Глава II НА ШЕСТОМ ДЕСЯТКЕ

Глава II

НА ШЕСТОМ ДЕСЯТКЕ

Свое пятидесятилетие поэт встретил хорошо. Казалось, «вытянул». Работал много, и хотя не все написанное выдержало испытание временем, но напечатанное в свой срок приходилось впору.

И все-таки в его жизни изменилось что-то.

В 1932 году, после долгой истории борьбы различных литературных организаций, обозначилась необходимость в существовании единого творческого союза. Российская ассоциация пролетарских писателей, в которую входил и Демьян, была ликвидирована. Созданный тогда же оргкомитет должен был подготовить все для I писательского учредительного съезда. Комитет, по указанию Сталина, собрался на квартире у Горького. Демьяна там не было.

Весной 1933 года, к пятидесятилетию, Калинин снова вручил поэту заслуженную награду: орден Ленина.

Старые друзья сердечно расцеловались. «Михал-Ваныч» был душевно рад за «Демьяшу» и вполне мог тут же напомнить о стихах, написанных поэтом к пятидесятилетию самого «Калиныча»:

Полвека жизни трудовой

И боевой.

Жилось не сладко, не беспечно…

Полсотни лет… оно конечно…

Но ты не унывай, Калиныч дорогой:

Ты мужиком еще глядишь довольно дюжим!

Еще мы этак лет десяточек-другой

Советской Родине послужим!

Все с тем же неизменным желанием служить Родине Демьян вступил в шестой десяток.

Но именно когда он переступил порог шестого десятка, прекратили издание Полного собрания сочинений. Автор даже не получил последнего, XX тома: там остались печальной памяти фельетоны с картинами старой «расейской горе-культуры», страны «неоглядно-великой, разоренной, рабски-ленивой, дикой, в хвосте у культурных Америк, Европ»… Но если сгинули и сами явления, пусть сгинут и рисующие их картины! Туда им и дорога! У поэта полно тем, и вроде бы ничего не изменилось.

Продолжались и творческие удачи: под новый, 1934 год на сцене московского Мюзик-холла осуществили постановку комического обозрения «Как четырнадцатая дивизия в рай шла». Это был темпераментный, насыщенный народным юмором спектакль, и он пользовался большим успехом.

В этот же срок изменились личные, семейные дела Демьяна. Но, по его мнению, это никого не касалось. Когда-то он писал жене: «Как теперь все ни восхищаются письмами Чехова, а меня оторопь берет, что мои письма могут, или могли бы, тоже пойти на удовлетворение часто не совсем здорового любопытства читателей». В этих строках частично выражен взгляд поэта на собственную частную жизнь. Сам он — не Данте, его подруга жизни — не Беатриче. Любовь, семейная жизнь или уход из семьи не имеют никакого отношения к тому, чем Демьян значителен для читателя. С этим убеждением нельзя не посчитаться, тем более что оно основано на очень трезвом, объективном понимании собственной биографии; ведь она действительно с семейными переменами творчески не связана. Для читателя, корреспондента изменился только привычный адрес «Москва, Кремль, Демьян Бедный». Но продолжавшая идти в Кремль или различные редакции почта поступала теперь на Рождественский бульвар, где, расставшись с женой, Демьян поселился под новый, 1934 год.

Важным событием начала 1934 года был XVII съезд партии. Поэт в списках делегатов с редкой пометой: «Персонально». Он печатает «Мой рапорт» съезду, в котором по-прежнему чувствуется бодрость, а упоминания о промахах сделаны без малейшего самоунижения.

Я рапортую ежедневно,

Еженедельно, как могу,

И наношу я раны гневно

Непримиримому врагу.

Моих стихов лихая рота, —

Я с нею весело иду.

Моя газетная работа

У всех свершалась на виду.

В них были промахи, не скрою

(Впадают в дурь и мудрецы!),

Но удавалось мне порою

Давать в работе образцы.

Он заявляет гордо, что «Наперекор моим годам в инвалидную отставку не так-то скоро я подам», и завершает:

…Как бы ни был век мой краток,

Коль враг пойдет на нас стеной,

В боях, в огне жестоких схваток

Я дней и сил моих остаток

Удорожу тройной ценой.

Таким он приходит к I учредительному съезду писателей летом 1934 года. Демьян не собирается много говорить, не готовит широкого программного выступления; вообще-то был не очень активен в узком писательском кругу. Специфические цеховые споры ему чужды. Все принципиально важное, что сказано поэтом о работе, всегда адресовалось селькорам, рабкорам, учащейся молодежи — тому широкому кругу читателей, из которого он ждал пополнения литературных сил. В подавляющем большинстве эти беседы не оставили следа, не стенографировались. Собрания проходили в будничной, рабочей атмосфере. Но именно это и привлекало Демьяна Бедного. Он в свое время выезжал на встречу с рабкорами «Красной газеты», радуясь, что их будет уже двадцать человек — и среди них даже три женщины…

Но как бы ни мало Демьян Бедный сказал на писательском съезде, его путь к этому съезду в плане чисто профессиональных взаимоотношений и связей представляет интерес.

Позиция поэта в литературных кругах была своеобразна не только потому, что он утверждал: «Я не служитель муз». Он высказывался и определеннее: «Среди поэтов я — политик, среди политиков — поэт». Под этой строчкой скрывается огромный вызвавший ее материал всей жизни.

Внимательным критикам случалось удивляться тому, каким диссонансом общей радости в феврале 1917 года прозвучала фраза: «Эх, не доделали мы дела!»; а в 1922 году, за три года до того, как Гинденбург стал президентом Германии — тем самым президентом, который после помог прийти к власти Гитлеру, Демьян уже высмеивал в сатирической «оде» всех, кто, «одобрительный ловя хозяйский взгляд, у ног хозяина восторженно скулят», и предрекал им, что еще придется ползать на карачках «под гинденбурговским кнутом».

Но не один проницательный политический ум и чутье объясняли особое место поэта среди писателей, весь громадный облик Демьяна Бедного, как выразился однажды Маяковский. Чтобы представить себе хоть немного этот громадный облик, надо вспомнить предшествующий съезду период, уходящий корнями в те дни, когда большинство литераторов не подавали руки коллегам, сотрудничающим в большевистской печати. Подобный и всякий иной бойкот оказался еще слабейшей формой выражения неприятия новой действительности.

Это было, по словам Ленина, время «тягчайших испытаний для русской революции»[11], когда каждая непротянутая рука была готова замахнуться и ударить. Тогда, по существу, один голос Демьяна Бедного «звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных».

Но и после того, как победы и поражения свершились, в литературных кругах продолжались поиски, споры, стычки, определение позиций, групп и группок. Футуристы, декаденты, люминисты, символисты, экспрессионисты, фуисты, неоклассики, акмеисты, биокосмисты, центрофугисты, имажинисты, ничевоки… В чем сущность и назначение искусства? Кто встал «на платформу Советской власти», а кто еще думает? Кто «попутчик»? Казалось, Демьян мог бы сказать всем этим «истам», как сказал верующим: «Спор вести с детьми за соску взрослым людям не с руки», да проспорьтесь «вы хоть в доску, чудаки!». Характерен его ответ на анкету «Вечерней Москвы»: газета запрашивала литераторов «Что же такое СОПО?» (название некоего «Союза поэтов», с резиденцией в одном из центральных кафе). Демьян только поинтересовался: «О чем вы спрашиваете: о поэзии или о кабаке на Тверской? Стоит ли об этом разговаривать…» Почти так же ответил тогда Маяковский: «…СОПО… внушает мне полное отвращение…»

Но и в самую раннюю пору Советской власти существовали такие вопросы литературы и литературные организации, для которых Демьян умудрялся найти время даже в горячие годы гражданской войны.

Объединение Пролеткульт не в пример множеству других течений было единственной массовой организацией, где стремились взять на себя просветительские задачи, выявить таланты из рабочей среды, создать новую, пролетарскую культуру. Боевой, оптимистический тон, наступательный дух, вера в активность трудящихся масс, широкое участие в самодеятельности, уже тогда принявшей невиданный в старой России размах, — все это, казалось, должно бы вызвать самое горячее сочувствие Демьяна Бедного. Но в пролеткультовской программе действий получила перевес другая, отрицательная, сторона: отвергание роли партийного руководства, отказ от культурного наследия, в том числе даже от народного, противопоставление пролетарской поэзии крестьянской (А Демьян говорил: «Я к рабочему иду от мужика…»), высокомерное пренебрежение всеми писателями нерабочего происхождения и, наконец, претензия на руководящую роль во всей советской литературе.

Такая позиция вызвала серьезную тревогу Ленина, его письмо о пролеткультах в ЦК и последующее решение ЦК. Но еще до этого Демьян Бедный высмеял пролеткультовцев в басне «Центрошишка». Именно ею открывался в 1919 году ряд выступлений поэта по вопросам литературной жизни:

Я с тревогою сторожкою

Наблюдал ваш детский рост,

Вы пошли чужой дорожкою.

За чужой держася хвост.

Так обращался Демьян к «пролетарским» поэтам, зараженным пролеткультовскими пороками. В стихах «Еще раз о том же», как видно из самого названия, он снова выступал против вредных буржуазных влияний на молодежь, что танцует «у чужих рысаков на пристяжке!».

К ряду таких, можно сказать, отеческих выступлений на литературные темы относятся и другие, написанные в разное время стихи. Развернутая творческая программа — «Вперед и выше!», в которой поэт характеризует себя: «На ниве черной пахарь скромный, тяну я свой нехитрый гуж…»; с более широким подходом разработана тема «О соловье». Оба произведения созданы в год смерти Ленина, и в последнем Демьян Бедный призывал: «Живите ленинским заветом!»

Советский сноб живет! А снобу сноб сродни.

Нам надобно бежать от этой западни.

Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом.

Он не был никогда изысканным эстетом

И, несмотря на свой — такой гигантский рост,

В беседе и в письме был гениально прост.

Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?!

Что до меня, то я позиций не сдаю,

На чем стоял, на том стою.

И не прельщаяся обманной красотою,

Я закаляю речь, живую речь свою,

Суровой ясностью и честной простотою.

Мне не пристал нагульный шик:

Мои читатели — рабочий и мужик.

И пусть там всякие разводят вавилоны

Литературные «советские» салоны, —

Их лжеэстетике грош ломаный цена.

Недаром же прошли великие циклоны,

Народный океан взбурлившие до дна!

Моих читателей сочти: их миллионы.

И с ними у меня «эстетика» одна!

Эти образно, четко представленные взгляды, однако, замутнялись благодаря необузданной горячности, неумению ничего делать «вполоткрыта», из-за веяний времени, которым невольно отдавал дань поэт. Он впадал в крайности, иногда резко выступал против «попутчиков», грешил упрощенчеством и, увлеченный полемикой, разделял ошибки своих поэтических соратников.

Приходили последующие годы и приносили последующие… ошибки. Демьян понимал, что он «не без греха»; «…Может быть, и взаправду мой суд однобок и излишне пристрастен». Но это понимание не спасало от заблуждений. В феврале 1931 года, на беседе в «Комсомольской правде» с молодыми рабочими-литераторами, он прямо признался, что «и на старуху бывает проруха». У меня как раз по линии сатирического нажима… были свои «прорухи»…

Но, увлекая аудиторию интереснейшим разговором, Демьян сам так увлекся, что не заметил, как впал в противоречие; призывая уважать классику, работать над формой, вдруг привел такой аргумент в пользу своего любимого — боевого жанра: «Отбивающийся от врага товарищ у меня просит винтовку. Я должен ему дать ее немедленно, а не говорить: «Погоди, я ее серебром отделаю!»

Этим примером Демьян объяснял путаницу, которая создалась в его знаменитой в свое время повести о дезертирах, имевшей большое влияние на деревенских парней в годы гражданской войны. Жена героя — «Митьки-бегунца» — получила три имени: «была Настей, стала Дарьей, потом Лушей. Что это? Халтура? Нет, просто я запарился. На фронтах читали и тоже не замечали путаницы. Запарились тоже. Но вычитывали главное».

Демьян почему-то упустил из виду, что не раз написанное им второпях звучало чистым серебром истинной поэзии. Содержание само подсказывало единственно нужную форму, и никакого «конфликта», противоречия между ними не возникало.

Беседа в «Комсомольской правде» — к счастью, сохранившаяся — вообще представляет собой исключительный интерес именно с точки зрения творческих позиций Демьяна Бедного, с которыми он пришел на съезд писателей. Перед собратьями по перу он не стал говорить о том, что принято называть творческой лабораторией, не раскрывал своих представлений, например, о том, что такое вдохновение. Зато все это есть в тексте, адресованном к молодым рабочим. Вот ответ на вопрос, где кончается работа рассудка и начинается вдохновение:

«…Работа рассудка никогда не кончается. Вдохновение есть только наибольшее, как бы сказать, обострение, просветление, прояснение рассудка. Вдохновение — наивысшая, быть может, иной раз предельная трезвость мысли… Самое высокое вдохновение может остаться немым, безгласным, будучи связано отсутствием технической выучки. Но эта выучка приобретается непосредственно в работе… Работайте, пишите, коряво поначалу, но пишите… не обижайтесь, приналягте, сызнова начните, и не один раз».

Давая советы о том, как работать, Демьян предупреждает: «Важнейшее дело, товарищи, чтобы в художественном произведении чувствовалась писательская взволнованность… Поэт, преувеличивающий свои средства и возможности, форсирующий свой голос, он не поет, а кричит, визжит, у него появляется какой-то истерический, неврастенический фальцет, который легко может переходить в фальшет. А фальшивка — не агитация». Тезис иллюстрируется примером столетней давности из рецензии об артистической игре: «Не надо смешивать крика с высоким и громким произношением. Последнее есть язык страстей, употребляемый всеми знатнейшими артистами во время сильнейших душевных переживаний, а крик есть резкая нота, неверно взятая». И Демьян добавляет: «Нота, неверно взятая, — это и есть фальшивая нота».

К таким же принципиально важным высказываниям относится утверждение:

«Лично я не щажу — и никогда не пощажу политического врага, безразлично, пишет ли он прозой или стихами. Но в чисто поэтическом отношении я стараюсь избежать нетерпимости…»

Эту мысль Демьян Бедный высказал еще раз на I учредительном съезде советских писателей летом 1934 года.

Обстановка в Колонном зале Дома союзов, где протекала работа съезда, была праздничной. Общие успехи страны, достижения пятилетнего плана, создание единой творческой организации — все волновало собравшихся здесь писателей. Среди них было уже так много славных имен, славных биографий, что рассказ о них не может войти в рамки биографии одного из участников съезда. Первое выступление Демьяна Бедного было коротко. Заметив, что он-де оратор небойкий, поэт горячо приветствовал гостей-рабочих и заверил их, что «Мы находимся в пусковом периоде. Не будем зазнаваться и хвалить себя. Мы знаем, что впереди предстоит потрясающий расцвет нашей литературы, а мы являемся только запевалами, первоцветом».

Но когда Демьян обнаружил, что в докладе не уделено должного внимания боевой агитационной поэзии, да и он сам, к слову сказать, не поименован в разделе «Современники», он сразу стал весьма бойким оратором. Стенограмма его второй речи испещрена обычными для этого оратора пометками: смех, аплодисменты…

Увидев, что предпочтение отдается лирике, Демьян сражался за свой жанр, требовал уважения к боевой поэзии, пророчил, что она еще понадобится, и тогда он сам, обладающий хоть и старыми, но крепкими бивнями, пригодится не раз, «когда придет грозовой момент». Из этой же речи видно, что борьба за свой жанр не приводила Демьяна к нетерпимости по отношению к другим.

«К некоторому, может быть, огорчению моих поэтических соратников, я должен открыто сказать, что я готов согласиться с теми, кто высоко расценивает мастерство Пастернака. У меня нет желания отрицать, что это прекраснейший поэт. И бояться нам Пастернака нечего. И коситься не надо…»

Демьян, правда, заметил, что стихи Пастернака не всегда понятны, но «Таковы и должны быть, по-видимому, стихи о любви. Не станет же влюбленный объясняться языком газетной передовицы…».

Себе Демьян упорно отказывал в праве на лирику.

Очень мало кто знал, сколько и каких им написано лирических стихов. Жена литературного критика Войтоловского, с которым Демьяна связывала долгая и тесная дружба, рассказала:

«Однажды Демьян встал из-за стола и сказал: «Теперь я вам прочту то, что никому не читаю и никогда не дам читать. Пусть после моей смерти печатают». И он вынул из глубины стола толстую тетрадь. Это были чисто лирические стихи необычайной красоты и звучности, написанные с таким наплывом глубокого чувства, что муж и я сидели как зачарованные. Он долго читал, и предо мной предстал совсем другой человек, повернувшийся новой стороной своего глубокого внутреннего мира. Это было непохоже на все то, что писал Демьян Бедный. Кончив, он встал и сказал: «Теперь забудьте об этом».

Все эти тетради — а их было немало — лет через десять оказались сожженными в минуту отчаяния на глазах у старшего сына.

«Напрасно, — вспоминает сын, — я просил его не сжигать тетради… Отец рычал и, багровея от гнева, уничтожал то, что хранил всю жизнь. «Надо быть таким болваном, как ты, чтобы не понимать, что это никому не нужно!»

И от всего богатства Демьяновой лирики не осталось ничего. Эту потерю, конечно, никак не восполнит случайный экспромт-раздумье, сохранившийся в памяти сына. На прогулке весной 1935 года он задал отцу вопрос: откуда идет поверье, будто кукушка отсчитывает годы жизни? И получил столь непохожий на известные нам стихи ответ, что стоит его привести:

Весенний благостный покой…

Склонились ивы над рекой,

Грядущие считая годы.

Как много жить осталось мне?

Внимаю в чуткой тишине

Кукушке, вышедшей из моды.

Раз… два… Поверить? Затужить?

Недолго мне осталось жить…

Последнюю сыграю сцену

И удалюсь в толпу теней…

А жизнь —

Чем ближе к склону дней,

Тем больше познаешь ей цену.

Интересно не только отношение Демьяна к лирикам, но и отношение лириков к нему. Борис Пастернак, которого Демьян признавал не без оговорок, оказывается, признавал Демьяна безоговорочно. Существует такая запись его высказывания, сделанная в 1942 году:

«Наверное, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов. Он не только историческая фигура революции в ее драматические периоды, эпоху фронтов и военного коммунизма, он для меня Ганс Сакс нашего народного движения. Он без остатка растворяется в естественности своего призвания, чего нельзя сказать, например, о Маяковском, для которого это было только точкой приложения части его сил. На такие явления, как Демьян Бедный, нужно смотреть не под углом зрения эстетической техники, а под углом истории. Мне совершенно безразличны отдельные слагаемые цельной формы, если только эта последняя первична и истинна, если между автором и выражением ее не затесываются промежуточные звенья подражательства, ложной необычности, дурного вкуса, то есть вкуса посредственности, так, как я ее понимаю. Мне глубоко безразлично, чем движется страсть, являющаяся источником крупного участия в жизни, лишь бы это участие было налицо…»

В этом высказывании есть с чем поспорить, но меткость сравнения с Гансом Саксом — поэтом из народа, действительно без остатка растворившемся «в естественности своего призвания», — страстной проповеди лютеранства и оцененным не кем иным, как Гёте, — безусловна. Безусловно и «крупное участие в жизни», которое было естественно для Демьяна Бедного, как дыхание.

Первый послесъездовский период протекал благополучно. Поэта избрали в правление союза, что для него имело моральное значение: после критики неудачных фельетонов Демьяну слишком часто напоминали записанные Горьким слова Ленина:

«Усиленно и неоднократно подчеркивал агитационное значение работы Демьяна, но говорил:

— Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немного впереди».

И напоминали-то лишь последнюю строчку этой записи.

Демьян никогда не испытывал внутреннего протеста от ленинских укоров, даже пересказанных другими.

В архиве поэта сохранилась вырезка из газеты 1 марта 1918 года, с пометкой о помещенных здесь собственных стихах «Слепые»: «Владимир Ильич разнес это стихотворение». Больше Демьян эти стихи в печати не воспроизводил.

Что касается отношений с Горьким, которые на длительном этапе проходили разные стадии, то как раз на писательском съезде была сделана живая зарисовка разговора между Алексеем Максимовичем и Ефимом Алексеевичем.

«…суть заключалась не в теме разговора, а в том, как он велся. Разговаривали два литературных «сюзерена», оба очень умные, но по-разному — Горький немного с книжным оттенком, Бедный с мужицкой хитрецой. Оба по-хорошему «играли»: Демьян отдавал должное Горькому, с большим, надо сказать, тактом, а Горький как бы отвечал: не заигрывай, ты, мол, сам с усами. У Горького прорывался оттенок уважительного, но и снисходительного вместе с тем поддакивания, у Демьяна преобладала интонация простеца, однако, знающего себе цену. Разговор был необыкновенно занятен, и игра явно доставляла удовольствие обоим».

Запись сделана профессором Кирпотиным, который тоже, по-видимому, получил удовольствие, наблюдая двух «сюзеренов» и схватывая характер их отношений.

Летом следующего, тридцать пятого года, по-видимому, неожиданно для поэта изменилось к лучшему отношение к нему И. В. Сталина, который после критики фельетонов не встречался с Демьяном, даже не разговаривал с ним по телефону. И вдруг, рассказывает старший сын поэта, в кабинете отца раздался звонок: Сталин просил приехать к нему на дачу, а «…на следующий день Сталин уже сам заехал за ним и увез к себе за город. По-видимому, Сталин шел навстречу тому, чтобы возобновить прежние отношения. Отца пригласили на празднование нового, 1936 года на сталинскую дачу…»

Когда Демьян Бедный написал повесть «Красный Кут» и читал ее в ЦК партии, возник разговор в прежних, дружеских тонах. Сын, со слов отца, передает, какая и как была внесена поправка: «Поправку внес Сталин: «…Послушай, Демьян! Что за название «Красный Кут»! Никому, понимаешь, непонятно. Это колхоз? Так и пиши: «Колхоз «Красный Кут»…

Все вроде бы снова шло по-дружески, но поэт чувствовал, что прежнего контакта не возникает: когда исполнилось двадцатипятилетие его литературной деятельности, Демьян отказался от празднования юбилея. Профессор Кирпотин, которому был поручен доклад на предполагаемом торжестве, объясняет это так: «Чествованию предполагалось придать преимущественно литературный характер, а Демьян Бедный смотрел на себя как на солдата — певца революции, а не как на поэта, гоняющегося за чисто литературной славой».

Однако отвергнутый юбилей — деталь, не сопряженная со сколь-нибудь значительным переживанием. Горе случилось в июне того же года. Умер Алексей Максимович Горький.

Только недавно, на съезде, Демьян восклицал с трибуны; «…Горький, на нашу общую радость, богатырски работает и еще — горячо надеемся — двадцать пять лет проработает! Вы видели, какой он молодой!»

И вот его нет…

А вскоре на Демьяна обрушился новый удар, имеющий отношение уже только к его собственной биографии. Московский Камерный театр поставил комическую оперу-фарс Бородина «Богатыри» с новым текстом Демьяна Бедного. Поэт сохранил основных действующих лиц старой пьесы, но изменил бытовое, шуточное содержание на социально-историческое. Вместо сказочного Густосмысла появился исторический Владимир, вместо безобидных любовных конфликтов — конфликты социальные.

Поэт, конечно, не задавался целью опорочить русских богатырей, воспетых в народном творчестве, которое всегда чрезвычайно ценил. Характерно, что, выступая на I съезде писателей, Демьян сравнивал себя с Ильей Муромцем, цитируя стихи А. К. Толстого: «…А как тресну булавою, так еще не слаб!» Да и в статье, предпосланной спектаклю, поэт говорил о персонажах пьесы: «Это не Ильи Муромцы, не Добрыни»; персонажи «Богатырей» не чета им». Но сам Владимир — «Красное Солнышко» был изображен резко карикатурно, что, кстати, совпадало с отношением к «ласковому князю» в народных былинах, но совершенно не совпадало с тенденцией возвеличивания князей и царей, уже в то время проявившейся. Пьеса Демьяна противопоставляла князя и его дружину народу. Спектакль был трактован как издевка над русскими богатырями, опорочение русской истории, в чем поэт бывал грешен и раньше. Но теперь этот грех вызвал еще и подозрения в намеках на настоящее. Спектакль и сама пьеса были немедленно запрещены. Печать клеймила позором автора. Попытки объясниться лично с И. В. Сталиным ни к чему не привели. Демьян понял, что запрещением спектакля дело не кончится.

Имя его не включалось в учебные программы для школ и вузов.

Замолк телефон. Редакции газет больше не обращались за материалом. Вскоре перестали приходить эмигрантские и прочие издающиеся за границей газеты, над которыми всегда работал поэт. Старой Демьяновой почты вообще не стало.

Ничего не улучшилось и в следующем году.

Что же делал в этих условиях Демьян Бедный? Работал. Весной 1938 года написал памфлет на фашистскую Германию, послал в «Правду». Вскоре вызвали. Взволнованный, помчался поэт в редакцию ночью. Сын рассказал, каким он вернулся: «Лицо его было серо-пепельного цвета, он тяжело дышал и не мог разговаривать. Я налил ему стакан воды, и он, выпив его, стал отрезать кусок от лимона, лежавшего на столе. Смотрел отец куда-то вдаль, и я видел, как вместо лимона он режет свой палец. Боли он не чувствовал».

Летом того же 1938 года по ложным обвинениям Демьян Бедный был исключен из партии (он был восстановлен после XX съезда КПСС) и долгие три года мужественно и стойко ждал, что он еще пригодится, что партия его позовет, он еще поработает для нее. В ожидании этого он не переставал трудиться. Если друзья спрашивали его о самочувствии, то ответ бывал краток: «Держусь. Надеюсь». И порою добавлял: «Пишу…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.