом, но не стал его читать. Пошарил в карманах брюк, вынул бумагу и махорку, свернул козью ножку. Закурил не торопясь, выпустил струю дыма, еще раз внимательно осмотрел нас.

— Вот что, хлопцы... или товарищи, не знаю как вас называть... Сейчас дорога выйдет в поле. Шагайте прямо, как шли. Около леса моя жена, пасет деревенское стадо. Вы к ней подойдите, скажите я послал. Она вас накормит чем-нибудь. Ждите меня, я долго не задержусь.

— А вы... сей-час ку-да? — взволнованно спрашивает Сахно.

— В соседнюю деревню. Шурин обещал поросенка продать.

Тряхнув мешком, он пошел своей дорогой. Потом обернулся, крикнул:

— Не бойтесь!

Лес скоро кончился. Недалеко от опушки ходит небольшое стадо коров, вдали виднеются низкие избы. Стадо пасет худенькая женщина, в руках у нее длинный кнут. Она как будто и не удивилась, заметив идущих к ней незнакомых людей. По ее бледному, уставшему лицу видно, что она уже ко многому привыкла. Ни о чем не спрашивая, молча выслушала Кузнецова.

— Вы подождите моего мужика. — Вытащила из кармана намокшего пальто завернутый в тряпочку кусок крестьянского сыра и протянула нам. — Он придет, еще что-нибудь раздобудет.

— Спасибо и за это! — поблагодарил Клавдий — А костер здесь разжечь можно? Нам бы обсушиться...

— В лес идите, там незаметно.

С трудом раздули огонь. Поворачиваясь у костра, кое-как сушимся.

— Встань-ка, Алексей! — обратился Кузнецов к Сахно. — Пойди, поглядывай из-за куста. Ты самый высокий, если кто пойдет — увидишь.

Сахно нехотя поднялся, отошел в сторону дороги, что ведет из леса.

Прошло часа полтора-два. Тревога все больше закрадывается в душу. Кто он, встретившийся в лесу? Что мы о нем знаем?

— Возвращается! — услышали мы голос Сахно.

Крестьянин вернулся все с тем же пустым мешком.

— Ничего не вышло, — объясняет он, садясь у костра. — Не столковались. — Сдерживая досаду, продолжает. — У нас так говорят: если идешь к кому с полным мешком, то будешь братом родным, если несешь полмешка — то двоюродным, а с пустым, как я, так и не родня совсем. — Он с силой бросил палку в огонь. — Ну, накормила вас жена?

— Да, спасибо. Как деревня-то ваша называется? — поинтересовался Мрыхин.

— Доброволье. У нас в деревне учительница живет, восточница. Я к ней зайду, она продуктов подбросит.

— А вас как зовут?

— Данило-пастух — все знают. И мы хлебнули горя. Успел уже у немцев в тюрьме посидеть, в Белостоке. Сейчас с женой скот пасем — тем и живем. — Его не по возрасту морщинистое лицо показалось еще старше, заметней стала седина на небритых щеках.

— А почему не поверили, что мы из плена?

— Думал, вы евреи из гетто. Вот он, рыжий, очень походит на еврея. — Данило вопросительно посмотрел на Кузнецова.

Кузнецов расхохотался, подмигнул мне.

— Не угадал, брат. Русский я, вологодский. Рыжими-то у нас хоть пруд пруди. Сами про себя и поговорку придумали: рыжий да красный — человек опасный.

Данило впервые улыбнулся. Несколько минут молчим, подбрасываем сучья в огонь.

— Что дальше делать будем?. — обратился Кузнецов к Даниле.

— Ждать надо. Тут рядом два стога сена. Забирайтесь туда на ночь. Поживите здесь несколько дней, может быть, с неделю. Партизаны должны появиться, а меня они разыщут обязательно.

— Эх, поскорей бы!

Данило поднялся.

— Скоро стемнеет, пойдемте покажу, где сено.

Затоптали костер и гуськом пошли за пастухом. Дождь все накрапывает, в воздухе висит густая пелена сырости. Сквозь тучи, закрывающие горизонт, блеснул луч заходящего солнца и исчез. Надвигается ночь.

Два стога сена стоят рядом, над каждым из них — навес из еловых веток, укрепленный на четырех жердях.

Данило попрощался с нами.

— Завтра утром ждите меня.

Спим по-заячьи, часто просыпаясь, прислушиваясь. Конечно, Данило не вызывает подозрений. Но ведь и доверились ему во всем, сразу и полностью, не только потому, что чувствовали в нем своего человека. Изнемогли, почти потеряли надежду встретить партизан.

Чуть свет, продрогшие, в невысохшей одежде вылезли из стога. На небольшой поляне, скрытой высокими деревьями и кустарниками, разожгли костер. Мрыхин пошел с ведром к ближайшему полю и скоро вернулся с картошкой.

— Может быть, придет скоро Данило. Соли и хлеба уж наверняка принесет, — с надеждой произнес он.

— Кусочек сальца не плохо бы... — добавляет Сахно,

— Сала захотел, — откликается Кузнецов. — Два года ты его не видел, а забыть никак не можешь. Ну, пока прибудет сало, ты пойди понаблюдай из кустов за дорогой. Нас тут полицаи или немцы как слепых котят могут взять.

— Я пойду, но с уговором: смените меня через полчаса-час. Больше не выстою.

— Сменим, сменим! — успокаивает его Клавдий.

Молча уставились в огонь, изредка подбрасываем сухие сучья. Думаем об одном и том же: когда придет Данило, какие новости узнаем? Принесет ли передачу от учительницы, что еще про нее расскажет?

Прошло немного времени, картошка успела свариться. Кузнецов и я взялись за палку, чтобы снять ведро с костра. Внезапно в кустах затрещали сучья и тотчас на поляну вышли вооруженные люди: «Полицаи!» — мелькнула страшная мысль и я почувствовал, как кровь отхлынула в ноги. Полукольцом приближаются к костру, с ружьями, автоматами. Одеты по-разному. Вот низенький, широкоплечий, с берданкой, в лаптях, а рядом — с автоматом, в кожаной куртке. А один в шляпе. На полицаев не похожи.

— Свои! Свои! — радостно шепчу я, разглядев у некоторых красные ленты поверх кубанок.

— Не пугайтесь! — Высокий человек в брезентовом плаще, под которым виден командирский планшет, подошел к нам. Остальные обступили костер, рассматривают оборванных, безоружных людей.

— Я, как увидел лапти, сразу успокоился. Полицаи в лаптях не ходят. — Кузнецов улыбается тому, кто с берданкой.

— Нам сказали, что вас четверо. — Человек, в котором я признал командира, вопросительно обводит нас взглядом.

— Вот и четвертый! — показывает Клавдий на Сахно, вышедшего из кустов. — Ну, постовой! Сколько людей прошло, а не заметил.

— Он нас и не мог заметить. Мы в стороне от него прошли. — Командир группы снял кепку, сел. — Давайте перекусим, потом поговорим как быть. — У него удлиненное, худощавое лицо с ямочкой на подбородке, светлые волосы недавно подстрижены. Взгляд серых глаз строгий, недоверчивый, устремленный чуть в сторону.

Едой занялись все.

— У вас, что, одна картошка? — Партизан в фетровой шляпе отрезает кусок сала и подает мне. — Вы не стесняйтесь!

С нетерпением жду, когда старший начнет разговор. Почему он так сказал: как быть? Разве не ясно, как с нами быть?

— Вы из какого лагеря? — спрашивает тот, кто угостил салом.

— Из Хороща. Около Белостока такое место.

Он немного подумал и снова спросил:

— Пленного Рауля приходилось встречать?

— Рауль? Москвич? — обрадовался я. — В одном лагере находились. А где он?

— В другом отряде. Я тоже москвич, — продолжает партизан, спросивший о Рауле. — Оказывается, мы и жили близко.

Хорошо, что знает Рауля! Сейчас и к нам больше доверия. Мы почти у цели, скоро будем в отряде. Наконец-то сбылось — рядом партизаны! Наяву, не во сне! Вот, напротив, хрустит огурцом, а тот, что рядом с ним, смазывает затвор винтовки. К оружию все они внимательны, когда садились — бережно клали рядом. Они и спокойны, уверены оттого, что вооружены.

Радость нашу омрачил командир группы. Вытащив из планшета карту, он несколько минут рассматривает ее, затем произносит:

— Мы идем на задание. Задание ответственное, опасное. Вернемся дней через пять и заберем вас.

— Как? А сейчас не возьмете с собой? Ведь нас здесь найдут! — заговорили мы разом.

— Не имеем права. Вы без оружия. А может, придется бой держать?

— Ну, что ж? А убьют, так это лучше, чем попасться к немцам!

В груди у меня — противный холодок. Так было однажды в детстве, на озере. На последнем дыхании подплываю к берегу, а дна все нет, ноги пудовые, вот-вот захлебнусь...

Мы перестали есть, Сахно и Мрыхин в волнении поднялись.

Решением вопроса — как быть с нами — заинтересовались все партизаны.

— Вас здесь будет поддерживать наш связной, Данило. Неделю, больше мы не проходим. — В голосе командира уже нет той настойчивости, с которой он начал разговор. — Как ты думаешь, Николай? — Обратился он к москвичу. Тот перестал чистить автомат, отложил в сторону.

— Я думаю, надо их взять с собой.

— Взять! Конечно! — послышалось несколько голосов.

— Ну, ладно! — неохотно согласился командир группы. — Если попадем в переплет, сами себя вините. Собирайтесь! — скомандовал он партизанам.

Идем в затылок друг другу, растянутой цепочкой. Идущий впереди командир группы, Петр Зезюля, изредка останавливается, смотрит на компас и карту. За ним Николай Петько — тот, который спрашивал о Рауле. Накрапывает дождь. Темные тучи закрывают небе и трудно определить, полдень ли сейчас или приближается вечер. В одном месте, перед тем, как перейти дорогу, все повернулись спиной, да так и шли, пятясь.

— Ловко! — удивился я, увидев отпечатки своих босых ног на размокшем песке дороги. Кто заинтересуется нашими следами, подумает, что мы шли в противоположную сторону.

К вечеру остановились в лесном буреломе. Петр, Николай и еще несколько партизан долго о чем-то говорят между собой. Затем от группы отделились три человека и исчезли в гуще леса. Остальные стали располагаться под деревьями. Кузнецов и я устроились под густой высокой елью, вместе с двумя партизанами. Один из них, в лаптях и пиджаке из крестьянского сукна, тот, по виду которого Кузнецов безошибочно определил партизан. Второй постарше, с впалыми щеками, обросшими черной щетиной, похож на еврея. Они и во время перехода держались вместе. Оба из Барановичей. Делясь с нами хлебом, черноволосый скупо отвечает на мои вопросы. Бежал из гетто. С ним вместе спаслись еще две семьи, они сейчас а партизанском отряде имени Чапаева.

— А как называется ваш отряд?

— Имени Калинина. Отряд новый в этих лесах, только недавно пришел с востока.

Его товарищ вытащил из сумки порванную плащ-палатку.

— Разворачивай. Может, на всех хватит.

Разведчики вернулись к рассвету. Выслушав их рассказ, Петр долго совещается с Николаем. По-видимому, Николай имеет какие-то полномочия в группе, без его согласия Петр не принимает решений. Петр объяснил собравшимся вокруг него партизанам, что в связи с изменившейся обстановкой группа должна вернуться в отряд.

— Обмотайте ноги тряпками, — посоветовал нам Николай. — Легче будет идти. В отряде что-нибудь найдем на ноги, обуем.

У ребят нашлись лишние портянки, отдали нам. Сейчас можно смело ступать и быстрей идти, не боясь, что острый камень или сук поранят ногу. Продвигаемся густым лесом, пересекая широкие в этих местах просеки. На наш вопрос, почему просеки такие широкие, нам объяснили, что вся Беловежская пуща разделена такими дорогами на правильные километровые квадраты или кварталы.

— Для удобства охотников. Сюда на охоту приезжали польские паны-магнаты, князья и графы со всех стран.

Я вспомнил сообщение газет в тридцать девятом году о встрече в Беловежской пуще Риббентропа и польского министра иностранных дел Бека, о их совместной «охоте».

В самом квадрате — девственные заросли, бурелом, полумрак, сырость. Порой встречается настолько густой ельник, что, устав продираться сквозь колючие иглы, хочется лечь и ползти на животе под разлапистыми ветками. А выйдешь на просеку и будто на проспект попал: широкая, с отремонтированными мостками, тут ноги отдыхают, ступая по ровной, заросшей травой земле. Ни ям, ни коряг, ни сучьев.

У края одной из просек, в канаве, устроили привал. В сумках партизан уже почти не осталось продуктов, с едой закончили быстро. Но никому не хочется подыматься. Так бы лежать еще полчаса, час, подняв ноги на край канавы.

— Эй! Хлопцы! — послышался крик того, кто наблюдал слева. Все выскочили на дорогу. Метрах в пятидесяти, по освещенной неярким солнцем просеке, неторопливо идет семейство диких коз. Низкорослая, с длинной, бурой, почти рыжей шерстью мать и по бокам ее двое козлят. Заметив людей, козы остановились.

— Не стрелять! — приказал Николай.

Но один, в кожаной куртке, Матрос, как все его называют, то ли не услышал команды, то ли не сдержался и ударил из автомата.

— Мимо! — весело крикнул кто-то. Козы вихрем поскакали обратно и скрылись за поворотом просеки. Матрос, в ответ на упрек Николая, оправдывается:

— Я и не целился. Спугнуть хотел.

Места эти хорошо известны партизанам. Вскоре открылась широкая поляна. На противоположном конце ее стоит стог сена и около него только что обстрелянная семья коз. Как ни в чем не бывало пощипывают сено.

— Прошлый раз, когда здесь шли, мы лося видели, — рассказывает впереди идущий партизан. — Кра-а-са-вец!

Опять свернули в лес, на едва приметную тропинку. Привалы делаем короткие, Продуктов ни у кого нет, все торопятся скорее добраться до лагеря. Ночью переходим болото. Холодная вода, как раствор соли, разъедает ссадины на ногах. С трудом вытаскиваю ноги из холодной жижи, тянет сесть на первую попавшуюся кочку. Болотные гнилушки светятся яркими точками: кажется, кто-то разбросал по болоту горящие угли.

* * *

Чем ближе к отряду, тем веселей лица и чаще слышен смех. К посту подошли в середине дня. Нас, новичков, с собой не повели.

— Ждите здесь! — сказал Петр, уходя вслед за своей группой в глубь леса.

Мы опустились на траву. Жесткие кустики черники густо покрывают землю. Протяни только руку — и соберешь горсть зрелых ягод. Часовой, опершись на винтовку, с интересом смотрит, как мы жадно поглощаем чернику. Высокий, красивый парень, с открытым лицом. Видом своим он напоминает красногвардейца времен гражданской войны: застиранная гимнастерка а брюки, на ногах обмотки и тяжелые ботинки. Сахно показалось, что лицо часового ему знакомо.

— Тронза Борис, — ответил парень на вопрос Сахно

— Нет, не он... — вздохнул Алексей. — А до партизанского лагеря отсюда далеко?

— Скоро узнаете! — уклончиво отвечает партизан.

— Ты что пристал? — шепотом прикрикнул Клавдий. — Он ведь на посту!

Ничего не напоминает, что где-то поблизости находится партизанский лагерь. Тишина. Высоко над головой слегка шумит ветер, обнимая и раскачивая вершины стройных сосен.

На пост явился посыльный и, поговорив с часовым, кивнул нам:

— Пойдемте!

Лагерь показался нескоро, наверное, с километр прошли от поста.

— Вот они, дядя Миша! — окликнул провожатый усатого человека, возившегося с бидонами у большого костра. Повар видимо, уже был предупрежден, он показал на поваленное дерево:

— Садитесь! Сейчас подкрепимся!

Одет по-крестьянски, от всей его сутулой, широкоплечей фигуры веет чем-то домашним, родным. С жадностью подхватываем ложками куски мяса из глубокой миски, а он смотрит, приговаривает:

— Не сразу, не сразу. Как бы живот не повредили...

Кухня находится на краю лагеря. Рядом слышны голоса людей, негромкий стук топора. Густой лес скрывает партизан. Ни землянок, ни палаток не видно.

На тропинке, что ведет из лагеря на кухню, показалось трое военных. Посмотрев в их сторону, мы дружно поднялись. Будто и не было никогда плена! И повозки с трупами, и пулеметные вышки над колючей проволокой, — все дурной сон! Вот приближаются три командира Красной Армии. Первый — в форме, со знаками различия.

Вглядываюсь в одного из них, что идет третьим. Неужели Кириченко, командир минометной батареи?!

— Здорово, хлопцы! — запросто, как к знакомым, обращается идущий впереди. Лицо скуластое, с коротким, немного курносым носом, грудь перетянута портупеей, на петлицах — три квадратика, значит, старший лейтенант. — Сыты?

— Спасибо! Сыты!

Поздоровались за руку с каждым из командиров.

— Вы ведь Кириченко? — спрашиваю я, подходя к самому молодому из них, — командир батареи из пятьдесят девятого?

— Кириченко. — отвечает он, удивленно поднимая брови.

— Я — врач санчасти полка, вы меня, раненого, грузили на машину. Помните, на кладбище?

— Да! Помню! — Осмотрел еще раз, задержал взгляд на опухших ногах. — Да-а... У меня тоже всяко было. Сейчас в отряде начальником штаба. За фронтом уже побывал, на Большой земле. Наш командир отряда, — показал он на старшего лейтенанта. — А вот — комиссар Лукьянов.

— Врач, значит? — Комиссар, пожилой человек, с глубокими морщинами на лице, сочувственно рассматривает нас. — Как фамилия?

Я назвал себя.

— Ладно, завтра вас всех расспросим, запишем. А сегодня отдыхайте. — Комиссар поправил накинутую на сутулые плечи короткую брезентовую куртку с меховым воротником.

— Начштаба! Веди-ка их к себе, а мы с комиссаром здесь посидим. — Старший лейтенант опустился на ствол дерева, с которого мы только что поднялись.

На небольшой поляне стоят десятка два еловых шалашей. Немного в стороне — землянка. Крыша ее обложена дерном, у входа — врытый в землю стол. Тут же радиоантенна. В наступающих сумерках дым костров кажется преувеличенно большим. Партизан много, у костров группы людей, все чем-нибудь заняты. Плотный паренек в широких галифе, расстелив плащ-палатку, разбирает и смазывает ручной пулемет, а у соседнего костра полураздетый человек прожаривает над огнем нижнюю рубашку. Около землянки высокий военный в пилотке о чем-то рассказывает партизанам, оттуда доносится смех. Те, кто нас заметил, с любопытством рассматривают.

— Дежурный! — позвал начальник штаба.

— Я! — отозвался один из сидящих у землянки. На рукаве его черной поддевки красная повязка. Худощавый, средних лет человек с бледным остроносым лицом.

— Покажи им, как сделать шалаш. А насчет обуви сейчас что-нибудь сообразим.

Помогая нам, дежурный расспрашивает и неторопливо рассказывает о себе. Он учитель из Узды — поселка в Минской области. В партизанах с прошлого года. Отряд этот сформирован недавно, часть партизан, в том числе и он, переведены сюда для пополнения из других отрядов.

Подошел Лукьянов и стал помогать укладывать ветки.

— На ночь небольшой костер разожгите у входа в шалаш. Иначе не заснете, комары не дадут.

Комиссар по-хозяйски осмотрел со всех сторон еловую будку и направился к землянке. Вскоре оттуда принесли несколько пар обуви. Черные ботинки предложили мне. Размер мой, сорок первый. Я подержал их в руках, погладил подошвы и отдал обратно. На мои ноги сейчас нужна обувь не менее сорок пятого.

— Не унывайте, доктор! — послышался веселый голос сидевшего у землянки парня в пилотке. — Лапти сплетем, а через несколько дней и сапоги найдем.

Я принял его слова за шутку.

— Он умеет, — кивнул дежурный в сторону землянки. — На все руки мастер. И минер хороший.

Парень в пилотке не думал шутить. Пересев к костру, принялся плести лапоть, да так сноровисто, будто всегда этим и занимался.

Десантная группа отряда им. Калинина. Февраль 1943 г.

Во втором ряду сверху (посредине): справа командир отряда Степанов, слева — комиссар Лукьянов. В третьем ряду справа — фельдшер Ася Соболь, слева — радистка Екатерина Мальцева.

— Примеривайте! — бросил он готовый лапоть к моим ногам. — Если подходят, то и второй сделаю.

Лапоть большой, легкий. Обмотав ноги портянками, можно спокойно ходить. Через полчаса был готов и второй. На четвереньках заползаем в шалаш. Приятно пахнет смолой еловых веток и дымом костра. Впервые забыли об опасности.

Проснулись на рассвете. Раздувая угли погасшего востра, немного согрелись. К костру подсел дежурный. он бодрствовал всю ночь, на черном стволе его винтовки поблескивает роса.

Со стороны землянки послышалось ровное гудение. Что-то давно знакомое почудилось в этих звуках, и а вопросительно смотрю на дежурного.

— Динамо крутят, для рации, — говорит он.

— Здорово! А я думал, что у вас радиоприемник — и все.

— Одним, радиоприемником не обойдешься. Отсюда каждый день идут сообщения на Большую землю.

— И о нас сообщат? — спросил Сахно.

— Обязательно

— Как? И фамилии наши, и адреса? — заинтересовались мы. — Может быть, жив кто из родных, узнают. Воскреснем из мертвых...

— А как же. В штабе партизанского движения про каждого из нас все известно,

— Дельно! — одобряет Кузнецов. — А посмотреть можно, как разговаривают с Москвой?

Дежурный повел нас к штабной землянке. Позади нее на врытой в землю скамейке сидит низкорослый крепыш и заводной ручкой крутит динамо. Такое же динамо, как когда-то в детстве крутили мы, мальчишки, за что киномеханик разрешал бесплатно смотреть кино. Электрический кабель протянут в землянку, там работает рация. Словно музыку слушаем гудение мотора.

Возвращаясь обратно, к своему костру, спрашиваю дежурного:

— А вы как попали в отряд?

— Первую зиму у своих в деревне прятался от полицаев, а потом ушел в партизаны.

— В плену не были?

— Нет, бог миловал!

— Я не из любопытства расспрашиваю. Для меня сейчас каждый, кто не был в плену, какой-то особенный человек. Такой, как все, конечно, а все-таки иной... Завидую вам!..

Послышалась команда на построение отряда.

На левом фланге мы, новоприбывшие. Прежде всего прочли сводку Совинформбюро. Победив немцев под Курском и освободив Орел и Белгород, Красная Армия успешно наступает на юге и юго-западе. Комиссар читает негромко, но каждое слово отчетливо слышно. Затем начштаба огласил состав идущих в караул. Тем, кто отправляется на спецзадание, назначил время для разговора в штабе.

После построения Кириченко подозвал нас, раздал анкеты.

— Садитесь вон за тот стол, у штаба, и пишите. Потом поговорим, кого куда определить.

Для долгих разговоров у начштаба нет времени. Прочитав анкеты, он отложил их в сторону.

— Вам, доктор, поручим больных и раненых. Один наш раненый находится в соседнем отряде. Надо будет забрать его оттуда. Вы, Сахно и Мрыхин, — в помощь дяде Мише, на кухню. Не возражаете?

— Да хоть куда! — весело отвечают инвалиды.

— А что с тобой делать, механик танка? — Кириченко вопросительно смотрит на Кузнецова. — Пока нога на заживет, придется сидеть в лагере.

Подумав немного, спрашивает:

— Оружие чинить умеешь? Кому затвор починить, кому ложе. Мало ли разных загвоздок...

— Смогу, если инструмент найдется.

— Инструмент соберем.

Часа через два я и назначенный в санитары Ян Сырковский отправились за раненым в соседний отряд. Идти пришлось долго. Я насчитал шесть кварталов, пока дошли до места. Значит, шесть километров. Дорогой Ян рассказывает о себе. Он член бывшей польской партии коммунистов. Дважды, по несколько лет, сидел в каторжной тюрьме Картуз-Береза. Поперек левой брови и на затылке у него глубокие рубцы: жандармы старались в меру своих сил... Рассказал и о роспуске партии. Из-за нескольких провокаторов легла тень на всех членов. Партию, имеющую тысячи закаленных и преданных борцов, решили распустить.

— Цо за дурень то выдумал? — ругается Ян, затягиваясь толстой самокруткой. Лучшие годы своей жизни он отдал подпольной работе, а теперь бывшая принадлежность к польской Компартии чуть ли не грехом считается.

— Стой! Кто идет? Я — двенадцать! — раздалось неожиданно впереди.

— Свои! Я — пять! — ответил Ян. Пароль был шестьдесят.

Из кустов вышел партизан в десантной куртке и автоматом показал на тропинку, ведущую вглубь квартала. Пока дошли до отрядного лагеря, еще два раза ответили пароль.

Раненого нашли около кухни. Увидев Яна, он приподнялся и махнул самодельным костылем:

— Ян Брониславович!

Про свое ранение Аликин говорит мало: «Скоро заживет!» С гораздо большей охотой рассказывает, как партизаны, с которыми он был на задании, встретили эсэсовцев и «дали им духу», при этом он энергичным движением руки откидывает длинные рыжеватые волосы, спадающие на лоб

Разбинтовал ногу, показывает рану. Стопа отекшая, с разлитым покраснением. Пуля раздробила кость и застряла под толстой кожей подошвы.

— Надо удалить пулю, — говорю я.

— У них здесь кроме бинтов и ваты ничего нет. Врач ушел на задание и инструменты взял с собой. Доберемся в свой отряд — там и вскроете. — Аликину не терпится добраться к своим ребятам.

Я разыскал фельдшера отряда и попросил достать плащ-палатку. Натянув ее на две жерди, можно будет спокойно нести раненого. Лучших носилок и не надо.

Сидя у костра, узнал короткую биографию Аликина. Окончил ФЗО печатников, работал в Свердловске. Осенью сорок первого года попросился на фронт и получил назначение в школу десантников.

Настелив на землю ельник, легли рядом, положив раненого посредине. Утром командование отряда выделило двух партизан в помощь. Раненого понесли прежней дорогой, Ян не позволяет себя сменять и все время идет первым. В одном месте отдыхали в стороне от просеки, около молодых сосен. Под соснами — два свеженасыпанных песчаных холмика: могилы партизан.

В отряде каждый старается чем-нибудь помочь Аликину: «Возьми полушубок, накройся!», «Мне плащ-палатка сейчас не нужна, бери!»

Накормив Аликина, Ася — фельдшер отряда отогнала любопытных и начала готовиться к операции. Пулю удаляю по испытанному уже методу: прошу Асю поливать кожу тонкой струей эфира, и в это время быстро делаю разрез.

Мои попытки обращаться к молоденькой фельдшерице официально: Анастасия Ивановна, она сразу же пресекает (Ася — и достаточно). Она небольшого роста, вся круглая, подвижная. Везде успевает. Наставляет дядю Мишу, что ему готовить для больных, измеряет им температуру, дает лекарства, перевязывает. По ее требованию командиры взводов выстраивают партизан, приказывают им снять рубашки и она делает осмотр.

Большинство ребят относятся к этой процедуре скептически и, молча улыбаясь, заворачивают рубахи. Другие отмахиваются и отпускают такие словечки, от которых уши девушки делаются пунцовыми.

Показала мне, как из тола делается мазь от чесотки. Толовая шашка весом в четыреста граммов растирается в порошок (без капсюля и без детонатора тол — безобидное вещество), в него добавляется растопленное свиное сало и, если есть, немного дегтя. Два-три дня больной натирается этой мазью — и все проходит.

У фельдшера отряда, кроме медицинских обязанностей, есть еще и общественные дела — она комсорг. Выбрав время, когда я, ничем не занятый, сидел у костра, Ася спросила, не думаю ли я восстанавливаться в комсомоле. Я посмотрел на совсем еще юное лицо своей помощницы, вспомнил о своих седых волосах и ничего ей не ответил.

Прошло еще три дня. Ссадины на ногах зажили, исчезли отеки. У завхоза нашлись поношенные, но еще целые сапоги и он отдал их мне. Я снял лапти, и, не зная, что с ними делать, — бросить в костер жалко, они сослужили верную службу, — перевязал их бечевкой и положил в угол шалаша.

Сегодня воскресенье. Принимаем партизанскую присягу. День выдался солнечный и по-осеннему тихий. На лесной прогалине выстроились девять человек. Тут, кроме нас, бежавших из плена, еще пять человек из местных жителей, тоже недавно прибывших. Комиссар Лукьянов произносит слова клятвы, а вступающие в отряд дружно и торжественно повторяют. Кажется, вся страна, от Беловежской пущи до Дальнего Востока, слышит святую клятву партизан. «...Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии уничтожать гитлеровских псов, не щадя крови и своей жизни. Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь белорусский народ, в рабство коварному фашизму...».

* * *

Двоих раненых (они из отряда имени Котовского, что в другом квартале пущи) доставили в наш отряд. Они пилили и рвали толом телеграфные столбы на шоссейке. От примчавшихся на мотоциклах немцев удалось уйти, но у одного сквозное пулевое ранение икры, у другого простреляна подмышечная область, сосуды и нервы не задеты. Можно считать — легко отделались. Йод есть, спирта, вернее, самогона-первача для обработки ран пока достаточно. Экономить надо бинты, вату и стрептоцид, сульфидин — их считанные таблетки. Неизвестно, когда получим через связных от медиков из отдаленных гарнизонов. Здесь Западная Белоруссия, больниц и аптек всегда было мало, а сейчас в того меньше.

Отряд сформирован в мае этого года, ядром его явилась группа из тридцати человек, доставленных из-за фронта на планерах. С партизанского аэродрома около поселка Бегомль Минской области тяжело нагруженные взрывчаткой и патронами они двинулись в Белостокскую область. Шли по глухим дорогам, лесами и болотами. В пути отряд пополнялся людьми из местного населения, скрывавшимися у крестьян окруженцами и такими же, как мы, бежавшими из плена.

Достигли цели в конце июля, вместе с отрядом Котовского вошли в Беловежскую пущу. Через несколько дней, в первых числах августа, командование отряда организовало нападение на немцев, строивших на большой поляне возле пущи площадку для посадки самолетов. Поселившись в палаточном лагере, немцы забыли про опасность, ведь здесь они как у себя в Германии, Белостокская область еще в начале войны включена в территорию Германской империи. Беспечность, основанная на наглости, дорого им обошлась Ночью партизаны трех сторон подошли к поляне и на рассвете атаковали лагерь. Больше немцы не пытались строить аэродром в этих местах

Мне хочется больше знать об истории отряда, но, слушая рассказ кого-либо из ребят или Аси (она тоже из-за фронта), считаю неудобным расспрашивать: ведь я новичок. Ясно, что отряд крепкий, мобильный, неплохо вооружен стрелковым оружием.

У Аликина рана заживает, начал ходить, но четыре дня тому назад возник приступ малярии, говорит, что и раньше болел. Дал ему хинин и со вчерашнего дня его не знобит, температура нормальная. Ася переселилась к своим подругам-радисткам, уступила мне землянку-медпункт. Предлагаю Аликину лечь, пока болен, ко мне, но он категорически отказывается: от своих ребят — никуда.

Пришел Клавдий Кузнецов на перевязку, интересуюсь, как он живет.

— Если ты ножницы сделал, чтоб проволоку рубить, то и здесь, наверное, не растерялся.

— Автомат починить — сложнее. Дядя Миша помог, кое-что из инструментов достал. Маленькие тиски нашлись.

— Он тебе и рану неплохо лечит, — говорю я, сняв повязку, — гноя стало меньше.

— О-о! Отлично лечит! — смеется Клавдий. — Другим отмеряет по норме, а мне всегда полную миску.

— Как там Мрыхин, Сахно? Не видно их...

— Да что им! Что скажут, то и делают. Все еще досыта наесться не могут.

— Пусть зайдут, помогут настелить еще одни нары, может, придется раненого или больного положить.

— Придут однорукие, не откажутся.

Прохладные ночи заставляет затемно вылезать из землянки к костру. Сегодня вокруг костра у штаба человек десять, среди них и комиссар Лукьянов в своей брезентовой десантной куртке. Он и командир Степанов — оба белорусы, до войны работали в соседних районах Могилевской области. Комиссар постарше командира лет на десять. Он и в другом не похож: внимательней; спокойней, не громогласен. Если кем-либо недоволен, то прежде, чем упрекнуть, помолчит, глядя в сторону: ему нужна пауза, чтобы сдержать себя, не сказать лишнее, не обидеть всерьез. Поздоровавшись со мной, спрашивает, как самочувствие. Говорю, что лекарства на исходе, случись нагноение раны или воспаление легких, то без стрептоцида и сульфидина трудно придется.

— Война, брат, война... У всех так: или нет ничего, или мало. — Он протягивает свои большие ладони к огню. Высок, сутул, отчего руки кажутся длиннее, а когда ладони чуть согнуты, то легко увидеть в нем крестьянина, идущего за плугом. — Попробуем поклониться соседям, — продолжает он, повернувшись к огню и грея спину. — Поговорю в штабе.

Сухой ствол поперек костра то разгорается, то лишь густо дымит, потрескивая. В стороне, слева от нас, где за темным лесом начинает светлеть небо, вдруг возникли и стали приближаться воющие голоса, в них слышен и плач, и лай. Что-то незнакомое, неестественное, зловещее! Но уже через несколько минут многоголосый вой затих, удаляясь. Никто, кроме меня, не придал этому значения, один лишь промолвил:

— Стая волков, догоняют зверя...

Облачно, высоко летящий над лесом самолет не виден, лишь слышен его прерывистый гул, типичный для немецких моторов. В такую погоду дым костра может остаться незамеченным и мы продолжаем стоять, дожидаясь завтрака. Затем будет построение отряда, объявят о задачах на сегодня.

Отряд уже успел выполнить ряд диверсионных заданий. Есть и потери. Погиб минер Василий Максименко. Около станции Зельва он поставил мину на полотне железной дороги, долго ждал поезда. Не дождавшись, под утро стал снимать мину, чтобы не пропала без пользы: охрана, патрулируя дорогу, обнаружит. В чем-то ошибся минер... Остались лишь яма, вздыбленная рельса да обрывки одежды на ближайших кустах.

Самолет гудел ранним утром не случайно. В середине дня грохнул взрыв рядом с лагерем и сразу же еще две бомбы взорвались близко, в разных местах. Приказано быстро укрыться на опушке леса, где вырыты окопы. Из окопов выходим в болотистое место, покрытое редким камышом, и там ждем приказа о возвращении в лагерь

— Это только начало, — говорит Николай Путько. — Будут снова долбить.

Он сидит на пне и с трудом стаскивает сапог, наверно, хочет перемотать портянки. Недавно он снова был на боевом задании. Рядом, на мху, его автомат и шляпа, запомнившаяся мне с того дня, когда мы встретили партизан. Тогда он спокойно и твердо сказал, что надо нас взять с собой. Немногословен, с доброй улыбкой, в таких людях безошибочно угадываешь главное — надежность.

— Не приходилось еще раз встретить Рауля? — спрашиваю у него.

— Не пришлось... — улыбнулся глазами, видно, и ему приятно вспомнить о своем земляке. — Их отряд снова сменил место.

— Жалко, мне бы самому хотелось посмотреть на него, потолковать. А что за имя Рауль?

— Имя? Имя испанское. Их много было в Москве. В детдомах для детей республиканцев, а некоторых москвичи брали к себе, в свои семьи.

С того времени прошло семь лет. Второй курс... В студенческих разговорах самой животрепещущей темой была война в Испании.

Возвращаемся к вечеру. Пострадавших нет, ни одна бомба не легла в расположение лагеря, все вокруг или в отдалении.

Утром следующего дня еду в бригаду Бобкова доставать медикаменты.

— Если есть, то дадут, — обнадеживает меня Ася, провожая.

— А у меня нет ни письма к ним в штаб, ни записки.

— Не положено. Сопровождающему дали пароль, а он бывал у бобковцев, познакомит и вас.

Сопровождающий уже запряг лошадь, бросил в повозку охапку сена, ждет меня за кухней. Свой карабин он положил в передок, а я пока безоружный. Он постарше меня, крепок, на щеках румянец. Зимняя шапка-ушанка не закрывает густых, давно не стриженных русых, волос.

— Далеко ли? — спрашиваю.

— За час доберемся.

Беловежская пуща — это не только геометрически правильные квадраты леса с широкими просеками, но и поляны, перелески. Проселочной дорогой, которой мы едем, редко кто пользуется, она заросла травой. Отъехав, километра два, видим, как рядом с дорогой, среди ольшаника двое мужчин складывают штабелем толстые сучья, сухие тонкие стволы. Уже разожгли огонь, дым столбом подымается над лесом. Костер ложный, пусть летчик сбрасывает бомбы здесь, а не над лагерем! Работают быстро, о чем-то оживленно разговаривая. Они средних лет, в одинаковых стеганых ватниках, черноволосые, давно небритые. Один из них, увидев нас, взмахнул рукой и весело произнес:

— Нихай же Гитлер бомбардуе!

— Из отряда Котовского, наверно, — говорит мой провожатый, тряхнув вожжами. «А не из гетто ли они пришли к партизанам?» — думаю я и радуюсь их хорошему настроению, уверенности.

Въехали в сумрачную лесную просеку с когда-то аккуратно отрытыми по бокам канавами. Лес с обеих второй просеки кажется непроходимым, нужно запрокинуть голову, чтоб увидеть среди высоких макушек светлую полоску неба. Лошадь пошла медленнее и вскоре справа от просеки раздался окрик:

— Стоять! Слезть, подойти ближе!

Провожатый перепрыгнул кювет, на голос часового вошел в лес и быстро возвратился. Проехали дальше и свернули на узкую дорогу вглубь лесного квартала. Нас еще раз остановили, спросили пароль, и наконец мы на поляне, по краям которой частые шалаши из хвои, брезентовые палатки к несколько землянок. Коновязь с лошадьми, повозки и, как и у нас,над одной из землянок высокая антенна. Повсюду партизаны, но на нас пока не обращают, внимания. У многих трофейное оружие и обмундирование. Носить ли немецкий мундир или брюки — в этом, наверно, нет вопроса: своя одежда давно износилась, ведь партизаны Бобкова воюют с весны сорок второго года. Но я со смешанным чувством неприязни и удивления смотрю на тех, кто в немецкой форме. Над входом в одну из землянок нарисован красный крест. Встретивший нас фельдшер объясняет, что врача нет, он в одном из отрядов и вернется через день-два.

— Без него на смогу ничего отпустить. Я в этом отряде недавно, — добавляет он, заведя вас в землянку

По аккуратности одежды, коротким фразам и прямому взгляду можно судить, что он в недавнем прошлом кадровый военный. Порядок и в землянке. Три пары нар вдоль стен, одна из них отгорожена простыней, там лежит больной. На чистом столике стерилизатор для шприцов и инструментов. Медикаменты, наверно, в большом зеленом ящике армейского образца, что стоит на полу.

— Мы просим в долг, — объясняю я, — или на обмен. У нас лекарства есть, кроме тех, за которыми приехали. Можем дать кофеин, камфару.

— На возражаю, но надо сходить в штаб. Сердечные нам нужны, вот, например, — он кивает в сторону нар, — каждый день вводим. Тяжелая пневмония.

— Так в штабе и скажите, — прошу я, обнадеженный его словами.

Разрешение комиссара бригады он получил и, вернувшись, достал из ящика нужные лекарства и отдал нам, предварительно пересчитав таблетки и порошки и записав для порядка в тетрадь. Затем провожает нас до поста. По лагерю навстречу нам идет мальчик, на он так спокойно и независимо смотрит на нас, так по всей форме одет, что мальчиком не назовешь. Портупея, пистолет — все, как следует. Приложил руку к пилотке и пошел к землянке, над которой антенна. Мой ездовой уже бывал здесь, кратко объясняет:

— Из-за фронта прислан, радист. У комбрига он первый человек.

— Сколько ему? — спрашиваю фельдшера.

— Говорит, исполнилось шестнадцать. Ну, пятнадцать, наверно, есть. — По доброй улыбке фельдшера видно, как здесь любят и ценят радиста.

Возвратившись в свой отряд, доложил о результатах поездки и иду на кухню есть, не придав значения возникшей стрельбе в той стороне, где только что проезжали. Увидев бегущего к штабной землянке командира разведки Петухова, остановился.

— Немцы подходят! — отвечает он на ходу.

Построились все и, оставив тех, кто на постах, вслед за командиром и комиссаром выходим на большую поляну. Вдали, у темного леса, стрельба нарастает, глухо ухают разрывы мин. Приказано одному взводу занять оборону, а второму торопиться к месту боя. Время к вечеру, земля у края леса погружается в тень. Природа в предвечерней тишине, ни ветерка, только сухие травинки колышутся. Стрельба частая, но приглушена расстоянием, а может быть, густым лесом.

— Что-то им приспичило вечером наступать? — говорит Степанов о немцах.

Тон его слов спокойно-иронический, можно полагать, что длительного боя он не ждет, наверно, известно, что немцев немного.

Еще светло, но солнца уже нет, скрылось за деревьями, купол неба и его восточный склон темнеют. Стрельба отдаляется, становится реже. Взвод возвратился не имея потерь Первой приняла бой бригада Бобкова, они же разогнали немцев. Оставили засады на случай, если немцы придут со свежими силами.

Вернулись в лагерь. Ночь прошла спокойно. С наступлением дня опять слышен противный прерывистый гул самолета, что кружит над лесом. Быстро погасили огонь, ждем. Самолет то отдаляется, то опять летит к нам. Раздались первые взрывы, но не у нас, а в том направлении, где вчера был бой, ближе к штабу Бобкова и отряду имени Котовского. Не хотят немцы смириться с тем, что здесь, чуть ли не в центре Европы, появились вооруженные отряды, непреклонные в своем стремлении воевать с оккупантами. Силы их нарастают, они создали здесь, в тылу вермахта, второй фронт.

Снова, как и в первую бомбежку, уходим в окопы-укрытия. Заглянув в окоп, вижу змею, длиной около полуметра, тонкую, бурого цвета. Идущий за мной партизан говорит, что что медянка, неядовитая. Наступаю на край окопа, земля осыпается, и змея быстро исчезает. Бомбежка длится долго, а затем наступает тишина — ни взрывов, ни гула самолета. Нападение с воздуха рассчитано на устрашение, вряд ли немцы верят, что можно вслепую, не видя цели, нанести серьезный ущерб. А дым костров — ориентир ненадежный, партизаны их специально раскладывают вдали от своих стоянок.

Под вечер в отряд приехали два всадника. Первый из них, отдав поводья, неторопливо идет к штабной землянке. Видно, бывал уже здесь. Высокого роста, мускулист, отчего обмундирование на нем в обтяжку, без единой складки. На его широкой груди немецкий автомат кажется игрушечным. Снял фуражку, обнажив высокий лоб, начинающую лысеть голову, вытер пот. Со мной рядом разведчик Ефремов, ему я только что выслушивал легкие. Здоровый малый, но простудился.

— Это Бобков, — отвечает он на мой вопрос. — Его бригада воюет давно. — В голосе — и уважение, и чуть скрытая зависть к славе соседей. — В бою он страшен. Бежит впереди и тут только одну команду и слышишь: «Бей! Бе-е-е-ей фаш-ши-стов!..» И еще крепче слова добавит. Да-а, от него не отстанешь...

Комбрига вижу впервые, но о его бригаде «Советская Белоруссия» и о нем самом уже приходилось слышать, слава о них громкая.

* * *

Прошло несколько тревожных дней. При утренних построениях отряда командование напоминает, что немцы могут попытаться блокировать места дислокации партизан, поэтому о боеготовности все должны помнить.

Кто не был в Беловежской пуще, тому кажется, что в таком густом и большом лесу — лучшее место для партизан. Однако это далеко не так. Каждый квартал пущи имеет свой номер, его точные координаты занесены на карту. Наличие широких просек позволяет войти в лес с артиллерией и легкими танками и, если у немцев хватит еще и живой силы, они смогут заблокировать каждый квартал.

Пока относительно спокойно. Вернулась группа с задания, один из ребят — Волков едва доплелся до лагеря. Температура высокая, сильная головная боль. Признаков простуды нет, в легких благополучно. Не тиф ли? Оставляю его у себя, в землянке — в шалаш, к товарищам, ему нельзя. Сразу же договариваемся с Асей, что нужно всем остальным из группы Волкова измерить температуру, постричь их, помыть. Баня у нас есть.

К утру температура у больного понизилась, он поел, потом скупыми фразами рассказывает, что ходили они далеко, к Бельску.

— Подрывать поезда стало труднее, немцы хитрее стали. Мины нажимного действия уже не годятся. Раньше поставишь такую мину под рельсы и уходи: паровоз наедет, взрыв обеспечен. Сейчас впереди паровоза катится платформа с каким-нибудь балластом, песком, например, и если путь заминирован, то под откос валится платформа, а паровоз и вагоны остаются в целости,

В минах ничего не смыслю, но видел, как немцы пытаются уберечь эшелон от крушения с помощью такой вот платформы.

— Приспособились минировать «на удочку»: нужно поставить мину, а от нее в кусты или в отрытый и замаскированный окоп протянуть шнур или проволоку, точно рассчитать, когда рвануть чеку. Да при этом наблюдать: далеко ли охрана, А ее понатыкали сейчас везде, у самых важных участков дороги построили дзоты. По словам хуторян, охрану несут мадьяры.

— Венгры, — уточняю я.

— Ну, это без разницы. На фронте им не доверяют, в тылу используют. Да... На этот раз, все получилось как надо. Отбежали в лес, потом еще несколько часов прошло, а вагоны все горели.

Слушая его, вспоминаю, как мы, на пятый день побега, около Бельска видели и медленно идущий состав, и впереди него платформу с песком. Даже днем немцы боятся партизан. Помню нашу мечту о встрече с партизанами, нашу тоскливую неуверенность: сбудется ли это?

— А когда пошли на задание? — спрашиваю.

— Две недели тому.

— А заходили около Бельска в деревню, или на хутор?

— В одну деревушку зашли, в хате поспали немного.

«Вот тогда ты и заразился, — подумал я, — две недели — это и есть инкубационный период при тифе».

Самые активные люди отряда — разведчики. Они лучше вооружены, лучше одеты, здоровые, как на подбор, ребята. Ведут тебя независимо. Да и есть от чего: им дают самые ответственные поручения, а чтоб когда не выполнить — такого у них не бывает. Отсюда и уверенность, и лихость, а порой, и грубость. Вот один из них при всех что-то сказал девушке из хозвзвода и она, заплакав, побежала от костра.